Центральное изменение общекультурного характера, составляющее основу всех отмеченных выше тенденций в сфере отдельных профессий, связано с ролью элит. Американцы не любят думать и говорить об элитах. Само это слово отдает снобизмом и звучит явно не по-американски. Тем не менее, в США 20. Будущее свободы всегда были элиты, а именно - небольшая часть населения страны, фактически руководившая большинством ее основных институтов. Старые элиты представляли собой закрытые сообщества, основанные на кровных, семейных и этнических узах. Новая система более демократична. В ней люди восходят наверх благодаря деньгам, уму и известности, то есть в целом процесс отбора стал значительно более эффективным и открытым. Однако другое существенное отличие состоит в том, что прежние элиты отличались высокой социальной ответственностью, - отчасти в силу исключительной прочности своего положения. Новые же элиты действуют в гораздо более открытой и конкурентной среде. Сегодня президенты крупнейших компаний обладают огромной властью, но не чувствуют себя в безопасности. На них оказывается давление со всех сторон, и они вынуждены постоянно заботиться о выживании, опережать соперников и демонстрировать свою эффективность. Вследствие этого их интересы не отличаются широтой, горизонт мышления не простирается вдаль, а ограничен завтрашним днем. К сожалению, такие люди мыслят и действуют не как элита, хотя фактически составляют ее. Один из наиболее отчетливых признаков подвижки в состоянии элит - характер целей, которые они поддерживают. В начале XX века такие люди, как Роберт Брукингс, создавали институты для изучения публичной политики, призванные служить стране, невзирая на политические пристрастия и различия в партийной политике. Брукингский институт, основанный в 1916 году, - первый и наиболее выразительный пример. Брукингс хотел видеть институт, «свободный от задач преследования какого-либо политического или материального интереса... при сборе, толковании и представлении в связной форме вниманию общественности фундаментальных экономических фактов»18. Национальное бюро экономических исследований, учрежденное в 1920 году, предназначалось для достижения таких же целей беспристрастности и объективности. Между тем начало XX века не было, как думают многие, временем меньшей, чем сейчас, идеологизации. На деле, причем, возможно, как раз вследствие столкновений, сопровождавших каждый вопрос в те годы, - будь то предоставле- пие женщинам права голоса, внешнеторговые тарифы, регулирование деловой активности, участие в Первой мировой койне или Лите Наций - люди стремились к созданию институтов, которые рассматривали бы государственную политику, находясь вне арены жестоких межпартийных баталий. Например, Совет по внешним сношениям (СВС) был создан демократами и республиканцами в 1921 году, чтобы обе партии совместно оказывали содействие выработке подхода Америки к международным делам. Все это звучит столь замечательно и возвышенно, что в нынешний ироничный век кажется невероятным. Тем не менее, тогда люди действительно верили, что для обеспечения демократии важно иметь «площадки» для общегражданского дискурса по важнейшим вопросам публичной политики. Первым почетным председателем СВС был Элиу Рут - видный деятель республиканской партии, а первым председателем - Джон Дэвис, в 1924 году выдвинутый кандидатом на президентский пост от Демократической партии. Совет стремился организовать в стране дискуссию по внешнеполитическим проблемам, которая велась бы с соблюдением приличий и беспристрастно. Главный редактор и основатель журнала СВС «Форин афферс» однажды сказал своему заместителю, что если одного из них публика стала бы считать приверженцем Демократической партии, то другому следовало бы немедленно развернуть кампанию в пользу республиканцев. Сегодня, когда элиты включаются в решение каких-то вопросов, они делают это исключительно с эгоистических позиций, причем обычно только тогда, когда это их непосредственно затрагивает. Почти все институты и мозговые центры, созданные в последние 30 лет, глубоко идеологизированы. Отчасти это следствие активных усилий американских консерваторов по созданию противовеса тому, что олицетворяли собой Брукингский институт и Совет по внешним сношениям. Последние, по небезосновательному мнению консерваторов, в 1960-1970-е годы уклонились влево. Однако вместо того, чтобы выправить этот уклон путем создания большего числа независимых институтов, консерваторы решили учредить такие организации, которые проводили бы их собственную партийную линию. Подобные действия консерваторов неизбежно вызовут ответную реакцию либералов, что еще больше поляризует мир публичной политики в Вашингтоне. Ныне в большинстве институтов, где изучают государственную политику, ученых берут на работу за их взгляды, а не профессиональные знания (хотя и остаются важные исключения из этого правила). Во всяком случае, ученым заранее известно, к каким выводам они должны прийти. Речь не идет об откровенном навязывании определенной точки зрения. Однако они понимают, что на работу в соответствующие мозговые центры их приняли отнюдь не в качестве свободно мыслящих интеллектуалов. Как открыто признавал руководитель исследовательских программ Фонда наследия Бертон Пайне, «мы присутствуем здесь не в качестве ученого совета по защите диссертаций, где каждому предоставляется равное время на изложение своей позиции. Наша роль состоит в том, чтобы обеспечить деятелей, проводящих консервативную публичную политику, убедительными аргументами»19. В век, когда старые идеологии не позволяют решать новые проблемы, подобный подход делает исход большинства споров заранее предсказуемым и не оставляет места для серьезного анализа. Во многих отношениях ведомственные исследовательские организации приносят меньше хлопот, нежели создававшиеся в чисто научных целях, а не для продвижения идеологии. Многие новые «институты» и «фонды», расположившиеся в Вашингтоне, по существу представляют собой передовые группы по обеспечению особых интересов корпораций, профсоюзов и даже иностранных правительств. Они производят груду «исследований», чтобы доказать, что их спонсоры заслуживают субсидий или иных льгот со стороны государства. Под гнетом партийных интересов и патронажа почти исчезло пространство для подлинно независимой оценки публичной политики. Теперь Вашингтон поделен между двумя идеологическими лагерями, и в конечном итоге каждый человек так или иначе оказывается в одном из них. Не будем впадать в ностальгию: публичная политика никогда не велась в вакууме, а партийная политика и группы интересов неизбежно влияли на процесс ее выработки. Однако любой из тех, кто на- йлюдал за Вашингтоном на протяжении последних 30 лет, должен признать, что там произошла заметая перемена, а именно - резко усилилась агрессивная пропаганда узких ин- | ересов, которую ведут и интеллектуалы, и лоббисты. Вместо Iого, чтобы стремиться - хотя бы в качестве отдаленной цели - к выходу за рамки неприкрытых политических пристрастий, I ювые элиты просто используют их к собственной выгоде. В американском обществе в роли посредника остается < )дин институт - пресса. Она объясняет и истолковывает мир своим читателям, а своих читателей представляет миру. Больше, чем какой-либо другой из современных институтов в США, пресса определяет действительность и политическую повестку дня. Вместе с тем - в отличие от других посредничающих групп, которые исторически играли роль примирителей общественных страстей, - в наше время средства массовой информации часто разжигают их. Они повседневно муссируют сенсации и драматизируют новости. Подобная тенденция присуща большей части журналистики, хотя особенно заметна на телевидении и в бульварных газетах. Ее причины не в чьих-то кознях. Журналистику поразили те же факторы демократизации и коммерциализации, которые воздействуют и на все остальные виды профессиональной деятельности. Так, вплоть до 1980-х годов три традиционных телевизионных сети функционировали наподобие картеля и понимали, что фактически господствуют над зрительской аудиторией. В сочетании с определенными государственными предписаниями относительно содержания вещания подобное положение заставляло руководство телекомпаний считать, что информационные блоки нужны для придания респектабельности, хотя и убыточны. На зарубежные новости, документальные фильмы и культурные программы выделялись необходимые средства. Затем произошла информационная революция, что снизило затраты, открыло новые рынки и обострило конкуренцию. Расцвет кабельного телевидения означал конец монополии трех телесетей. Сегодня традиционные сети буквально поминутно конкурируют с десятками станций, выходящих с новостными, развлекательными и дискуссионными программами. Такая конкуренция породила ряд ярких личностей и злободневных программ. Порой она придает остроту скучным шоу. Однако общий результат - снижение стандартов качества. Если вы не в состоянии развлечь или напугать аудиторию, чтобы заставить ее смотреть ваш канал, то зрители переключатся на другой. Один ветеран вещательной журналистики однажды сказал мне: «Подразумевалось, что появление альтернатив будет благом для зрителей, дав им возможность выбора. Но проблема в том, что людей легко привлечь передачами, где демонстрируют секс и драки. Качественное же вещание, как и хорошие книги, требует несколько большего от самого зрителя. Однако сегодня не найдешь менеджера, который рискнул бы наскучить зрителю в течение хотя бы одной минуты. Всех терроризирует пульт дистанционного управления телевизором». Конечно, существуют серьезные новостные программы, не поддающиеся влиянию этой тенденции. Большинство из них имеет долгую историю существования, и за десятки лет они постепенно завоевали себе постоянную аудиторию. Мир печатной журналистики также пострадал от появления массы альтернативных способов получения новостей. Многие некогда крупные газеты прекратили свое существование; другие превратились в бледные тени своего былого величия. В то же время печатная журналистика процветает в том смысле, что по-прежнему существует ряд высококачественных газет и журналов. И «Нью-Йорк тайме», и «Уолл-Стрит джорнэл», и «Вашингтон пост» сегодня даже лучше, чем в прошлом. Причина состоит в том, что они ориентируются на заметно меньшую аудиторию, чем телевидение, обслуживая весьма избранный круг читателей. Но эти три издания не способны выполнять ту общегражданскую роль, которую играли тысячи мелких газет, выходивших по всей Америке. Другой, причем решающей, причиной сохранения ими высокого качества является то, что все они относятся к разряду изданий, находящихся в семейном владении. Ими руководят ориентированные на общественные нужды собственники, которые видят в них не просто бизнес-корпорации, а общенациональные институты. Все крупные газеты, начиная с «Лос-Анджелес тайме» и заканчивая «Филадельфия инкуайерер», проданные семейными владельцами большим корпорациям, пережили резкое 11адение качества. Многие газеты вообще закрылись. Несколько серьезных журналов, таких как «Нью-Йоркер» и «Атлантик мансли», процветают, хотя имеют еще меньше читателей, чем респектабельные газеты. Это опять-таки вызвано тем, что их владельцы готовы платить за совершенство*. Однако таких людей становится все меньше и меньше; и это крайне прискорбно. Сохранить функционирующую либеральную демократию можно и без высококачественной журналистики с широкой аудиторией, однако подобная ситуация далека от идеала. В конце концов, средства массовой информации - единственная сфера, четко защищенная Конституцией США. Впрочем, ее трудности не уникальны; другие профессии не менее важны для успеха демократии, и их упадок также вызывает беспокойство. Писатель Джеймс Фоллоуз полагает, что «есть некоторые блага и услуги, общественная ценность которых не может быть полностью реализована в рамках чисто коммерческой модели, - вспомним здравоохранение, образование, журналистику и юриспруденцию. Обществу не пойдет на пользу, если их содержание и формы предоставления будут целиком определяться свободным рынком. Вы сами не захотите, чтобы ваш ребенок посещал колледж, в котором учебный план полностью построен на основе рыночных факторов. Аналогичным образом, качественная журналистика приносит не только прибыль, но и общественное благо». Сказанное не означает, что для защиты этих отраслей необходимо государственное регулирование. В исторической ретроспективе решение проблем юриспруденции и журналистики было фактически обеспечено существованием элит, настроенных на служение обществу. Однако как быть, когда подобных элит становится все меньше? Воодушевляться государственными делами проще, когда ваш социальный статус не подвергается сомнению, как в случае с протестантским истеблишментом - изначальной элитой США. Со времен основания нации и до 1960-х годов команд- ' «Ньюсуик», где я работаю, представляет собой одно из немногих массовых изданий, по-прежнему дающих серьезное и глубокое освещение новостей. Это возможно главным образом благодаря тому, что журнал принадлежит семейству Грэхем, также владеющему «Вашингтон пост». ные высоты в американском обществе занимали белые англосаксы протестантского вероисповедания (по-английски сокращенно - WASP), Президенты, государственные секретари и ректоры университетов - все они относились к этой категории. К тому же -они были связаны между собой узами семей, школ, колледжей и клубов, то есть составляли не просто сообщество привилегированных индивидов, а общественный класс - американскую версию европейской аристократии. К членству в нем допускались и некоторые аутсайдеры, если те выглядели, одевались и разговаривали соответствующим образом. («Думайте на идиш, но одевайтесь по-британски»,- гласил еврейский девиз успеха.) Вместе с общественным классом появился и определенный набор ценностей. Ценности белых англосаксов-протестантов не отличались интеллектуализмом или академичностью. Газетный обозреватель Джозеф Олсоп, сам выходец из старой аритократии, вспоминал об эпизоде, происшедшем, когда он поступал в Гротон - частную школу в Новой Англии, которая в лучшие свои годы служила стартовой площадкой для подготовки WASP-элиты. В разговоре с легендарным директором школы Эндикоттом Пибоди мать юного Джо упомянула, что мальчика интересуют книги и идеи. «Мы выбьем из него это», - ответствовал преподобный Пибоди. В Гротоне стремились взращивать не яркие умы, а «мускулистых христиан» - людей, играющих жестко, но честно, соблюдающих моральный кодекс и верящих в общественное служение как ответственность, которая приходит вместе с властью. Лозунгом Г ротона были слова сиг servire est regnare (служить - значит властвовать)20. Конечно, было немало людей никчемных и недалеких, кто получал посты, продвижение по службе и другие привилегии из-за принадлежности к определенной этнической группе. Однако в целом руководители протестантского истеблишмента практиковали и проповедовали общественное служение - начиная с поста президента и кончая местным самоуправлением. По мере того, как в XX веке Америка становилась все более разнообразной, открытой и готовой воспринимать новых людей, англосаксонско-протестантский истеблишмент столкнулся с дилеммой: сохранить власть за собой, отказав нович кам в доступе к своим святыням, или же раскрыть свои ряды для выходцев из иных слоев общества. Четко выдержать ту или иную линию не удалось. Сначала, на заре столетия, аристократия превратилась в своего рода касту, которая ограничивала членство в закрытых клубах и отказывала одаренным евреям в поступлении в лучшие колледжи Северо-Востока США, составляющие так называемую «лигу плюща»21. Однако со временем оказалось, что такого рода закрытость невозможно сохранять. Отчасти этому мешали сложившиеся к тому времени общественные настроения; отчасти дело было в том, что для участия в капиталистической конкуренции требовались самые лучшие и способные люди, независимо от их этнического происхождения. В конце концов, WASP-элита все-таки открыла двери своих клубов. В конце 1960-х - начале 1970-х годов практически все институты, контролировавшиеся протестантским истеблишментом, оказались доступными для аутсайдеров. Так было положено начало его саморазрушению. Движение за гражданские права, открытие для всех желающих дверей самых престижных колледжей и ведущих фирм с Уолл-Стрит привело к тому, что в коридоры власти были допущены новые элиты из числа евреев, ирландских католиков, итальянцев, а позднее - женщин, негров, испаноязычных и выходцев из Азии. (Отдельные очаги прежнего мира, в частности - некоторые закрытые мужские клубы, продолжали придерживаться принципа этнической чистоты и в основном именно вследствие этого утратили общественное значение. В Соединенных Штатах и сейчас много привилегированных клубов. Но теперь нежелательные лица отсеиваются из-за недостаточного благосостояния, а не по этническому принципу.) WASP-элита пошла на такие шаги не только потому, что ее к этому подталкивали обстоятельства, но также потому, что считала, что поступить так будет правильно. Столкнувшись с выбором между собственными привилегиями и идеалами, она предпочла последние. Новая элита Америки представляет собой компанию талантливых выпускников колледжей. Это гораздо более разнокалиберная, меритократичная и динамичная элита, нежели прежняя. Составляющие ее люди не осознают своего элитного статуса, а, скорее, даже отрицают его. В течение многих лет после того, как Билл Гейтс стал одним из богатейших людей мира, он все еще считал, что относится к верхнему сегменту среднего класса. Сейчас богатство и влияние Гейтса, как и всей представляемой им новой породы магнатов, стали слишком велики, чтобы не замечать этих людей. А ведь до недавнего времени страна воспринимала их как рядовых граждан, у которых просто оказалось много денег. Однако подобное представление неверно и вредно. Относительно небольшая группа граждан - быть может, 1 миллион, или 0,5 процента населения страны, - руководит большинством основных институтов Соединенных Штатов или обладает иного рода влиянием. Подобная ситуация имеет серьезные негативные последствия для страны’. По сравнению со средними американцами, эти люди сосредоточили в своих руках громадную власть и фактически составляют элиту. Однако раз ни они сами, ни остальные не осознают данного факта, то невозможно правильно определить их роль. Элиты отнюдь не окажутся без власти лишь из-за того, что кто-то их не замечает. Они все равно будут располагать ею, но это будет, по словам Редьярда Киплинга, «власть без ответственности, что на протяжении столетий оборачивалось развратом»22. Во время первой «позолоченной эпохи» конца XIX века кричащая потребительская роскошь и выставление богатства напоказ могли соперничать со всем, что делают сегодняшние толстосумы. Но тогда состоятельные люди - возможно, благодаря религии или пережиткам пуританства, - заботились о том, чем обернется их богатство. Обратим внимание на то, как за последние три-четыре десятилетия изменились школы, по- добные Гротону. До 1970-х годов в паты с голыми стенами, без двере минимальными бытовыми удоб' тем или телевизоров. Мальчик жем, в 1920-х годах, про исход’ пых семей и росли в огром; Тем не менее, в школе их с? ких условиях. Как писал жу р. цель «состояла в том, чтобы предо, гатых мальчиков в плейбоев или слюнтяе, преуспевающими (никто не сомневался, что они успевать), а добродетельными и полезными»23. Сетоди,. средние школы, как Гротон и Андовер, и университеты, по добные Гарвардскому и Йельскому, учат своих выпускников преуспевать или, по крайней мере, сделать благополучную карьеру. А воспитание в духе добродетельности и общественной полезности считается вмешательством в личную жизнь, назидательностью и излишней требовательностью. Один давнишний выходец из Гротона так вспоминал посещение родной школы в наше время: «Спальни выглядят похоже, но теперь там стоят стереосистемы и телевизоры, полно всяких удобств, каких только можно пожелать. По сравнению с теми днями, которые провел там я, общая картина напоминает питомник для фазанов. Нам сознательно отказывали в роскоши, а им выдают ее сполна». Мы не говорим о том, что школы типа Гротона, утратили прежнее качество. Но, как и общество в целом, они в основном сосредоточены на успехе и гораздо меньше - на формировании характера24. Легко насмехаться над англо-американской элитой за ее надменный патернализм, возникший из чувства культурного превосходства. Тем не менее, она была носителем определенных идеалов - честной игры, порядочности, свободы и протестантского понимания своей миссии, - которые помогали ус- элитного статуса, а, скорее, даже отрицают его. В течение многих ле г после того, как Билл Гейтс стал одним из богатейших людей мира, он все еще считал, что относится к верхнему сегменту среднего класса. Сейчас богатство и влияние Гейтса, как и всей представляемой им новой породы магнатов, стали слишком велики, чтобы не замечать этих людей, А ведь до недавнего времени страна воспринимала их как рядовых граждан, у которых просто оказалось много денег. Однако подобное представление неверно и вредно. Относительно небольшая группа граждан - быть может, 1 миллион, или 0,5 процента населения страны, - руководит большинством основных институтов Соединенных Штатов или обладает иного рода влиянием. Подобная ситуация имеет серьезные негативные последствия для страны25. По сравнению со средними американцами, эти люди сосредоточили в своих руках громадную власть и фактически составляют элиту. Однако раз ни они сами, ни остальные не осознают данного факта, то невозможно правильно определить их роль. Элиты отнюдь не окажутся без власти лишь из-за того, что кто-то их не замечает. Они все равно будут располагать ею, но это будет, по словам Редьярда Киплинга, «власть без ответственности, что на протяжении столетий оборачивалось развратом»22. Во время первой «позолоченной эпохи» конца XIX века кричащая потребительская роскошь и выставление богатства напоказ могли соперничать со всем, что делают сегодняшние толстосумы. Но тогда состоятельные люди - возможно, благодаря религии или пережиткам пуританства, - заботились о том, чем обернется их богатство. Обратим внимание на то, как за последние три-четыре десятилетия изменились школы, по добные Гротону. До 1970-х годов в общежитиях там были комнаты с голыми стенами, без дверей или подвесных потолков, с минимальными бытовыми удобствами, без всяких стереосистем или телевизоров. Мальчики, поступавшие в Гротон, ска- жем, в 1920-х годах, происходили из чрезвычайно состоятельных семей и росли в огромных особняках с десятками слуг. Тем не менее, в школе их заставляли жить в чисто спартанских условиях. Как писал журналист-историк Николас Леман, цель «состояла в том, чтобы предотвратить превращение богатых мальчиков в плейбоев или слюнтяев. Их учили быть не преуспевающими (никто не сомневался, что они-то будут преуспевать), а добродетельными и полезными»23. Сегодня такие средние школы, как Гротон и Андовер, и университеты, подобные Гарвардскому и Йельскому, учат своих выпускников преуспевать или, по крайней мере, сделать благополучную карьеру. А воспитание в духе добродетельности и общественной полезности считается вмешательством в личную жизнь, назидательностью и излишней требовательностью. Один давнишний выходец из Гротона так вспоминал посещение родной школы в наше время: «Спальни выглядят похоже, но теперь там стоят стереосистемы и телевизоры, полно всяких удобств, каких только можно пожелать. По сравнению с теми днями, которые провел там я, общая картина напоминает питомник для фазанов. Нам сознательно отказывали в роскоши, а им выдают ее сполна». Мы не говорим о том, что школы типа Гротона, утратили прежнее качество. Но, как и общество в целом, они в основном сосредоточены на успехе и гораздо меньше - на формировании характера26. Легко насмехаться над англо-американской элитой за ее надменный патернализм, возникший из чувства культурного превосходства. Тем не менее, она была носителем определенных идеалов - честной игры, порядочности, свободы и протестантского понимания своей миссии, - которые помогали ус- танавливать нормы для всего общества. Бесспорно, эти кодексы были искусственными, этноцентричными и подчас лицемерными. Их нередко нарушали и вспоминали чаще в случае нарушения, а не соблюдения. Но что из того? «Лицемерие, - писал историк Джон Люкакс, - это цемент, скрепляющий цивилизацию воедино». Нормы отражают высшие устремления общества, а не его сложную реальную жизнь. Если влиятельные люди признают, что есть известные стандарты поведения, то тем самым они ограничивают собственную власть, пусть даже не непосредственно, и подают обществу сигнал: «Вот к чему мы стремимся». Наконец, приведем пример, который может оказаться полезным для объяснения того, насколько изменились наши представления об американской элите24. Среди множества отклонений фильма «Титаник» от подлинной истории одно особенно важно. В кино, когда корабль тонет, пассажиры первого класса пытаются забраться в спасательные шлюпки, число которых ограничено. Только решительность закаленных моряков, которые с оружием в руках отгоняют плутократов, цепляющихся за борта лодок, позволяет попасть туда женщинам и детям. По рассказам выживших в той катастрофе, на самом деле представители высших классов практически без исключений соблюдали правило «сначала женщины и дети». Об этом неопровержимо свидетельствует статистика. В первом классе были спасены все дети и почти все из 144 женщин (за исключением пяти из них, причем трое сами предпочли умереть вместе со своими мужьями), а 70 процентов мужчин погибли. Во втором классе, которым также путешествовали хорошо обеспеченные представители различных профессий, были спасены 80 процентов женщин, а 90 процентов мужчин утонули. На «Титанике» мужчины из списка пассажиров первого класса фактически составляли тогдашний список «Форбс-400». Как рассказывают, Джон Джейкоб Астор - по всеобщему мнению, самый богатый человек Америки на тот момент времени - пробился к шлюпке, но отказался занять в ней место, а только посадил туда свою жену, помахав ей рукой на прощание. Бенджамин Гугенхайм также отказался от места в лодке, уступив свое место одной из женщин. Он лишь попросил, чтобы она передала сообщение ему домой: «Скажите моей жене, что я играл по правилам до конца. Ни одна женщина не окажется оставленной на борту этого корабля из-за того, что Бен Гуген- хайм оказался трусом». Иными словами, некоторые из самых влиятельных в мире людей твердо придерживались неписаного кодекса чести - хотя это сулило им верную смерть. У кинематографистов было веское основание исказить историю: сегодня в нее никто не поверил бы. Мы освободили высшие классы от всякого чувства ответственности, и они с удовольствием пошли нам в этом навстречу. В современном представлении они - такие же обычные люди, как и мы. Мы ведем себя так, как будто общество настолько демократично и динамично, что у него фактические отсутствует управляющая элита. Однако она есть. Богатые и влиятельные люди будут существовать всегда. Мы можем только требовать от них признания того, что их привилегиям сопутствуют обязанности. Социальные условности, профессиональные ассоциации, нравственные суждения, подготовительные школы, кодекс джентльмена- все это было попытками цивилизовать сильных мира сего. В прошлом американское общество ожидало от этих людей, что они будут достойно вести себя и каким-то образом участвовать в публичной жизни страны. Недалеко от парка «Восточный Потомак» в Вашингтоне стоит запоминающийся памятник - статуя мужчины с распростертыми, как у Христа, руками и надписью на пьедестале: «Храбрым мужчинам с “Титаника’,’ отдавшим свои жизни за то, чтобы могли быть спасены женщины и дети». Памятник был возведен на добровольные пожертвования 25 тысяч женщин всей Америки. Когда лидеры общества жили в соответствии со своими идеалами, им воздавали почести. Если они не соответствовали идеалам, общество выражало глубокое разочарование. Сегодня мы, напротив, ожидаем от власть имущих очень немногого - поэтому они нас редко разочаровывают.