Теоретики демократического элитизма, такие как Даль, Сартори и даже Боббио, определили конкурентный плюрализм как состояние и определяющую черту демократии, понимаемой как элитистский и либеральный режим, который, согласно логике политического рынка, «реагирует», откликается на ожидания «политических потребителей». Но, во-первых, необходимо прояснить, что означает «политический плюрализм» в дифференцированных и сложных обществах. Очевидно, что это понятие не относится к чисто количественному множеству политических, социальных и экономических организаций. Ибо эта множественность не может быть самым главным с социологической и политической точек зрения и определенно не является ре шающим критерием установления отличия демократической политической системы от систем, демократическими не являющихся. У Шумпетера концепция плюрализма указывает на множественность групп, в сущности, партий, которые конкурируют друг с другом на электоральном уровне за завоевание политического лидерства. Таким образом, в теории Шумпетера экономический рынок и политический рынок остаются четко разведенными различными концепциями. Но у неоклассических теоретиков концепция плюрализма имеет явно более широкое значение, особенно в социологическом аспекте. Она означает множественность групп, которые формально и неформально конкурируют друг с другом за определение процесса принятия политических решений. Это определение выходит далеко за рамки партий и включает профсоюзы, крупные экономические и финансовые группы, спаянные общностью интересов, этнические, культурные и религиозные организации, профессиональные ассоциации, ассоциации, сложившиеся на основе солидарности, и т.д. В общем, эта концепция охватывает все те группы, которые способны, по крайней мере потенциально и на определенном уровне стабильности и легитимности, добиваться включения своих требований в политическую повестку дня. Избрав в качестве исходной точки формализованную политическую систему, можно выявить два типа плюрализма — «внутрисистемный» и «внесистемный». В обоих случаях в качестве главных носителей политических требований выступают не граждане, а группы независимо от того, связаны эти группы связи с политически значимыми организациями или нет. Именно группы вводят в систему сигналы, тогда как политические организации в строгом смысле этого слова играют важную роль в получении результата работы системы, то есть в осуществлении функций администрирования и контроля. В обоих случаях считается, что на политическом рынке работает классическая схема политической легитимации, пусть даже в своей слабой форме, предполагаемой концепцией восприимчивости. Считается, что общие интересы общества — или, что, в сущности, то же самое, сумма отдельных интересов — выражаются через каналы политического обмена высшими эшелонами организованных групп. Представители этих высших эшелонов, в свою очередь, передают эти интересы через электоральную конкуренцию или функционально эквивалентные такой конкуренции схемы на вершины политико-административной системы — в парламент и правительство. Эти организации транслируют требования в реакции в форме общеобязательных решений, которые служат отправной точкой процесса административного исполнения. Исполнительный процесс (то есть реализация) осуществляется с участием сложных бюрократий национальной и местной администрации до момента, пока он не вступает в противоречие с интересами отдельных граждан. В той мере, в какой этот «рефлексивный» механизм работает эффективно, политическое управление — и когда оно благоприятствует интересам отдельных граждан, и когда оно препятствует им — демократически легитимировано. То есть политические распоряжения следуют правильной логике рынка, реагируя на ожидания политических потребителей. Доводы против этой схемы коллективной легитимации при демократическом плюрализме дает прежде всего анализ «самореферентных механизмов партийной системы» и запускаемых этими механизмами контрсхем «самолегитимации». Как мы увидим, такой анализ показывает, что в постиндустриальных обществах плюралистическая конкуренция между политическими группами вовсе не является главным средством обеспечения рефлексивной циркуляции демократической воли. Партийную систему нельзя считать механизмом собирания и выдвижения политической воли, которая порождается социальной базой, придавая «ожидаемую» легитимацию процедурам делегированного представительства и «ретроспективное» одобрение (или неодобрение) результатам административного принятия решений. Партийная система является, скорее, источником, будущим и ретроспективным одновременно, собственной процедурной и институциональной (само)легитимации, а также легитимации результатов функционирования бюрократическо-ад- министративного аппарата. «Самореферентность» партийной системы заключается именно в ее способности утверждать и воспроизводить себя как дифференцированную систему путем постоянного производства консенсуса и политической легитимации. Партии не просто собирают политические требования, исходящие от общества, и придают им организационную и конкурентную силу, потому что им удается утвердиться на политической арене только благодаря преодолению конкуренции со стороны других политических требований. Они не останавливаются на демаркационной линии, прочерченной Кельзеном, по мнению которого влияние партий необходимо строго ограничивать сферой законодательной власти, допуская конкуренцию партий самое большее в борьбе за назначение высших органов исполнительной власти государства256. Напротив, партии постоянно стараются наращивать свою власть с целью восстановления основ, на которые они опираются. Имеет место короткое замыкание, когда партии — вне легитимных процедур — распределяют ресурсы, преимущества и привилегии для того, чтобы рекурсивно питать тот поток солидарности, общих интересов и общей вовлеченности, который и составляет сущность их власти257. Учитывая эту самореферентность политической системы, социальная среда не является пространством, в котором, как воображают политические моралисты, следует искать универсальные ценности политики, такие как «общее благо», «общий интерес» или справедливость. Социальная среда с ее растущей мобильностью и сложностью представляет собой, скорее, постоянный вызов стабильности системы, потенциал кризиса, который угрожает безопасности и авторитету политических институтов, прежде всего партий. Самореферентность — защитная реакция, гарантирующая партийной системе приемлемый уровень гомеостатического равновесия с социальной средой. Неоабсолютистская природа самореферентности политической системы соотносится с самой собой, и причина, по которым она создает серьезную апорию для «внутрисистемного» плюрализма и представляет одну из самых серьезных опасностей для будущего демократии, лучше всего видна при историко-социологическом рассмотрении процесса, который за последние два столетия привел к становлению современного либерально-демократического государства. Как только убираешь завесу идеологии естественного права (о чем говорилось в главе III), оказывается, что, по сути, либерально-демократическое государство отличается от предшествовавших ему политических форм высоким уровнем своей дифференциации и автономии по отношению к другим функционально дифференцированным подсистемам, например религии, этике, экономике, науке, семье, частной жизни и т.д. Дифференциация и автономия политической системы либерально-демократического государства проявляется и Окончание сн. 63 европейской литературе получили названия «институциональной колонизации» и lottizazione («политической лотереи»). О ситуации в Италии (во многих отношениях показательной) см., например: Pasquino G. Restiture lo scettro al principe. Rome-Bari: Laterza, 1985. в создании особых политических ролей (таких как тайное, всеобщее и равное право голоса, вето на императивные мандаты, суверенитет парламента и т.д.), и в определении точной, юридически закрепленной границы сферы политической деятельности. В условиях диверсифицированных и сложных обществ политическую подсистему больше нельзя безоговорочно отождествлять с социальной системой в целом. Политика — это просто одна из подсистем наряду со многими другими, которая сама по себе не обладает функциональной исключительностью или превосходством258. Признание социальной сложности и установление пределов политики сочетаются с точной функциональной симметрией, обусловленной конституционным утверждением определенных фундаментальных прав личности и гражданина. Таким образом, индивиды дифференцируются и утверждают свою автономию по отношению к социальному измерению в качестве субъектов частной и общественной жизни259. Механизмы представительства позволяют административным структурам сохранять свободу процесса принятия решений от любых излишне непосредственных или конкретных отсылок к интересам граждан и избегать давления местных или корпоративных групп. Не ограниченные императивным мандатом представители могут действовать с большой степенью свободы, ссылаясь только на абстрактный «общий интерес» народа и страны. Как бы странно это ни выглядело, либерально-демократическая система обладает даже в большей степени, чем предшествовавшие типы режимов, высоким потенциалом селективности при удовлетворении политических требований. Либерально-демократическая система способна «регулировать страх» посредством мирного поглощения своими собственными формализованными про цедурами недовольства и социальных конфликтов и может справляться с кризисами при помощи «оппортунистических» стратегий, которые законным образом опускают любое прямое обращение к конкретным интересам или рассеянным требованиям. Благодаря этому либерально-демократическая система может уделять безграничное внимание вопросам обеспечения собственной стабильности как представительной политической системы, действуя во имя «общего интереса»260. Европа, в особенности после окончания Второй мировой войны, стала свидетельницей процесса постепенной трансформации парламентской демократии в систему, которую Лейбхольц в конце 1920-х годов проницательно назвал «партийным государством» (der Parteienstaat)261. Этот процесс развился изнутри парламентской демократии и ускорился, став распространенной и, rebus sic stantibus262, необратимой эволюционной тенденцией, ведущей к дифференциации и авто- номизации представительной системы. Первоначально партии возникали как частные ассоциации, открытые спонтанной лояльности граждан, разделявших определенные интересы или идеологии. Как только партии преодолели первоначальную враждебность мо- нархическо-либеральных олигархий, видевших в партиях угрозу собственным «общим интересам», они стали считаться главным проявлением права на создание политических объединений. Партии, как прямая эманация «гражданского общества» и его возрастающей сложности, находятся вне бюрократическо-административной логики публичных институтов. Партии даже пребывают в потенциальном конфликте с государством и образую щими его ветвями власти. Ибо партии демонстрируют сильную склонность к противодействию государственным властям и столь же сильную склонность ускользать от любого государственного контроля. В сущности, партии ближе скорее к «движениям» (в том числе революционным движениям), чем к бюрократическим структурам. После введения всеобщего избирательного права и появления на парламентской арене массовых партий в послевоенный период стала постепенно происходить функциональная трансформация, охватившая и политические партии, и, соответственно, сами функции парламента. Массовые партии независимо от того, возникли они как продолжение религиозных организаций или непосредственно из рабочего движения, имеют свойство на ранних стадиях выполнять по- лугосударственные задачи организации и браться за интеллектуальное и нравственное образование масс в интересах социального, а не политического освобождения. Впоследствии партии имеют свойство все сильнее осваивать институциональные роли и прерогативы — до тех пор пока не достигают бюрократического статуса, который почти полностью уравнивает их с другими органами государства. Этот процесс превращения партий в государственные институты, несомненно, представляет, по утверждению Кельзена, одну из разновидностей того, что Вебер называл «рационализацией власти»263, поскольку дает ответ на усиливающуюся специализацию и профессионализацию политической жизни в дифференцированных обществах. Сказанное никоим образом не отрицает того, что в результате этой эволюции партии утратили свой первоначальный характер идеологических движений и политической борьбы, часто под руководством харизматических лидеров, и склонны отказываться даже от той роли, которую им традиционно вверяла демо- кратическая доктрина: роль corps intermediares (Монтескье), призванных служить политической структурой для народа и опосредовать предъявляемые снизу требования264. , Конечной стадией этой эволюции становится ин- ституционализированнное государственное финансирование партий, курс на которое за последние 20 лет был принят законодательными собраниями почти всех западных демократий. В каждом конкретном случае способ и тип финансирования партии устанавливают сами, что приводит к восстановлению знакомой фигуры абсолютистской власти. Государственное финансирование, вовсе не устраняя извечную нехватку партийных средств и не препятствуя тайным или незаконным формам частного финансирования, в сущности, укрепляет партийные бюрократии и сосредотачивает власть в руках органов центрального и окружного управления, расширяя иерархию должностных лиц, получающих жалование265. Это создает почву для даль нейшего роста числа советников-экспертов и приводит к все большей маргинализации рядовых партийных работников и участников партийных кампаний на низовом уровне. В конце концов, даже должностные лица, выполняющие представительные или административные функции, независимо от того, избраны они или назначены на эти должности и работают ли они на центральном или на местном уровне, обнаруживают, что не обладают какой-либо автономной властью, если не занимают важного положения в исполнительной иерархии партий. Партийные управляющие становятся практически исключительными обладателями власти, которую Шумпетер приписывал избирателям. Именно партийное руководство «создает» правителей, и именно партийное руководство и представляют правители. Между тем старые отношения представительства, существовавшие между избирателями и избранными ими лицами, заходят в тупик и приводят только к парламентским собраниям, власть которых ограничивается остаточной формой персонализированного микрокли- ентелизма. Центральное и местное партийное руководство, особенно в государствах всеобщего благосостояния, оказывает все большее влияние на крупные сектора экономики, финансовые и информационные системы, управление сектором услуг и отправление правосудия. Учитывая влияние, которое партийное руководство оказывает на назначения в тысячах предприятий, в большей или меньшей степени зависящих от государственной администрации (такие предприятия разнообразны — от банковской системы до предприятий, работающих по государственным контрактам, предприятий, предоставляющих кредиты Penniman H.R., Ranney A. (eds.). Democracy and the Polls. Washington (DC) and London: AEI Studies, 1981. О ситуации в Италии см.: Padquino G. Restituire lo scettro al principe. Passim; Zolo D. Una legge per i partiti politici // Micromega. 1086. Vol. 1. № 2. P. 34-49. на торгово-промышленную деятельность, предприятий, занимающихся внешней торговлей, городским планированием и здравоохранением, издательской деятельностью и СМИ и т.д.), этот класс, наконец, превратился в своеобразное «акционерное общество», которое крайне мало отличается от бюрократий, существующих в социалистических странах266. Внутри этих корпораций, наряду со многими людьми, заработок которых непосредственно зависит от политики, существует великое множество людей, извлекающих из политики пользу косвенным образом. В этой ситуации представляется вполне уместным возродить старую категорию «патримониальной власти», как это предлагают сделать Шмуэль Айзенштадт и Гюнтер Рот267. В самих партиях эти процессы сопровождаются исчезновением неоплачиваемых политических добровольцев, особенно из числа молодежи, резким сокращением численности агитаторов, в ходе кампаний ходящих от двери к двери, и упадком важности самой партийной организации как системы капилляров, через которые осуществляются идеологическое наставление и подбор кадров. Это сочетается с упадком внутрипартийных демократических дебатов. Как только этот уровень институционализации бюрократии достигнут, любая партия, независимо от своего политического отношения к изменениям, оказывается склонна связывать проблему самосохранения с проблемой сохранения партийной системы и, соответственно, со стабильностью государственной бюрократии в целом. Но тогда отдельная партия как автономный политикобюрократический институт и «субъект государствен ного строя», строго говоря, перестает существовать. Ее место занято совокупностью партий, их сообществом и «уникальным, структурно сложным организмом», который все они образуют268. Конкуренция между партиями в той мере и формах, в которых она сохраняется, не отличается от конкуренции между производителями на экономическом рынке. Ни партии, ни производители не станут предпринимать шаги, которые хоть в малейшей мере повредят их общей заинтересованности в сохранении общих рыночных условий. В действительности партии и производители будут пытаться укрепить эту общую заинтересованность. Выполняемая партиями функция общей легитимации политической системы — естественное следствие того обстоятельства, что партии как бюрократические органы государства имеют «общий интерес», который все более совпадает со стабильностью государственных институтов. Можно ли на самом деле вообразить, что партийные элиты вступят в братоубийственную борьбу, которая может лишь скомпрометировать их коллективный статус бюрократических структур государства, способного предоставлять их членам и клиентам огромный спектр преимуществ и привилегий? Партийные бюрократии ни в коем смысле не способствуют легитимации политической системы благодаря своей способности создавать каналы быстрого улавливания и точной передачи требований, порождаемых более древней и автономной политической волей. Партийные бюрократии легитимируют демократическую систему прежде всего благодаря обеспечиваемому с их помощью доверию к институциональной фикции представительства. Партийные бюрократии помогают поддерживать публичный образ политической арены как общей и открытой системы. Эта система является общей, потому что благодаря всеобщему избирательному праву все обладатели права гражданства неза висимо от того, участвуют они в электоральных процедурах или нет, представлены партийной системой. По крайней мере формально политическая сфера может, таким образом, по-прежнему казаться общей социальной системой, в рамках которой, согласно классическим схемам Аристотеля и Руссо, происходит коллективное принятие решений по государственным вопросам. И она также является открытой системой, потому что (опять-таки по меньшей мере на формальном уровне) все граждане могут свободно объединяться для создания новых партий и прежде всего могут свободно вступать в уже существующие партии. Этот процесс приводит к странному противоречию, которое можно увидеть, взглянув на состав современных политических партий. Хотя партии превратились в органы государственной бюрократии, они по-прежнему сохраняют правовую структуру свободных частных ассоциаций, в которых может участвовать любой гражданин. (Вступление в партии фактически не ограничено никакими условиями, действующими во всех других государственных организациях, доступ в которые открывается по результатам государственных экзаменов, прямого избрания или в результате предъявления какого-то особого знания, технической компетентности или нравственной позиции.) Эта структурная двусмысленность позволяет партийной системе выступать в качестве символа «представительства» в общественном сознании и легитимировать на основании предшествующего одобрения большими массами народа решения, которые, по сути дела, приняты высшими эшелонами партий, а следовательно, высшими эшелонами государства на основе весьма специфических и в какой-то мере «невидимых» системных логик. Демократический консенсус в рамках организационных циклов партий в классических и неоклассических доктринах рассматривается как нечто, восходящее снизу вверх. В действительности политическая легити мация осуществляется в обратном направлении. Через нисходящие линии бюрократической власти, существующие в партиях, процесс принятия решений получает оправдание задним числом, а легитимация имеет больше общего с механизмами «политического обмена», чем с рациональным убеждением, достигаемым «дискурсив- но», через взаимное выражение мнений. В условиях интенсивной информационной активности высшие уровни партийной бюрократии обладают, в общем, замечательной способностью производить информацию и стремительно распределять ее по средствам массовой коммуникации, которые обычно прямо или косвенно находятся под их контролем269. Поток демократической легитимации, нисходящий с вершины системы, таким образом, все чаще движется в обход внутренних организационных структур партий, достигая избирателей напрямую при помощи рекламных приемов, эффективность которых уже доказана коммерческими компаниями270. Самое очевидное свидетельство преобладания этой самореферентной логики партийной системы заключается, однако, в прогрессирующем ослаблении эле мента, который Шумпетер и теоретики неоклассической школы, включая Боббио, считают одним из неустранимых условий плюралистической демократии — конкуренции между партиями. Ясно, что речь идет не о том, что все формы межпартийной конкуренции противоречат логике самореферентности. Но несовместимость определенно возникает тогда, когда формы конкуренции сопряжены с риском внесения в межпартийные отношения антагонистической напряженности в игры с нулевой суммой, что угрожает «общей заинтересованности» партий в легитимности или общей стабильности. Политический рынок работает точно так же, как работает экономический рынок, который допускает регулирование рынком распределения долей рынка, но запрещает любую деятельность, которая противоречит логике обмена и потому не является, в сущности, деятельностью, основанной на взаимодействии и сотрудничестве. Говоря иначе, как утверждали два несогласных друг с другом по всем остальным вопросам автора — Ральф Дарендорф и Корнелиус Касториадис, в пределах (са- мореферентной) политической системы постиндустриальных стран, в сущности, запрещается политическая оппозиция271. Тенденция к минимизации «внутрисистемного» конфликта все более приводит к той самой однородности политических предложений, которая, как мы уже видели, по мнению Норберто Боббио, нарушает главное правило демократии: необходимость предъявлять избирателям «по-настоящему альтернативные» политические предложения, несмотря на попытки, предпринимаемые всеми партиями, которые стремятся дифференцировать свои образы в рекламных целях (свидетельством этих усилий является все большая важность, которую партии придают визуальным символам — партийным «логотипам», по которым они хотят быть узнаваемыми, и названиям, под которыми партии, нередко следуя советам профессионалов, хотят быть известными). Действительная дифференциация «политических предложений» сокращается едва ли не до появления монополии на выдвижение таких предложений. Попытки придать искусственный характер имиджу партий, создавая, например, новый тип харизматических лидеров и президентов или придавая огромное внимание риторическим и «телегеничным» аспектам их обращений, становятся тем более необходимыми, чем меньше эти обращения отличаются друг от друга по своему содержанию. Кроме того, этот процесс усиливает внутреннюю (и ныне не ставящуюся под сомнение) тенденцию партий, действующих в парламентских режимах, к «движению в сторону центра», где партии могут собрать максимальное число голосов «колеблющихся» избирателей272. Ибо именно в центре, а не на периферии партии могут рассчитывать найти голоса избирателей, придерживающихся умеренных взглядов и менее идеологически предвзятых, а потому более склонных изменять свое электоральное поведение под влиянием несущественных оценок колебания социальных условий, не мучаясь трудными проблемами обращения из одной идеологии в другую. И число «колеблющихся» избирателей в постиндустриальных обществах, по-видимому, даже растет, будучи рекурсивным следствием конвергенции партий и усиления гомологизации программ273. В дополнение к этой тенденции все партии, даже находящиеся на значительном удалении от центра, стремятся расширить спектр групп, которым они делают предложения политического обмена на основании сходных электоральных расчетов. Эта тенденция приводит к еще одному хорошо известному явлению: воспроизводству плюрализма интересов преобладающих социальных групп в пределах каждой партии. А это, помимо генерирования явлений, отражающих стресс, который политическая система в целом испытывает при принятии решений, еще более усиливает у «всеохватных»274 партий соблазн нивелировать свои политические предложения в попытке удовлетворить множество несовместимых ожиданий. Забавно, но именно этот извращенный плюрализм интересов, «представленных» в каждой партии, дает, кажется, одно из самых точных определений «плюралистического представительства интересов». В конце концов, эта тенденция придает «парламентскому компромиссу» значение, полностью противоположное наивному предположению Кельзена, по мнению которого парламентский компромисс составляет сущность О | демократии . Полагаю, на этом основании законно сделать вывод о том, что тенденция дифференцированных политических систем принимать самореферентную структуру составляет один из самых серьезных «эволюционных рисков» демократии в постиндустриальных странах. Эта тенденция нарушает по меньшей мере два из трех условий демократии в неоклассической модели конкурентного лидерства. Последствия этой тенденции парализуют механизмы политического рынка, делают из плюрализма карикатуру, маргинализуя все нонконформистские ожидания и лишая конкуренцию между партиями всякой способности к инновациям в условиях возрастающей сложности и мобильности социальной окружающей среды.