А.В. Рубцсн НАМ НЕ ХВАТАЕТ СУВЕРЕННОЙ ДЕМОКРАТИИ ПОВСЕДНЕВНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ
Прежде всего, я хотел бы подчеркнуть, что с точки зрения формата у нас есть разные возможности обсуждения этой темы. Можно говорить в режиме прямой идеологической полемики. Это примерно то, что обычно и происходит. Есть текст; есть некоторое содержание. У нас есть свои собственные мысли по поводу этого содержания, которые мы сейчас и выскажем. Мы можем поддержать предложенные идеологемы или, наоборот, оспорить их, или предложить и вовсе какое-то другое решение. Околонаучные споры часто выливаются фактически в разговор идеолога с идеологом - что называется, «как художник художнику». Это в лучшем случае. А часто, даже если аргументы выглядят вполне научными, настораживает, что теоретические оценки в таких дискуссиях как-то слишком коррелируют с политическими или даже административными позициями дискутирующих. Но у нас также есть возможность метаидеологического анализа, который, в частности, занимается тем, что с такого рода текстами происходит в жизни, в обществе. К идеологическому тексту и надо относиться как к идеологическому — это не научная статья. Полемика специалистов естественна, но она так и останется полемикой специалистов. Орнитология наука, но орнитологи не летают. Аналитик отличается от идеолога прежде всего интересом к тому факту, что идеологический текст работает (должен работать) в других, в разных социальных пространствах. Реальная жизнь идеологического текста происходит за стенами не только того заведения, которое отсюда видно из окна, но и за стенами здания, в котором мы сейчас находимся и все это обсуждаем. А там он работает по другим закономерностям, по другой логике. Более того, и сама дискуссия специалистов по поводу идеологического текста обычно в какой-то момент начинает подчиняться логике обычного восприятия. Если текст идеологический, важно не столько, что написано, но, прежде всего, как это написанное живет, воспринимается и воспроизводится. Это отдельный жанр разговора, отдельное направление анализа, для которого философская площадка подходит, а, наверное, даже оптимальна. А в действительности с такого рода текстами в реальном их восприятии и воспроизводстве происходят очень интересные вещи, и этими их приключениями надо специально заниматься. Естественно, я сейчас могу только контурно обозначить, что здесь происходит. Когда мы имеем дело с такими заряженными концептами, как «суверенная демократия» (а ясно, что это заряженный термин — уже самим положением источника), то такого рода концепты очень быстро отчуждаются от исходного текста и начинают жить совершенно самостоятельной жизнью. Что там написано в этой статье, в какой-то момент оказывается вообще десятым делом. Остаются буквально два слова - даже не весь заголовок. И реакция идет в основном на эти два слова, а не на текст. Поэтому даже среди людей в целом примерно одной политической и идеологической ориентации могут возникать разные или даже противоположные оценки. Один авторитетный специалист утверждает, что «суверенная демократия» — это ровно то, что записано в Конституции: у нас государство именно суверенное и именно демократическое, все нормально. Но тут же возникает не менее авторитетный оппонент, который говорит: нет, на самом деле, демократия — это настолько фундаментальное понятие, что никакие эпитеты, никакие определения ей не нужны. Всякое определение ограничивает, сужает, а это сразу вызывает подозрения, насколько вообще полноценн; эта демократия. И возникает множество опасений, что эпитет перевесит сам ключевой термин и «суверенное» задавит «демократию». Потом оказывается, что мы имеем дело с таким очень интересным процессом, как дробление и растаскивание смыслов. Объемность концепции быстро исчезает, и мы видим, как в разных точках воспроизводства исходного смысла отбираются его отдельные грани, а все остальное выпадает в осадок. Например: «суверенная демократия» это демократия в стране, которая решает задачу обеспечения суверенитета государства на своей территории, побеждает сепаратизм и т.д. И тогда главные акценты сводятся к тому, что удалось предотвратить развал страны и выйти на траекторию ее дальнейшей консолидации. Далее эта тема развивается как последовательное сплочение державы, даже прибирание того, что отпало и т.д. Это целое отдельное направление: начиная со спасения от развала, через сильную централизацию и далее, вплоть до энтузиастов восстановления и даже наращивания империи. Либо несколько иной вариант: «суверенная демократия» это демократия в стране, которая обеспечивает свой суверенитет на международной арене, обеспечивает свою конкурентоспособность, заново встраивается в мировой порядок, который сам в это время интенсивно изменяется. Тогда и в самом деле получается, что суверенитет это фактически синоним конкуренто-г способности. Неконкурентоспособный суверенитет — это ав- < таркия. Что вряд ли проходит в условиях глобализации, как бы к ней ни относиться. Либо другой акцент: «суверенная демократия» — это де- , мократия, которую мы строим сами и просим традиционные, , классические западные демократии не беспокоиться: сами построим, а вы сюда со своими деньгами и советами не] ходите. Обосновывается это так: демократии с особенностям ми были всегда и есть везде, они все с особенностями. И у : нас есть особенности, которые нам лучше знать и в плане: того, что должно получиться, и в том, какими темпами и ка-*; кими путями мы к этому намерены идти. Это в основном - против экспорта в Россию «цветных» революций — оранже- ? 3 вых, розовых и т.д. А поскольку в такие сценарии в их крайних вариантах мало кто верит, это в основном против внешнего влияния на внутреннюю политику. В том, что с такими текстами и их исходными смыслами потом происходит, есть очень много интересного, а, возможно, и определяющего. Когда мы говорим об этих приключениях смысла, мы здесь выходим на фундаментальные закономерности, которые очень важны для понимания самой сути отношений в идеологической системе. Я только один такой эффект обозначу, это то, что называется «интеграция через непонимание». Феноменологическая социология ставила вопрос так: общество интегрируется за счет того, что люди как-то друг друга все же понимают. И нам надо понять, как они это делают, то есть, как устроено и работает понимание (прежде всего в социальном аспекте). Но в жизни бывает и по-другому, а то и вовсе наоборот. Бывает, что люди не вполне понимают друг друга — и, слава богу, они еще как-то вместе живут. Не дай бог, поймут друг друга до конца — вовсе передерутся. В идеологии это сплошь и рядом бывает. Советская идеология имела несколько разные упаковки для разных зон социального пространства, но даже в одной упаковке она в разных точках социального пространства воспроизводилась по-разному. И это интегрировало или, как минимум, смягчало напряжение. Такая своего рода негативная герменевтика. То же самое происходит не только в социальном пространстве, но и в политическом и даже в историческом времени. На протяжении истории Советской России и СССР марксизм-ле- нинизм примерно в одной и той же упаковке был в разные времена, по сути дела, достаточно разной идеологией. Корпус канонических текстов как-то корректировался, то прореживанием, то, наоборот, добавлениями (точнее, возвращениями), но главное было все же в интерпретациях, в толковании. За это время на Западе сменился целый ряд философских парадигм, но у нас политическая кривая, кстати, весьма извилистая, обеспечивалась одной и той же философической доктриной. Это была достаточно устойчивая конструкция, поскольку в реальности она вовсе не была столь жесткой, как принято считать. У нас боролись с догматизмом — а при этом толковали канони ческие тексты вполне конъюнктурно, порой просто как бог нг душу положит. Точно так же у нас боролись с бесчеловечной бюрократией, тогда как главная проблема этой самой бюрократии была, наоборот, в том, что в ней было (и осталось!) много «слишком человеческого*. Постоянно и очень старательно создавалась иллюзия власти текста, тогда как реально работала власть над текстом. Когда мы имеем дело с идеологией, здесь есть возможность, с одной стороны, вычитывания разных смыслов из этих текстов, а с другой — «вчитывания* (если воспользоваться термином Мандельштама). То есть привнесения других, новых смыслов, которые, возможно, в авторском тексте и не имелись в виду. Это вот вчитывание, на самом деле, очень хороший критерий для оценки устойчивости такого рода конструктов. Если вчитывание получается, текст имеет шанс оказаться жизнеспособным. А нет — так нет. Сам запал таких слов, как «суверенная демократия*, а тем более их ситуационный статус таковы, что ты должен иметь что-то вроде такого разводного ключа, который любую гайку должен отвинчивать. Это, действительно, критерий. Поэтому, если дальше работать с такого рода текстами, может быть, даже не надо их на той же сюжетной площадке так детально обсуждать, углублять и развивать, а надо идти куда-то в сторону, совершенно наобум, и проверять, как он будет осаживаться на реальные, сугубо практические проблемы. В конце концов, марксизм тоже закончился тем, что землю — крестьянам, воду — матросам и т.д. А пока пространство реальных проблем освоено крайне неравномерно, есть и вовсе пустоты. В дискуссии и в тех интерпретациях «суверенной демократии», о которых я говорил, речь все время идет о суверенитете страны, государства, власти. В принципе, что бы там ни говорили, это не особенно отличается по подходу от того известного западного политика, который говорил о «суверенных демократиях* просто как о независимых государствах. И это не противоречит духу той вековой нашей традиции, которая основные приоритеты относит к государству и власти, а такие категории, как человек, лицо, гражданин, народ и т.д. держит на втором плане, если вообще имеет в виду. У нас и теперь очень подробно, во всех деталях и с самых разных сторон говорят о том, что такое суверенитет страны и как он может и должен бьггь обеспечен. А о том, что демократия высший суверенитет признает за народом как высшим источником власти — об этом если и говорится, то в двух словах, на уровне лапидарных формул из Конституции. Если же и говорится о суверенном народовластии, то исключительно на уровне политических свобод, особенно вос- требуемых примерно раз в четыре года, перед очередными выборами. И дело, таким образом, в основном сводится к выяснению прав тех или иных претендентов на выражение интересов народа свободно бороться за это право, то есть выступать по телевизору, печататься в прессе, проходить в органы представительной власти и т.д. Кстати, у нас и с либерализмом есть серьезные электоральные проблемы в том числе и потому, что либералы в основном агитируют за права либералов, а не граждан. То же проявляется и в наших разговорах о власти. Чаще всего все сводится к высшим эшелонам: президент, парламент, правительство, партии... Это тоже уровень выборов, контроля со стороны общества над этими структурами. А уровнями ниже, то есть во всей толще властных отношений, проблем демократии, народовластия, суверенитета источника власти - как бы и вовсе не существует. То, что периодически — и все же достаточно редко — граждане изъявляют свою высшую волю, заполняя бюллетени, никак не гарантирует им защиты от произвола власти на низовых уровнях, в повседневных контактах. Наша демократия, в той мере, в какой она у нас вообще существует, порой производит впечатление суверенной в том смысле, что у нее свои проблемы, а отношения власти на уровне повседневных контактов ее не касаются. Это, кстати, к вопросу о прямом народовластии. Дело не в том, чтобы кухарки между делом управляли государством, а в том чтобы гражданин был для начала защищен от произвола властей и их представителей в своих повседневных правах. Можно ли избирать президента на четыре срока и еще на четырнадцать лет, можно ли голосовать «против всех», могут ли быть кандидаты независимые, не от партий — это проблемы демократии, гражданских прав. А вот то, что во взаимоотношениях со средней и низовой бюрократией граждане регулярно и неотвратимо терпят произвол, унижения и бесправие, считается, что это что-то бытовое и неполитическое. Даже с методологической точки зрения такой подход сейчас выглядит как-то не очень современным, особенно после того, как уже ставшие классикой исследования внедрились в микрофизику власти, структуры повседневности и т.д. Все это какое-то до-броделевское и до-фукианское. Но тут есть проблемы для нас куда более животрепещущие. Повседневные административные репрессии на среднем и низовом уровне подрывают экономику. Они разрушают экономическую среду. Множественные регуляторы, контролеры, монопольные поставщики навязываемых государством публичных «услуг* — все это ставит средний, а в особенности малый бизнес на грань выживания. Многие не идут в бизнес только потому, что не считают для себя возможным вступать в неформальные взаимоотношения с представителями власти, но при этом знают, что без этого здесь нельзя. Экономика теряет человеческое качество, не говоря о количестве. Вообще-то все это примерно знают, но это не считается принципиально важным. Как политику считают на уровне президента, парламента и основных партий, не ниже, так и экономику берут либо в сырьевом макробизнесе, либо в прорывных инновационных проектах. Рутина и «мелочи» мало кого интересуют. Причем это не ошибка, а скорее архетип. У нас страна будет диким захолустьем, зато в ней будет окно в Европу. Мы будем летать в космос, но не будем пускать иностранцев за сорок километров от Москвы, чтобы не видели, как живет страна. Мы теперь опять всех удивим нанотехнологиями и... тем, что приличный унитаз сделать не можем, он у нас опасней наших же автомобилей. Все это логика демонстрации: «Мы покажем!». Именно «покажем». То, что и демократия, и экономика начинаются снизу, это в данную логику не укладывается. Как и то, что вне этой рутинной, обыденной среды все остальное зависает. Не может быть свободным человек, даже если он может как угодно смело высказываться по поводу президента, но при этом ничего не может сделать, когда его обхамит подавальщица в последней забегаловке или какой-нибудь мелкий чиновник. Точно также не может быть серьезных, системных инновационных прорывов, если в стране нет общей технологической, производствен ной культуры. Кое-что мы сделаем для «выставки», может быть, даже всех опять удивим. А освоить это не сможем — и сами же опять сработаем на свое же технологическое отставание, даже его нарастим, потому что те, у кого технологическая культура есть, все это прекрасно освоят, как это всегда и бывало. Я бы сказал, что нам сейчас крайне не хватает суверенной демократии повседневного пользования. История мобилизационных рывков кончилась. Сверкающими протезами ничего теперь не сделаешь — надо приводить в порядок сам организм. А для этого суверенитет страны в мире и государства на своей территории должен быть дополнен суверенитетом граждан в их повседневных, «рабочих» отношениях с властью. Без этого и все остальные суверенитеты будут шаткими, основанными на внешних факторах, таких как цены на нефть. Все это становится особенно выпуклым, если мы начинаем отдельно разбираться в идеологических жанрах. Идеология, даже стратегия, доктрина, курс и т.д. — все это достаточно обычные явления идеологического. Но когда идеология выходит на уровень реальных комплексных изменений фундаментального свойства, причем интенсивных и по времени достаточно определенных, это уже приближается к формату очередного мегапроекта. Мегапроект, если он делается нормально, это уже не стихи, а жесткая, иногда жестокая проза. Нам надо избавляться от беспрецедентной и крайне опасной зависимости от экспорта углеводородов. При этом предполагается, что в ситуации обрушения сырьевой экономики страну спасет экономика инновационная. Как идеологическая схема — это один разговор. Но в формате мегапроекта все становится намного конкретнее. Через какое время можно получить отдачу от запуска инновационных проектов, ориентированных на высокие технологии и наукоемкие производства? Реально ли запустить в достаточном объеме «экономику знания» к моменту, когда сырьевая экономика начнет давать первые серьезные сбои? Может ли вообще «экономика знания» в наших условиях в достаточной мере компенсировать потери от резкого снижения доходов от сырьевых продаж? Можно ли запустить в нормальном режиме высокотехнологичные и наукоемкие производства, если в стране будет вымирать производство обычное, массовое, если экспорт > сырья будет наращивать импорт всего остального? Мы как раз сейчас с Сергеем Богословским дорабатываем книгу, специальч, но посвященную формату мегапроекта. Тут все гораздо более; жестко. Мегапроект это своего рода идеология, но с калькуля»! тором. Сколько времени у нас осталось на то, чтобы подготоЛ виться к снижению, если не обвалу цен на энергоносители?! Какой глубины изменения для этого необходимы и с какой скоростью их надо проводить, чтобы опять и уже в который раз не I оказаться в ситуации, когда перезревшие реформы опоздали? s Причем оказывается, что ситуация вынуждает нас почти в оперативном режиме решать задачи исторического масштаба. То есть решать задачи, которые не решались веками. Ломать традицию, у истоков которой были лен и пенька, а теперь углеводороды. При этом сопротивление всем этим процессам есть и будет очень сильным а, главное, системным. Сырьевая экономика порождает распределительное государство со всеми его обычными атрибутами — разрастающейся бюрократией, коррупцией, зарослями административных барьеров, на которых делается околоведомственный бизнес. Административный прессинг более или менее выдерживают сырьевые отрасли, но реальное производство в этом плане критично, оно если и выживает в таких условиях, то на грани. Но бизнес на административных барьерах вполне эгоистичен. Ради не самого большого гешефта он готов блокировать назревшие реформы, если они затрагивают эти интересы. Отсюда проистекает ведомственный сепаратизм. Это, кстати, еще одно «расширяющее» упражнение в рамках суверенной демократии. Если взять самый простой смысл, суверенная демократия — это демократия в стране, которая устанавливает суверенитет на своей территории. Вот, разобрались с радикальным сепаратизмом, с регионами, выстроили вертикаль федерализма, зафиксировали это. Теперь давайте посмотрим, что у нас происходит в системе исполнительной власти, в этой вертикали. Ведомственный сепаратизм здесь порой слишком напоминает сепаратизм региональный. Тут есть своя отдельная экономика, эксплуатирующая отношения власти, но во многом независимая от эконо- jooch государства. Тут периодически принимаются нормативные акты, которые противоречат федеральным законам. Это как раз то, что было в регионах, с чем, собственно, и пытались бороться, что с трудом победили, заставив все привести в соответствие с Конституцией. Когда назревают реформы, затрагивающие эти интересы, выясняется, что тут есть свои стратегии, свои политические программы, там есть свои медиа, там есть возможность незаметно манипулировать со стороны низовой, средней бюрократии высокими чиновниками, и потом через них манипулировать и законодательной властью. Какой суверенитет государства на этой территории, какая там демократия?! Это просто Майдан незалежности, с которым надо точно так же разбираться. Это задача вполне сомасштабная тому, что происходило, когда между центром и регионами выстраивались нормальные отношения. Все это лишний раз говорит о том, что в конце концов будет не так важно, какие именно слова были выбраны в качестве «имени собственного» и насколько они были корректны с точки зрения политологии, теории государства и права. Бывают ситуации, когда жизнь идет сама по себе, а идеология лишь обосновывает и украшает то, что и так происходит. Но бывают ситуации, когда нужно что-то решительно делать, и тут уже не до концептуальных красот и изысков. Тут от идеологии нужна жесткая прагматика. И самокритика. Если страна ставит перед собой эпохальные задачи, надо не просто их ставить, но еще и анализировать, почему раньше эти задачи не решались, а похожие проекты иногда и вовсе проваливались. Причем проваливались не только из-за управленческих, технологических ошибок, но и из-за инерций сознания, из-за господства старых стереотипов. А это как раз задачи для философии, по крайней мере, в постсовременном ее понимании. .