Обнажение бессмысленности

Для Маркса экономика выступает отношением (связью), выражающимся в производстве, — как социальном, так и собственно биологическом. Именно производство в данном

7

случае подвергается фетишизации или, говоря другими словами, наделяется субстанциональностью.

Для Гегеля политика превращается в отношение (связь), выражающееся в диалектике, распространяющейся как на взаимоотношения духовного и материального, так и на человеческое бытие. Здесь фетишизации подвергается (и это, если вдуматься, парадоксальнейший ход философской мысли) сама диалектика, которая также странным образом наделяется субстанциональностью¹.

Наконец, для Канта нравственность оказывается отношением (связью), выражающимся в дисциплинарности, затрагивающей как деятельность человека, так и развитие нашего Разума: и то, и другое, в согласии с построениями кенигсбергского затворника, может вершиться лишь под знаком самоограничения человеческого существа. Подобно диалектике у Гегеля и производству у Маркса, дисциплинарность у Канта также наделяется субстанциональностью и служит объектом фетишизации.

Было бы поспешно (и глупо) объявлять с наступлением глобализации конец производства, диалектики или дисциплинарности. Однако приход глобализации неумолимо и настойчиво возвещает о другом: и дисциплинарность, и диалектика, и производство бесповоротно лишаются приписанной субстанциональности, точнее, демонстрируют, что всегда были ее лишены. Поиск сущности, наличие которой задним числом признавалось предуготовленным самим существованием того или иного феномена, всегда было сопряжено не просто с жестом легитимации его существования, но прежде всего с тем, что этот феномен вызывался к жизни. Подобное взывание к жизни никогда не может обойтись без метафизики, которая, помимо всего прочего и, возможно, в первую очередь, служит символическим средством сделать нечто существующим через обращение к поиску некой сущности и некоего первоначала (первоистока). «Кризис делигитимации», провозглашенный Ж.-Ф. Лиотаром в его книге «Состояние постмодерна» как способ (отчасти метафизического) обоснования заката метафизики в любых ее социальных изводах и прихода эпохи постмодерна, оказывается не чем иным, как кризисом прежних форм символических ресур-

8

сов, применявшихся для того, чтобы одарить нечто жизнью, обречь нечто «быть». Завершение постмодерна не могло не явиться чем-то парадоксальным: он мог умереть лишь не родившись. Как эта кончина, так и это рождение свидетельствовали лишь об одном — о том, что ничему уже не дано более ни умереть, ни родиться.