1. Марксизм и «системный анализ» как два источника идеи делиберативной политики
Прежде чем перейти к анализу системно-нормативной альтернативы агрегативной теории демократии, чем и является делиберативная политическая философия, необходимо сделать уточнение, связанное с тем, что в отечественной политологии не существует единого конвенционального перевода понятия «дели- беративность» (анг. deliberative politic), пришедшегок нам из западной политической философии. При этом сложности российских ученых с понятием «делибера- тивность» только в самую последнюю очередь носят лингвистический характер. Главной проблемой является практическое отсутствие зрелых коммуникативных концепций и доктрин в отечественной политической науке. Поэтому, осмысливая западный опыт, российская политическая мысль наделяет делибера- тивность множеством разнообразных значений, среди которых консенсусность, дискурсивность, совещатель- ность политики, теория обсуждения и т.д. К этому следует добавить и то, что в современной российской политологии сложилась конвенция отрицания или игнорирования социалистического опыта. Меж тем в недавнем политическом прошлом России существовала своя, очень специфическая, но тем не менее делиберативная по сути своей система — советская политика. Поэтому если соблюдать смысловую достоверность в контексте политической культуры России, появление которой отнюдь не датируется августом 1991 г., то наиболее приемлемым эквивалентом западного термина «делиберативность» является «советская политика» . По крайней мере ведущие западные теоретики коммуникативной версии политики X. Арендт, Ю. Хабермас, С. Бенхабиб и др. без стеснения наделяли важнейшим значением коммуникативные эксперименты и опыт первых Советов (в случае Арендт это и Советы восставших рабочих Красной Пресни, матросов Балтийского флота, и революционные Советы первых лет революций в России, Германии, Венгрии, Польше, Чехии и пр.). В любом случае, какими бы ни были подлинные импульсы делиберативной логики, — от американских «городских собраний», потрясших еще А. Токвиля, до революционных советов в Европе, от гандистской модели до азиатских религиозно-социалистических структур, — главным смысловым толчком для формирования делиберативных теорий послужило засилье в реальной политике агрегативных идей, редуцировавших политику к технологии. Ключом к критике агрегативных теорий стала политическая нормативность, которая потребовала от теоретиков ответа на вопрос о рациональном нормативном консенсусе (или новом этическом типе общественного договора), как основе политического признания власти81. Разумеется, делиберативная политика не единственная альтернатива «политическим агрегатам». Она интересна, прежде всего, своей особенной версией нормативной рациональности, которая, как сказала Муфф, есть «попытка обеспечить прочную основу преданности либеральной демократии путем примирения идеи демократического суверенитета с защитой либеральных институтов»82. Таким образом, здесь мы имеем дело не с новой либерально-демократической идеологией, а с неким реактивированным, запущенным заново способом толкования политики на основе моральных ценностей либерализма и системно-процедурной рациональности демократии83. Если не брать во внимание исторические примеры спонтанных коммуникативных политик, делиберативная теория выросла в совершенно определенном научном контексте, определившем ее эпистемологический фон. И поскольку наше основное внимание будет сконцентрировано на делиберативной теории Хабермаса, то в этом случае таким фоном его теории послужили марксизм и «системный подход» (прежде всего Парсонса) в рассмотрении политики. Ранние конструкции Хабермаса носили несколько зауженный, локализованный характер, нормативная критика была подчинена, главным образом, дисфункциям конкретных элементов политической системы, к коим, вне всякого сомнения, относятся процедуры легитимации власти. Только позже нормативный взгляд «обнимет» всю социально-политическую реальность. Исходная узость во многом была предопределена «Критической теорией общества» с ее традицией восприятия институциональной основы государства как исключительного продукта трудовых Отношений. От ключевых концепций «критической теории общества» Адорно, Хоркхаймера, Г. Маркузе и др. теоретический посыл о редукции человеческого к экономико-трудовой реализации передался и Хабермасу как к одному из виднейших представителей второго поколения франкфуртцев. Поэтому тотальный нормативный кризис «государств позднего капитализма» вначале представлялся им как некое множество кризисов. Соответственно, под рационализацией Хабермас понимал, прежде всего, устранение скрытых насильственных техник, разбросанных по всему пространству человеческих взаимоотношений. «Главным концептом»> Хабермаса в период «локального» критического анализа, вне всякого сомнения, явилась так называемая теория «кризиса легитимности в государствах позднего капитализма». Разработка данной аналитической конструкции потребовала от нашего теоретика радикального отказа от марксистских принципов анализа: базис — надстройка, экономическая формация, классовость, что собственно и стало своеобразным признаком аналитики второго поколения «франкфуртской школы». Суть отказа сводилась к тому, что социально-политическая перспектива социума не могла быть прояснена только экономическим инструментарием, потребовалось расширить анализ, включить в него иные, неэкономические сферы. Хабермас решил эту задачу по-своему, он вывел политические институты из сферы компетенции «труда» в сферу, как он сам назвал, «субъект-субъект- ных» отношений или попросту в коммуникацию. Следует заметить, что мысль Маркса могла бы также носить звание одной из критических теорий общества, и, может быть, с большим правом, чем другие теории. Поэтому цель, которая преследовалась франкфуртцами, не заключалась в аннигиляции наследия Маркса. Речь, скорее, шла о преодолении одномерности экономического детерминизма, ставшего своеобразным клише «вульгарного марксизма». Как заметила Т. Алексеева: «критики [франкфуртцы. — И.Е.] не считали, что экономический детерминизм был ошибочным, поскольку обращал приоритетное внимание на экономическую сферу, но они считали его односторонним, поскольку следовало бы обратить не меньшее внимание и на другие сферы социальной жизни»84.Таким образом, критическая франкфуртская школа явила собой один из значительных примеров теоретической композиции Марксовой критики и политико-социологической рефлексии XX века. Для Хабермаса это означало, прежде всего, фокусировку внимания на возможностях и последствиях управления культурной сферой. Начиная с главной работы по этой теме: «Кризис легитимности в условиях развитого капитализма»85 через разработку «теории коммуникативного действия»86 и исследование нормативности политики и права в книге «Между фактами и нормами»87 и вплоть до своей ключевой работы «Вовлечение другого»88, Хабермас остался верен своему исходному убеждению, что административное вмешательство в культурную сферу человека (в самом широком смысле) обернется для системы политического управления общественной дезинтеграцией, истощением ценностных ресурсов власти и в конечном счете инициирует масштабный кризис современных политических институтов. Система Хабермасовых «советов и рекомендаций» по преодолению и предотвращению утраты легитимирующего смысла политическими формами в более поздних работах трансформировалась в некую квази- герменевтическую эпистемологию, что в значительной мере сгладило острые углы исходной социал-демократической позиции Хабермаса и позволило исследователям отнести его концепт кризиса легитимности в общий корпус либерально-демократических теорий политики89. Сам Хабермас до недавнего времени предпочитал обозначать собственную стратегию как «либеральный гуманизм». * * * Связь делиберативной теории и марксизма очевидна и признана, однако не все столь однозначно как с другим источником Хабермасовой модели. Вопрос приблизительно таков: признать ли за ключевой источник теории разрозненные догадки и идеи, которые в итоге приведут Хабермаса к построению «дискурсивной этики», ставшей в тех или иных модификациях общей методологией практически всех теорий делиберативной группы? Или, пытаясь найти более полное понимание коммуникативной перспективы, обратить внимание на то, что в ранних теоретических построениях отказ от принципа жестких скалярных уровней базиса и надстройки привел Хабермаса не просто к уравниванию значений экономики и государства, но и формированию представления о них как о равных подсистемах общества? (Позже Хабермас аналитически дифференцировал то, что в марксизме относили к надстройке, на еще большее количество равнозначных подсистем.) Если наша догадка верна, то эволюцию делиберативной теории нельзя проследить вне «системного» базиса ее идей, на что никак не может повлиять то, обстоятельство, что практически все хабермасианцы и в том числе сам Хабермас, впоследствии, отбросят «сис- темно-функциональный компонент». Справедливым также будет указать на еще один важнейший компонент зрелой концепции «коммуникативного действия» — так называемую теорию «речевых актов». Однако данный элемент подчинен, прежде всего, исследованию вопросов языка, который был вынесен Хабермасом из непосредственных нормативных взаимосвязей, поэтому вторым полноправным источником можно признать только системную теорию Парсонса. Наиболее заметным фактором, говорящим о схожести размышлений Хабермаса и Парсонса, является то, что система политического признания для обоих носит скорее логический характер, нежели результат субстантивных процессов (происходящих в базисных основаниях), каковых для обоих теорети ков просто не существует. Смыслообразование политической реальности никак не связано и с институтами труда. Как скажет Парсонс, основания легитимации трансцендентны по отношению к конкретному и случайному90. Парсонсово представление об общественных значимостях включает минимум три ключевых элемента: нормативная интеграция, функциональная дифференциация и взаимообратимые отношения. При этом под социальными отношениями системная теория понимает всю совокупность взаимодействий в социальной системе, которая связывает между собой части системы в единую целостность. Данная логика — типичный пример реляционистского взгляда, которой, как заметит еще Мангейм, являлся отличительным признаком любой либеральной концепции91. Система нормативности в подобного рода конструкциях есть то, что сообщает значимость системе через (опосредующих) операторов составных частей системы. Это своеобразный механизм перевода функциональных задач различных подсистем общества в целостный смысл существования общества. В случае с системной теорией Парсонса нормативность системы определяется способностью решать генеральные проблемы адаптации, интеграции, достижения целей и производства образцов92. Не имея цели рассматривать всю теорию Парсонса в данной работе, сфокусируемся лишь на тех ее аспектах, которые носят принципиальное значение для вопросов нормативности. Взглянем пристальнее на последнюю функцию — производство образцов. Прежде всего, в эпистемологической структуре «системного анализа», к каковой с согласия Парсонса относится его теория, под образцом подразумевается достижительный образец, в противном случае не находила бы позитивного реше ния другая функция — достижение целей, а это дис- балансировло бы политическую систему, разорвало бы смысловое единство. Далее, обращает на себя внимание то, что воспроизводство образцов невозможно без своеобразного идеологического эффекта: воспроизводство — это реальное, а первичное производство — символическое, другими словами, смысл общества определяется не только эффективностью внутренних процессов передачи значимостей, но и внешней стабильностью системы, что, по сути, и определяет базовый принцип системы — долгосрочный порядок. Системная теория нуждается в выведении или сокрытии первого случая производства образца, она как бы обходит вопросы о старте системы и переносит акцент на воспроизводство. Именно этим обстоятельством обусловлена наша возможность понимать под нормативностью в системной теории стратегическую направленность системы на стабильность, нормализацию, успокоение, снятие острых противоречий с помощью процедур безопасного администрирования. Меж тем уже Луман, во многом развивший идеи Парсонса, предупреждает об опасности острого вопроса о первичном производстве образца, угрожающем стабильности всей системы. Поскольку система может не выдержать вопроса о собственной легитимности, показав, что за ее созданием стоит конкретная политическая сила, чья заинтересованность во власти есть единственный ресурс порядка системы. В этом смысле первичное производство образца оказывается тем, что Луман обозначал как «естественная константа», утвердив которую власть получает способность решать проблемы любого рода93. На практике данную проблему можно выразить лумановским же парадок- сом: демократия (как система) может вести себя недемократично, чтобы сама система демократии продолжала существовать. Однако это не единственная проблема системы. Воспроизводство образца имеет и другую сторону: об' щественно-политические субъекты целостных систем, такие как нации, классы, социальные группы, создают системы, как бы запуская их жизненный цикл. При этом, с одной стороны, система по социальному составу значительно шире, чем субъект, поэтому в процессе воспроизводства объективная часть системы (т.е. те, для кого система создана) переходит в фазу активного поддержания системы в целом. С другой — жизненный цикл системы зачастую значительно больше циклов субъектов. Поэтому воспроизводство образца может означать еще и то, что у системы появились опосредованные субъекты, функциональная ответственность которых как раз и заключается в воспроизводстве системы. Данные обстоятельства позволяют понять, что всякого рода опосредованные субъекты — весьма слабая опора для системы. Именно поэтому нормализованная система предстает стабильной и безопасной только расширяясь, создавая максимум активности на собственных границах, маскируя всякого рода управленческими практиками свое, во многом, декомпозированное ядро. Здесь мы можем сделать промежуточный вывод о том, что чем более система нуждается в политическом признании, тем ближе она к утрате легитимности. Неслучайно ответ на вопрос о легитимности системы на самом деле оказывается ответом на вопрос: сколько еще просуществует система до окончательного краха. Несколько иной ход рассуждения использует Парсонс. В целях пролонгации жизненного цикла системы нужно ставить вопрос о том, как в условиях временной неразрешенности генеральных проблем Действовать в рамках системы, не нарушая ее ста бильности?94 Данная задача, как представляется, крайне сложна, поскольку всякий кризис естественно и нерегулируемо производит, если воспользоваться лексикой теории агрегатов, случайных субъектов, берущихся решать «нерешенные» проблемы. Об этой опасности предупреждал еще Вебер, говоря о том, что в чистом виде идеально типических образцов легитимности не существует. Другими словами, в обществе мы столкнемся — практически в гегелевском смысле — с переплетением идей нормативности. Данное обстоятельство означает, что кризис норма- живности системы — это, по сути, конкуренция способов легитимации, которая часто совершенно непредсказуемым образом меняет приоритеты значимости в системе, переорганизует систему из одних и тех же составных частей. Собственно, так и происходит в реальной политике, когда, например, после прихода к власти иной политической силы меняются приоритеты внутри общественной системы. Видя в «нормативном плюрализме» серьезную опасность для системы, Парсонс вводит превентивную защиту — действия, проверенные на соответствие «функциональными императивами». Данный инструмент призван обезопасить систему от непредсказуемости, которую вносит произвол субъектов. Императив также указывает точные положения и функции для каждого в целостной социальной системе, решает так называемую «проблему порядка». Поскольку система должна в результате удовлетворить требованиям регулярности и предсказуемости, постольку в качестве нормативной базы порядка используются так называемые «всеобще-разделяемые правила» или попросту социально признанные нормы поведения. Нормативная рациональность, по мысли Парсонса, гарантирует для системы возможность получать нормативные инструкции (правила) главным образом из практических задач (образцового) администрирования, а обеспечение доверия к этим правилам — процесс, зависящий от способности системы к социализации данных правил. По Парсонсу вместе с социализацией люди получают некий набор целевых маяков, задача которых мотивировать признание политики системы95. Парсонс выделяет четыре простейших отношения: верование, цель, норма и ценность. Верование — специфическая свойственная конкретной общественной системе форма обобщения объективной реальности. Цель — задает наиболее вероятный облик будущего результата персонального действия. Норма — процедура ограничения возможных вариантов действий, которая лимитирует, отбирает средства. Ценности предопределяют главные образцы, которые агент воспроизводит в своих поступках, осу- ществляя своеобразную рефлексию выбора целей и норм. Система внутри себя производит стабильность и предсказуемость, что является неотъемлемыми свойствами порядка. По сути, такое положение дел и есть ядро системы нормативности, по Парсонсу. Или, в более широком определении, нормативность — это системное упорядочение взаимодействий агентов, выравнивание их возможностей. Таким образом, решение поставленных перед системой задач должно быть не просто найдено, но предсказано И предопределено априорно. Для уточнения воспользуемся термином Беньямина и скажем, что решение проблемы порядка, по Парсонсу, есть апроприация, т.е. трансцендентальное предорганизовывание опыта, поэтому все, что легитимно, то не может быть непредсказуемым. Таким образом, функции, которые осуществляются социальной системой, суть реляционистские по взаимосвязи, функционально-процедурные по харак теру и либеральные по идеологии императивы легитимации. К этим императивам относятся: — «ценностная самореференция» системы — создание условий самоподдержки системы на основе собственных ценностей. Данный императив позволяет в рамках системной теории понимать общество в широком смысле, поскольку разделяемые ценности мотивируют людей осуществлять политику только ожидаемым (в интересах интеграции) способом; — воспроизводство общественной интеграции. Данный императив сконструирован в терминах разделяемых норм и обуславливает действия в точно предопределенных границах легитимных ожиданий и результатов. Императив также обеспечивает предсказуемость действий без излишней мобилизации политической активности; — «достижительность» цели. Ключевым здесь является то, какое понимание вкладывает Парсонс в понятие достижительность. Это своеобразный горизонт всех легитимных смыслов и направлений деятельности, некий предел всех значений в обществе. Если и возможно предположить существование каких-либо целей по ту сторону от достижительности, то это будут неожиданные цели, а главное, определенно нелегитимные; — императив адаптации. В системе Парсонса он имеет, наверно, самое важное значением, поскольку связан с санацией системы. Если можно так сказать, он предустанавливает гигиеничность, чистоплотность политических практик. По меткому замечанию Д. Хэфа, императив адаптации — это долг «поддержания иммунитета ответственности на вызовы внешней среды»96. Поэтому чем более четко различимы границы системы, тем здоровее внутренняя системная структура общества. Коротко говоря, система императивов, по сути, конституирует форму межсистемных и внутрисистем ных коммуникаций, причем все это происходит только за счет внутренних (суверенных) ресурсов конкретной системы. Правда, рано или поздно как у противников, так и у сторонников системного подхода возникнет вопрос: а не является ли обсуждаемая модель общества одной из инструментальных версий технологической организации общежития? Дело в том, что из общей логики построения системы следует вывод о некой герметизации, самозакрытии системы. Система рефлексирует себя как систему, не только исходя из самозамысла, но еще и из окружения таких же самозадуманных (тавтологичных по Луману) систем97. Следовательно, системность не свойство какой-либо части, а качество всей тотальности «мира систем». Если, например, попробовать использовать системный подход в интерпретации политической культуры античного мира, то полученный вывод будет приблизительно звучать так: древнегреческие полисы существовали только благодаря окружению других полисов, где главным, как и для любой системы, была граница предварительно проясненных признаков системы. А то, какие ценности изобрели греки, откуда взялась свобода, как появилось политическое сообщество граждан, коммуникация свободных и равных, политика, право и т.п., будет внутренним самоописанием системы внутри границ норм, целей, достижительности и адаптации, т.е. внутри полисной цивилизации (ойкумены)98. Таким образом, методология системного подхода действительно весьма уязвима со стороны вопроша- ния о легитимности до тех пор, пока объект исследования сам не конституируется системой. Когда это превращение совершится, вопросы отпадут сами собой, перейдя за внутренние границы системы. Значит, например, если нас интересует легитимность демократии, то ответом на вопрос станет уточнение, является ли демократия демократической системой, и если да, то она легитимна, если нет, то, соответственно, нелегитимна". Иное подтверждение этой догадки мы обнаружим в той части рассуждений Парсонса, в которой он обосновывает историческую значимость периода «социальной эволюции». Здесь также работают уже известные императивы системной теории. На взгляд Парсонса, развитие системы социальности представляет собой процесс, в котором происходит дифференциация структуры действий на специализированные подсистемы. Например, как первобытные родовые системы, так и современные системы предустанавливали базовые ресурсы социализации. Эти объединения (ассоциации) решают общие задачи, принимают значимые (для всех) решения, организуют, накапливают и распределяют все возможные нормативные перспективы. Однако все это носит характер первичной или даже установочной рациональности. Действительные изменения начинаются тогда, когда в системе появились независимые высоко дифференцированные подсистемы или субсистемы (в зависимости от переводов текстов Парсонса на русский язык). Эволюция рациональности внесла ясность в подуровни взаимозависимых действий, агенты подсистем опосредовались «агентствами», все процессы стали носить системный характер. Классы уходят в прошлое, а на смену им приходят, в лексике Лумана, медиаторы — «межподсистемные» опосредо- ватели действий. Императив интеграции конструирует социальную подсистему: воспроизводство образца становится функцией агентства культуры; целедости- жение — личности; адаптация устанавливает рамки поведения. Достигшая определенного уровня эволюции современная рациональность проводит точную сортировку потребностей, передавая те или иные предустановленные намерения агентов специальным ме диаторам, каждый из которых ответственен за передачу «взаимонормированных интенций (намерений)» между подсистемами. Совершенно очевидно, что только всеобщая нормативность позволяет удержать дифференцированную систему от сепарации. Более того, легитимность как трансцендентальная, логико-идейная система как раз и обеспечивает целостность эволюции общественной системы, поскольку посредствам непререкаемых императивов допускается признание только тех делений системы, которые не наносят вред всеобщей интегрированности системы. Вопрос напрашивается сам собой: что может быть дифференцировано? Может ли делиться субъект системы? Нет, потому что это ведет к дезинтеграции, постановке субъективных (индивидуализированных) целей, конкуренции способов их достижения, а попросту — к политической борьбе. Но в том-то и состоит парадокс системного подхода, что политический субъект можно воспринимать как систему, следовательно, развивается он по той же логике рационализации100. Субъект и его социальная реальность просто отождествляются. По сути дела, тотально дифференцированный субъект означал бы то же, что и тотально дифференцированная система. Общественная система распалась бы на конгломерат государственных проектов (от «мегапроектов» до «малых дел»), взаимосвязь которых обеспечивалась бы только некой централизованной, но внешней по отношению к конкретной системе «нормативной эмиссией», неким международным механизмом признания легитимности внутрисистемных функций. Этакая глобальная нормативно-правовая система, надстроенная над легитимными деятельностными системами, которые в свою очередь дифференцированы на подсистемы и т.д. Другими словами, система в любом случае зажата в определенных рамках. Эти рамки суть пределы раци ональности, но субъект рациональности отнюдь не общественно-политический персонаж (не класс, не группа, не отраслевое объединение, не клуб по интересам), субъект — то, на чем стоит вся система, ее общественно-политическая традиция, ее суверенитет. Данный вывод весьма просто доказать. Если субъектом системы являются не люди, а культурная традиция, то рациональная коммуникация, в точном соответствии с догадкой Хабермаса, находится вне трудовых отношений. Дифференциация труда нормируется целостностью товара (производимой вещи), а дифференциация общества нормируется символическим единством различных форм занятости в едином трудовом процессе (общественное разделение труда). Все подсистемы, по сути, работают в замкнутом цикле. Импульсы от агентов подсистемы поступают в другие агентства, а сам результат референтен не исходному замыслу, а согласованности с другими подсистемами. Это своеобразный механизм, улавливающий активность и констеллирующий ее в нечто полезное и, главное, безопасное для всей системы. Именно из этой Парсонсовой стратегии безопасности и вырастет Ха- бермасова конструкция морального дискурса или «идеальной речевой ситуации»101. Т.е. дифференцируются не производственные отношения, а ролевые, что и производит не субъектов, а персонажей различных подсистем системы порядка. По сути, это разделение властей или, лучше, властных ролей, что у Хабермаса и будет составлять «административную систему», которая управляет, но не правит. Возвращаясь к Парсонсу, отметим, что для него когерентность подсистем есть способ общей социализации деятельности, где даже усвоение продуктов деятельности происходит через опосредующие механизмы. Например, экономика как часть адаптивной подсистемы специализирована на производстве бо гатств. Но экономическая подсистема не знает, как эти богатства будут использованы, они опосредуется медиаторами (системными эквивалентами): налоги в доход государства (целедостижение), доход корпораций (интеграция), заработная плата и потребительские вещи для домохозяйств (воспроизводство образцов). Парсонс показывает, что каждая подсистема рационализирована в модусе усложняющегося сплетения, т.е. интеграционная логика системы заключается в том, что выход всегда оказывается входом102. Вход — предопределенное необходимое, выход — ожидаемое воспроизведенное. Необходимое осуществляется деятелем, но сам продукт предопределяется системой. Произведенное — опосредованный результат деятельности, но само опосредование работает только на согласование подсистем. Как справедливо заметит Луман: «Самореферентные системы могут себя наблюдать. Они способны настраивать свои собственные операции на свою собственную тождественность, на основании различия, с помощью которого можно отличить свою идентичность от иного»103. Воспроизводящаяся нормативность системы в идеализированной интерпретации работает приблизительно так: некий образец определенной цели мотивирует такую же определенную деятельность, которая соответствует определенной норме. Поразительным эффектом данной теории нормативности является кажущаяся, на первый взгляд, простота, деловитость и непафосность конструкции. Если, например, в древних обществах решения принимались прямые, то и оправдывались они напрямую, скажем, конкретными предсказуемыми эффектами религиозных обрядов или конкретной, вполне ясной механикой распределения добычи между захватчиками в легко угадываемых пропорциях. Развитие торговли, компромиссов, правления большинства и т.д. привело к тому, что стало процедурно невозможно удерживать всю механику управленческих решений в прямом сцеплении с системообразующими элементами. Усложнение системы здесь зависит только от роста количества интеракций, для этого появляется или, лучше сказать, культивируется система эквивалентов, которая вызвана не требованием общества, а самой системой по причинам усложнения интеграции, которое возникает с ростом комплексности системы. Перефразируя Лумана, можно сказать, что субъект, даже если он создатель системы, в принципе может и не быть заинтересованным в развитии системы, но система уже заинтересована в нем104. По самому большому счету, естественный медиатор всегда один, он осуществляет «конкретизацию в общем — всеобщее», в лексике Гегеля (или «всеобщий эквивалент» у Маркса). Но в логиках Гегеля или Маркса рациональность была составным элементом субъекта, а «системный анализ» переносит акцент развития рациональности на социальную систему, что, в общем-то, справедливо, поскольку и культура, и экономика — явления социальные. Однако в системной теории получается, что идея социальности, как и все системообразующие идеи, остается как бы в «универсальном прошлом» системы, и в этом смысле идея нормативности уходит на доопытный уровень. Поэтому Парсонс и переходит к разговору о символической функции легитимации105. В связи с тем, что сложность и неоднозначность процедуры социализации отразилась на системе своеобразным символьным дефицитом легитимности (поскольку реальное общество здесь как бы уже и ни причем), требование легитимности для системы выразилось в правиле — отвечать на усложнение дифференцированием системы на субформы. Т.е. можно сказать так: легитимность системы — это совокупный символический продукт раз витой системы. Поскольку развиться система может только интегрируясь, то дефицит легитимности есть еще и норма, которая требует от системы соблюдения правила функционального разделения106. Получается, что кризис нормативности в рамках системной теории — это одно из скрытых императивных правил функционирования системы. Именно поэтому Хабермас при строительстве своей собственной модели будет настаивать на том, что кризис нормативности — это норма для поздних «государств всеобщего благоденствия». Человеческий мир («жизненный мир») ничего не может противопоставить собственной же административной системе для того, чтобы избавить человечество от политического (властного) насилия. Единственное, что можно сделать, это постепенно устранять насильственные эффекты в самом «жизненном мире», исправляя нормативные искажения в системе коммуникации. Возвращаясь к тому, с чего мы начинали, можно, с определенной долей обоснованности, показать, почему впоследствии практически все теории делибера- тивной группы основательно «забудут» про свой системный компонент. Вспомним, что предъявлялось критиками советской модели государства в качестве главного порока системы — небывалая репрессивность властного аппарата. Если бы мы могли представить политическую, правовую, экономическую и моральную историю Советского Союза без административной жестокости и идеологического террора, что мы могли бы предложить в качестве контраргументов к плановому построению «светлого будущего»? Только тогда, когда стало понятно, что без жесткой дисциплинарной технологии насилия плановая, тотальносогласованная система не может существовать, во всякого рода «совещательных теориях» отказались от системного компонента политической коммуника ции. И здесь совершенно не важно, почему не наступит «светлое будущее» неискаженной коммуникации — потому ли, что в логике Хабермаса рационалистический проект Современности просто не завершился, не выдержав испытаний разума, или потому, что «светлое будущее» и есть тотальная репрессивность дисциплинарного общества, как мыслил Фуко или поздний Маркузе.