1. «Кризис легитимности» — первый шаг к созданию делиберативной теории политики
Для того чтобы подробнее рассмотреть делибера- тивную стратегию коммуникации, необходимо вернуться к раннему концепту Хабермаса — «кризису легитимности ». В первых своих экспериментах Хабермас использует схожее с Парсонсовым толкование общественных подсистем, при этом, как мы уже отмечали, кризисная составляющая системы представляется ему в качестве очевидной и неотъемлемой части системы «государств всеобщего благоденствия» (системы позднего капитализма). Парсонс предполагал, что в каждой подсистеме есть эквиваленты, носящие всеобщий характер, например, деньги, власть, влияние, взгляды. Каждый эквивалент задействован в интеракциях. Именно возможность опосредования, как вертикального (от агента действия, через общественную подсистему к признанию всей системы), так и горизонтального (от частных стратегий к интеграции), имеет главное нормирующее значение, поскольку снимает для системы практически все риски, исходящие от индивидов. Как справедливо отмечали критики, для Парсонса так и остался нерешенным важнейший процедурный вопрос: как и по каким каналам управляю щая команда (санкция) дифференцируется либо как запрет, либо как разрешение и чем, вообще, они различаются?107 Хабермас обходит эту проблему. Он выводит «управляющие эквиваленты» за рамки коммуникации, помещая их на границы подсистем. Пока индивиды действуют в пределах собственных ожиданий, любой, даже очень комплексный опосредователь будет как бы встроен в процедуру достижения целей. Для Хабермаса механизм административных команд обслуживает коммуникацию, а значит, создается он еще на стадии образования коммуникации, т.е. на этапе рационального конструирования дискурса108. По мысли Хабермаса, речь передает значимость (ценностную) и смысл совместно, их, следовательно, невозможно различить в отрыве от конкретного контекста. Но именно это придает коммуникативному дискурсу, созданному рационально по аналогии со структурой речи, ряд искомых уникальных свойств. Если значимость и смысл взаимно переплетены, значит, любая система нормативности, проясняющая смысл действия и его значение, будет определять инструментальную и нормативную реальности не сепа- рированно, а целостно. Переплетение значимости и смысла обеспечивает автономность (суверенитет), построенной на их основе политической системе, поскольку речевые акты не могут быть ограничены сами по себе. Конструкция взаимопризнания (взаимопонимания), в которой возможны речевые акты, самоограничивает речевые стратегии. Таким образом, возникает феномен, который мы могли бы обозначить термином Лумана — «автопойесис» (самоописание) коммуникативной системы, и именно данное явление позволяет отличить случайные (непонимаемые) элементы речевых актов от легитимных (признаваемых как понятые). Сам Ха бермас обозначает данное явление как «фоновый консенсус». Для Хабермаса наиболее принципиально то, что речь рефлексивна, значит, говорящий способен отнестись к самому себе с оценивающей позиции, которая как всякая нормативность носит всеобщий характер, т.е. признана и разделяется всеми. Для Фуко, например, только одной самореференции достаточно, чтобы говорить о признании значимости говорящего. Для типа рациональности, о котором говорит Хабермас, этого явно недостаточно, для него «соотнесение к себе и с самим собой» только один из ключевых коммуникативных каналов. Чтобы лингвистико-философская трактовка легитимации не была излишне абстрактной, Хабермас в хайдеггерианском стиле феноменали- зирует ее: языковые конструкции и интегрируют общающихся. Следовательно, рациональная коммуникация будет интегратором и может выступить процедурой объединения всех рациональных феноменов в рамках одного дискурса. Поскольку речь нормативна только как логос «жизненного мира», формы общения людей в приватной жизни, то человеческий «жизненный мир» является единственным ресурсом всей «социокультурной системы». В рамках социокультурной системы производятся «значимости», а они уже в свою очередь работают во всех функциональных подсистемах, повышая, как замечает Хэф, «экономическую и политическую производительность»109. Данная система значимостей существует в рамках общей системы и обеспечивает как материальное воспроизводство (работа по образцам, придуманным в «жизненном мире»), так и символическое воспроизводство значений и смыслов «жизненного мира» в системе управления. И хотя материальные и символьные продукты производятся в разных логиках, обязательства всей системы (функциональные императивы) и долженствование, присущее языку, устанавливают полную зависимость общей системы от значений и смыслов «жизненного мира». Например, если разнообразные культурные формы, научные знания, законодательные каноны, образовательные программы и т.п. — это адекватные системе формы (система может их использовать для собственного смыслообра- зования), то, значит, они сами уже внутренне самоор- ганизованы, и их можно верифицировать универсальными методами, логикой, чистотой экспериментов, междисциплинарной унификацией, едиными стандартами110. Эти универсальные инструменты не результат компромиссов или идеологических искажений. Вскрытие детерминированности значений подорвет доверие ко всей культуре и в конечном итоге делегитимирует всю систему. Таким образом, внутри «жизненного мира» появляется нечто референтное морали, по крайней мере на уровне «речевых актов». Для упрощения переведем конструкцию Хабермаса в этический формат. У морали нет субъекта, но есть пространство, в котором она работает. Мораль не регламентирует поведение, но на основе моральных принципов вырабатываются управленческие правила и команды. Моральность истинна, но не в когнитивном смысле, который локализует лишь некоторые значимости в качестве знания, а в смысле уравнивания значимостей всех, кто практикует моральный разум. (Хабермас использует термин «аксиологическая симметрия»). Именно на этом основании Хабермас и строит деятельностную нормативность как горизонтальный модус субъект-субъект, в противоположность вертикальному модусу субъект-объект. Но существует и оборотная сторона коммуникативной нормативности: моральный ресурс неискаженной коммуникации «жизненного мира» обусловливает имманентную кризисность «развитого капитализма»111. Здесь Хабермас практически воспроизводит систему трудовой легитимации Маркса. Если в теории Маркса отчуждение возникает как следствие слома «естественного труда», обусловливающего историю человеческих отношений, то для Хабермаса отчуждение является результатом искажения «естественной речи» жизненного мира. Данное обстоятельство заставляет нас взглянуть на делиберативную стратегию ретроактивно. Отношение к ценностям как конституирующим допущениям — к кризису нормативности как анормальной норме, недвусмысленно указывает на другого теоретика — Эмиля Дюркгейма112. Об альтернативной совещательной стратегии, связанной с именем Дюркгейма, мы поговорим несколько позже, а сейчас лишь заметим, что помимо идеи позитивного «консенсуса» теория Дюркгейма определяется особым способом постановки вопросов. В отличие от классического позитивизма, который, как известно, обходит проблему ценности, логика Дюркгейма пропитана нормативными допущениями. Общий нормативный пафос его теории можно выразить так: ценность порядка в том, что каждый, находясь на своем месте, должен выполнять свою функцию наилучшим образом. Для Дюркгейма этот посыл пробле- матизировал всю фактическую реальность, поскольку последняя демонстрировала прямо противоположное положение дел по сравнению с должным порядком вещей. Не развивая дальше характеристики взглядов Дюркгейма, скажем: у него, как и у Хабермаса, аналитическая конструкция как бы двоится. Неискаженная речевая ситуация, не случайно обозначенная как идеальная, — это коммуникативная цель. Действительная же интеграция, по сути, зависит от функционального разделения труда, что определяет в обществе классовую дифференциацию113. Соответственно, наибольшее количество значений производится в мире «классовых противоречий», что ненормально с точки зрения рациональности. Вот почему вся система постоянно переживает кризисы значений. Для того чтобы преодолеть искажение коммуникации и тем самым интегрировать систему, необходимо создать такой нормативный канал, который будет производить из партикулярных ценностей нормы и правила, имеющие значения для всех. В отличие от, например, «разделяемого опыта» Арендт, Хабермас видит в них не опытно-экзистенциальные, а проце- дурно-коммуникативные смыслы. Сам нормативный канал есть не что иное, как тривиальный (известный еще из теории Конта) коммуникативный консенсус, который должен опосредовать превращение всех частных значений во всеобщие. Заметным отличием от классического республиканского представления о консенсусе как об общественном договоре является то, что в рассуждениях Хабермаса появляется некая двусмысленность относительно понятия «консенсус». С одной стороны, как уже отмечалось, консенсус выполняет этическую функцию (делает ценности всеобщими), с другой — консенсус выполняет идеологическую функцию, выступая некой радикально демократической процедурой, которая призвана преодолеть классовые противоречия и интегрировать всю систему. Однако этим двусмысленность Хабермасового консенсуса не ограничивается. Если мы говорим о моральном консенсусе, то в любом случае подразумевается некая ненасильственная процедура (в случае с делиберативной демократией — обмен рациональными аргументами). Хабермас же говорит о том, что «необходимо некое решение относительно способов применения силы и принуждения, с целью сохранения фундаментального конфликта скрытым»114. Получается, что классовые конфликты и несовместимость частных интересов индивидов под прикрытием делиберативного консенсуса только пролонгируются, латентный конфликт сам может создать собственную «систему безопасности». Как замечает в схожих размышлениях Маркузе, требование нормативности в договорной системе капитализма само по себе становится неким видом репрессии115. Поэтому не всегда можно с легкостью распознать то, как сам Хабермас оценивает коммуникацию, если это одновременно и моральный ресурс, и искажение, блокирование каналов естественной речи. Коль скоро системную интеграцию приходится осуществлять в условиях «фундаментальных противоречий», она не может (на уровне собственной конструкции) избежать неравенств, переносимых из производственных отношений. По сути дела, в этом, по мысли раннего Хабермаса, и заключается формула успеха позднего капиталистического общества. Пока признанные (санкционированные) общественной системой значимости рынок, формальные права, частная мораль и т.п. обеспечивают извне достаточно высокий уровень системной интеграции, до тех пор в нормативном ядре системы могут продолжаться декомпозиционные процессы. Однако даже в самом успехе такой системы кроется опасность. Классовая организация общества делает уязвимой всю систему. Если возникнут проблемы легитимности власти, то произойдет это на противоходе к функционированию системы, а значит, кризис значений будет просто нечем компенсировать. Даже социализация (переход от естественной к административной речи) только усугубит положение дел в конструкции, выстроенной на асимметричности классовых противоречий. Исключен и негативный путь, поскольку никакая коммуникативная форма власти не может быть легитимирована в негативных понятиях кризиса социальной интеграции. Иными словами, нельзя легитимировать систему по принципу: «чем хуже, тем лучше», поскольку более понятно и потому — рационально. В работе «Кризис легитимности» Хабермас предлагает вполне прозрачное историческое объяснение процесса опрокидывания легитимации в кризисное самооправдание. Коротко это можно представить так. При переходе от феодального к либерально-капиталистиче- скому строю классовое разделение воспроизвело себя в экономической сфере. Соответственно, каждый экономический кризис автоматически становился общественно-политическим кризисом, циклически переходя из «деловых кругов» в сферу политики. Проходя различные периоды (накопление капитала, колониальный империализм, революции), система либерального капитализма трансформировалась в «государство всеобщего благоденствия». Государственная система «позднего капитализма» получила из рук социума нормативные административные инструменты. Легитимация власти заключалась в том, что с помощью административного вмешательства пытаются предотвращать экономические кризисы или смягчать их последствия, с помощью финансового регулирования бизнеса, перераспределения доходов с помощью кредитов, ценовых субсидий, госзаймов, госконтрактов и т.п. «Государство всеобщего благоденствия» превратилось в «безопасную властную сеть», обеспечивающую минимальные социальные гарантии в условиях трудовых рисков капиталистического производства. Таким образом, проблемой для системы становится не просто механизм санкционирования вмешательства, но пределы этого вмешательства116. По сути, административная система, которая и так базирована на классовой структуре общества, с помощью легитимного вмешательства создает рациональные асимметрии. Эти неравенства социально прием лемы, в том смысле, что обеспечивают общественной системе большую стабильность в исторической перспективе. При этом, как замечает Хабермас, необходимо помнить: государственная система не может быть изолированной настолько, чтобы полагаться только на внутренние резервы системы. Сбои легитимации не всегда могут быть устранены внутренней «системой безопасности» (т.е. интеграцией общества). Причина для опасений кроется в том, что капитал может воспользоваться политическим кризисом и потребовать большего от общественной системы, например, выгодных госконтрактов или благосклонной инвестиционной политики. В случае отказа «доминирующий класс» обладает достаточными ресурсами для подрыва системы изнутри. Здесь необходимо восполнить ряд контекстуальных аргументов. Прежде всего, всякая победа государственной системы над «излишне автономными капиталистами» в стратегической перспективе оказывается подрывом всей системы. Конечно, государство может национализировать непокорный бизнес, да и сам капитал может просто «убежать» из страны — (наличие других либеральных демократий позволяет это сделать практически без потерь), но проигрыш капитала обернется кризисом системы, поскольку, как мы помним, административная система в делиберативной теории не может производить значения. Это осуществляет «жизненный мир» через процедуры общественного консенсуса. Другими словами, система стоит перед выбором: либо неискаженная речь, с которой, как следует из анализа Хабермаса, все обстоит достаточно сложно, либо экономика предпринимателей, которые понимают, что государство (с помощью легитимного вмешательства) в перспективе может стать врагом их частных интересов. Как отмечалось выше, государство этого и не скрыва ет, поскольку само заинтересовано в сообщении подобного знания «жизненному миру». По задумке государственной системы это должно спровоцировать локальный кризис нормативности, а на практике добавить властных полномочий административной системе. Таким образом, государственная система «позднего капитализма», чтобы не утратить власть, просто функционально вынуждена рисковать, вступая в коммуникацию со своими потенциальными разрушителями, чтобы те в свою очередь обеспечивали значениями и смыслами трансформацию государственной власти. Получается своего рода марксистский круговорот общественных формаций, только вместо пролетариата («могильщика капитализма») выступают крупные капиталисты, а вместо буржуазного государства — административная система. И еще одно дополнение: исторический материализм (как теория формаций) для марксистов — это все-таки историческое раскрытие прогрессивных общественных изменений. Циклы же Хабермаса, с помощью которых он описывает кризисы административной системы, невозможно воспринять как прогресс. За циклической обреченностью не стоит никакого «исторического замысла». Как заметит сам Хабермас, обоснование «легитимности государством [позднего капитализма. — И.Е.\ — процесс обреченный и провальный настолько, насколько он становится полностью познанным»117. Возвращаясь к содержательным элементам делибе- ративной теории, отметим, что, по мысли Хабермаса, происходит постоянное усложнение системы признания власти. «Взаимообратимые» отношения экономики и политики, в этом смысле, вообще аннигилируют значение прямых решений, таких, например, как действия конкретных политиков. В контексте системы «позднего капитализма» персонифицированные ре шения вообще не имеют смысла для системы, становясь своеобразным политико-экзистенциальным делом. Единственным весомым источником значений для системы по-прежнему остается только опосредование ресурсов культурной сферы. И даже если предположить, что символьная система способна к быстрой регенерации с предустановленными рациональными свойствами, то, к несчастью, в делиберативной конструкции «символьное воспроизводство» происходит не в функциональной логике. Следовательно, потребуется новое усложнение их обработки, введения новых усложнений в и без того уже комплексную систему самообоснования государства. В результате мы получаем некую негативную системную стратегию: пользуясь рационально сегментированными, четко функционализированными инструментами, мы за рациональными действиями получаем «масштабную потерю смысла»118. Опосредующие функции подсистем общества приводят систему в тупик, поскольку система использует опосредованные значения не для того, чтобы обобществить себя, а чтобы продлить свое существование, что в свою очередь проблематизирует существующие институты общества. В целом ранняя версия теории кризиса легитимности Хабермаса действительно обнаруживает феномены универсальности, как и задумывал Хабермас. Но этическая оценка данных феноменов сродни Дюрк- геймовой оценке фактичности — универсальность легитимации институтов оказывается универсальным отрицанием существующего положения дел в системе смыслов и значений. Причем даже конкретные случаи, например отраслевые способы решения общественных проблем («отраслевая» социальная инфраструктура), оказываются факторами универсальной асимметрии, питающими общий кризис нормативности системы. Получается, что легитимность полити ческой системы не вносит никаких позитивностей в «жизненный мир», а скорее становится неким передаточным каналом усиления кризисов частного мира. Подытоживая рассмотрение первой стадии развития теории кризиса легитимности, отметим, что в конечном итоге «государство всеобщего благоденствия», по Хабермасу, все более и более клонится к тому, что он определял как четырехчленную схему общего кризиса: кризис экономических (капиталистических) ценностей; кризис административной рациональности; кризис лояльности к государственным институтам; кризис мотивации труда.