Развитые индустриальные общества как на Востоке, так и на Западе пользуются в своей жизни тем, что, в сущности, является двумя теоретическими моделями демократии. Обе эти модели выведены из европейской политической традиции. Первую модель, говоря вообще, можно отождествить с тем, что полвека назад Йозеф Шумпетер137 вслед за Максом Вебером назвал «классической доктриной» демократии43. Вторая модель (я буду назвать ее «неоклассической»), господствующая в политической теории Запада второй половины XX века (после Шумпетера и до сегодняшнего дня), породила целую школу мыслителей. Эта модель известна как демократический плюрализм или, как предпочитают ее называть другие, «демократический элитизм». Разумеется, «классическая доктрина» Шумпетера — всего лишь обобщенное описание, причем объединяющее несколько разных моделей (например, утилитаристскую доктрину и доктрину Руссо), которые не вполне совместимы друг с другом44. Грэм Дун- Press, 1978. P. XCII; Held D. Models of Democracy. P. 164-185; см. также: Beetham D. Max Weber and the Theory of Modern Politics. P. 111-112; Bottomore T. Theories of Modern Capitalism. London: Allen and Unwin, 1985. Id. Introduction to Schumpeter J.A. Capitalism, Socialism and Democracy. Londin: Allen and Unwin, 1987. 43 См.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995. С. 207-263. Несмотря на исключительный успех этой книги, до сих пор нет ни одной монографии, целиком посвященной политическому мышлению Шумпетера. Впрочем, существует множество эссе, косвенно ссылающихся на выдвинутую Шумпетером концепцию демократии. К ним относятся и следующие работы, заслуживающие по меньшей мере внимания: Kessler М. The Synthetic Vision of Joseph Schumpeter // Review of Politics. 1961. Vol. 23. № 3. P. 334-355; Schneider E. Joseph A. Schumpeter. Lincoln; Bureau of Business Research, University of Nebraska, 1975; Heer- je A. (ed.). Schumpeter’s Vision: ‘Capitalism, Socialism and Democracy’ after 40 Years. New York and Eastbourne (Sussex): Prae- ger Publishers, 1981; Mitchell W.C. Precursor to Public Choice? 11 Public Choice. 1984. Vol. 42. № 1. P. 73-88; Id. Democracy and the Demise of Capitalism: The Missing Chapter in Schumpeter. Ibid. 1984. Vol. 42; Urbani G. Schumpeter e la scienza politica // Rivista italiana di scienza politica. 1984. Vol. 14. № 3. P. 383412; Ferrera M. Schumpeter e il dibatto sulla teoria competativa della democrazia. Ibid. P. 413-432; Coe R.D., Wilber C.K. (eds.). Capitalism and Democracy: Schumpeter Revisited. Notre Dame (Ind.): University of Notre Dame Press, 1985. 44 Точный критический анализ см. в книге: Pateman С. Participation and Democratic Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1970. P. 16ff. Шумпетер называет классической кан и Стивен Льюке довольно обоснованно показали, что шумпетеровская критика классической доктрины как нереалистичной основывалась на недоразумении, вследствие которого Шумпетер считал идеальный ox-ват и нормативную структуру теорий демократии, разработанных такими мыслителями, как Локк, Бентам или Руссо, ошибочными в аналитическом отношении45. Ведь нет никаких сомнений в том, что классические авторы, не в последнюю очередь сам Руссо, вполне понимали (хотя сами не пытались провести различие между реалистическими и идеалистическими аспектами своих построений), что демократию следует считать регулятивным идеалом, а не каким-то существующим или легко осуществимым политическим режимом. Впрочем, несмотря на все это, я не могу согласиться с Кэрол Пейт- мен, что целью Шумпетера было превращение классической доктрины в мишень, удобную для его консервативной и антидемократической критики. Не согласен я и с ее утверждением, будто существование какой-то такой доктрины является полным мифом46. Окончание сн. 44 доктриной комплекс теорий, которые, по его мнению, отражают концепцию демократического метода XVIII столетия. По утверждению Шумпетера, согласно этой концепции, «демократический метод есть такая совокупность институциональных средств принятия политических решений, с помощью которых осуществляется общее благо путем предоставления самому народу возможности решать проблемы через выборы индивидов, которые собираются для того, чтобы выполнить его волю» (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 222); по мнению Хелда, определение, предложенное Шумпетером, «представляет любопытную смесь теорий, объединяющих элементы широкого круга совершенно разных моделей» (Held D. Models of Democracy. P. 171). 45 См.: Duncan G., Lukes S. The New Democracy // Political Studies. 1963. Vol. 11. № 2. P. 156-177. Эта статья воспроизведена в полезной антологии: Kariel H.S. (ed.). Frontiers of Democratic Theory. New York: Random House, 1970; см. также: Parry G. Political Elites. London and Unwin, 1969. 46 CM.: Pateman G Participation and Democractic Theory. P. 17; см. также: HeldD. Models of Democracy. P. 164-185; Nie/son W.N. Вместо этого я считаю, что, помимо влияния на не-го личных идеологических предпочтений, Шумпетера можно обвинить в смешении двух принципиально разных версий классической доктрины — доктрины демократии участия и доктрины представительной демократии. Он обрушивает свою критику на те аспекты теории представительства, которые, пожалуй, более характерны для теории участия, но при этом, по-видимому, не предлагает какой-то конкретной критики участия per se47. В то же время это представляется мне удивительно счастливой ошибкой. Совершая эту ошибку в общем определении, Шумпетер находит некий сущностный аспект, присутствующий в обеих теориях и, в сущности, делающий классическую теорию политического представительства простым институциональным вариантом теории участия. Это — та самая идея, которая не только заставляет демократию необходимым образом сопрягаться с понятиями «общего блага» и «народной воли», но и делает реализацию демократии тем более полной, чем больше субъекты, содержание и критерии политических решений совпадают с субъектами, содержанием и критериями «народной воли». Другими словами, демократия, поскольку она является непосредственным или опосредованным выражением народной воли, по сути, представляет собой осуществление «общего блага». Ибо «общее благо» и общая воля демоса по определению тождественны. В наиболее радикальной версии классической доктрины (в традиции, идущей от Руссо к Бабёфу и далее к Марксу, советизму Ленина, советам рабочих Розы Люксембург, «самоуправлению производителей» Грамши и в идеале завершающейся в марксистской теории отмирания государства) достигнут полный сплав по- On Justifying Democracy.P. 34-52. Я согласен с позицией, выдвинутой Д. Миллером в статье: Miller D. The Competitive Model of Democracy. P. 150fF. 47 Само по себе (лат.). нятий демократии, народной воли и общего блага138. У Руссо метафизическая посылка о несводимости, неделимости и непогрешимости народной воли приводит к отрицанию демократической легитимности любой формы институционального делегирования власти. Демократическая власть идентична прямому и постоянному проявлению общей воли, которая предшествует любому осуществлению институциональной власти. Более того, такое осуществление власти легитимно лишь в форме комиссарских или императивных мандатов при публичном голосовании и подчинении окончательному решению. В соответствии с этими предпосылками политическое решение тем демократичнее, чем ближе большинство сторонников такого решения к единодушию, ибо в этой точке достигается максимальное совпадение воли каждого гражданина и общей воли. Итак, демократия полностью реализуется только тогда, когда воля индивидов, адаптировавшись к призывам политического руководства, осознает, что ratio гетерономной общей воли совпадет с ее собственной волей к самодисциплине. Органическая модель древнегреческого полиса и миф об ekklesia139 как о совершенной реализации прямой демократии140 оказывают столь мощное воздействие на эти спекулятивные построения, что фактически подавляют и аннулируют требования буржуазного индивидуализма, одухотво- ря-ющие политические теории Руссо. Здесь снова во всем истинном блеске проявляется циркулярная структура (радикально) демократической утопии: у Руссо политическое руководство утрачивает всякое отличие и направленность потому, что введение этой фикции непосредственного совпадения общей воли и индивидуальной воли отменяет самих субъектов отношений власти. Этих субъектов поглощает абсолютная открытость и симметричность «демократических» отношений власти. Руссо более чем какой-либо другой утопический демократ обнаруживает неспособность понять, что главная функция политической власти, а именно функция упорядочивания и защиты, неотделима от дискриминационной и гетерономной природы политического руководства51. Маркса и в его ранней критике гегелевской философии права, и в его более позднем воспевании Парижской коммуны разоблачение антиномий представительной демократии приводит, как и Руссо, к полному отрицанию современного политического кода52. Это приводит к мысли, что любая политическая форма, отличающаяся от прямого представительства индивидов или самоуправления демоса,—чистый институциональный формализм, скрывающий классовую, м О критике демократического утопизма Руссо см. прекрасное эссе Якоба Тальмона, а также: CrockerL.G. Rousseau’s Social Contract: An Interpretative Essays. Cleveland (Ohio): Press of Case Western Reserve University, 1968; Chapman J.W. Rousseau Totalitarian or Liberal? New York: Columbia University Press, 1956. 52 См.: Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1. С. 298-302,361-368; Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 17. С. 317-370. Я считаю, что Лучио Коллетти справедливо утверждает, что выдвинутая Руссо концепция народного суверенитет а и прямой демократии уже содержала в себе всю политическую философию Маркса. См.: Colletti L. Ideo- logia е societa. Bari: Laterza, 1969. P. 250-251. Норберто Боббио приводит более общее доказательство отсутствия какой-ли бо марксистской теории государства; см,: Quale socialismo? Engl, transl. P. 31-64. бюрократическую и деспотическую природу современного государства141. Для Маркса «подлинная демократия» означала подавление всех устойчивых бюрократических и парламентских структур в духе анархопрудонистской модели, реализованной Парижской коммуной. Административные функции, без какого какого-либо различия между законодательными и исполнительными полномочиями, должны отчасти отправлять должностные лица, избранные на основе всеобщего избирательного права, непосредственно ответственные перед избравшими их индивидами и отзываемые в любой момент. Остальные функции (особенно в таких сферах, как правосудие, охрана правопорядка, оборона) должны быть вверены прямому народному управлению142. Определенно целью Маркса было устранение всякого разделения между гражданским обществом и политическим государством в соответствии с идеалом сообщества, которое практически противопоставляло процессу дифференциации современного общества органическую и универсалистскую концепцию политики античной эпохи и Средневековья. Несомненно, лежащая в основе этой концепции антропологическая идея изначально была аристотелевской идеей «тотального гражданина», то есть принципиальным отрицанием какого-либо различия между буржуа и гражданином. Энгельс и Ленин, со своей стороны, наследуют один из главных аспектов аполитичной и индустриалист- ской идеологии Сен-Симона и разработали теорию «отмирания государства» как отмирания «пролетарской демократии». Для них осуществление коммунизма означало исчезновение подчинения человека человеку, в том числе и демократической власти. Все политические функции станут лишними, ненужными, и государство само собой отомрет после того, как все формы капиталистического производства будут ликвидированы, а порожденные этим производством социальные классы исчезнут. С этого момента социальное развитие может быть обеспечено простым процессом «управления вещами и руководства процессами производства»143. Для Ленина и советских юристов 30-х годов XX века (таких как П.И. Стучка и Е.Б. Пашуканис), которые исходили из тезисов, сформулированных Лениным в работе «Государство и революция», «дремотное состояние» государства означало ситуацию, при которой все граждане постепенно привыкнут соблюдать «элементарные... правила общежития». Такая ситуация устранит необходимость вмешательства регулирующих и корректирующих структур144. Эта стадия всеобщей самодисциплины будет достигнута благодаря максимальной социализации и расширению политики, которая должна вовлекать большие массы народа в постоянный процесс изменений и самообразования. Процедуры представительства и гарантии, предоставляемые правовой системой, — это наследие буржуазного конституционализма, которое попросту будет отброшено. Разработанную Энгельсом и Лениным версию аполитичной утопии Сен-Симона разделял также Грамши, что явствует из его «Тюремных тетрадей». Но Грамши придал ей более сильный воспитательный и органический акцент. По его мнению, социалистическое государство должно стать идеологическим наставником и, таким образом, продемонстрировать свою способность нравственно и физически формировать новые поколения посредством педагогического использования (подразумевающего как поощрение, так и исправление) правовых механизмов и образовательных институтов145. Мало-помалу, по мере утверждения консенсуса и самодисциплины граждан, государство и право будут отмирать, до конца исполнив свои функции и . уступая место «регулируемому обществу» или «нравственному государству». В ходе этого место «божества или категорического императива» в сознании граждан будет занято «современным государем», то есть коммунистической партией, ибо «каждое действие начинает рассматриваться как полезное или вредное, как доброе или злое только в зависимости от того, как оно соотносится с государем, служит ли оно упрочению его вла- « ео сти или оказывает ей сопротивление» . Советский юрист А.Я. Вышинский, бывший одним из самых преданных толкователей желаний Сталина, высветил истинную природу этой регрессивной утопии, использовав ее как основу для оправдания необходимости «гигантской системы положений, придуманных для дисциплинирования нового социалистического общества и обучения его нормам». По его представлениям, только в крайней точке процесса нарастания репрессий государство диалектически превратится в свою диалектическую противоположность — коммунистическое общество, в котором не будет ни законов, ни государства. Ибо в этой точке граждане, давно привыкшие подчиняться социалистическим нормам, станут уважать правила социального сосуществования, не нуждаясь в каких-либо мерах предупреждения и карательного принуждения59. Проделанный анализ позволяет выделить по меньшей мере три следующие общие посылки, лежащие в основе радикально-социалистической модели60: 1. Политическая система представляется по-аристотелевски как единая общая социальная система, включающая все возможные измерения опыта. Политическое действие — условие рациональности и нравственности граждан, а политика—«архитектоническая наука», цель которой состоит в формировании всех аспектов индивидуальной и общественной жизни в соответствии с идеалом «благой жизни», отражающей рациональность универсального номоса и объективный порядок мироздания. Короче, это означает метафизическую концепцию, вкратце выражающую органическую и очень экспансивную идею политики. 2. Считается, что участие максимального возможного числа граждан в процессе принятия решений само по себе есть благо. Как считал также Джон Стюарт Милль и продолжает считать Кэрол Пейтмен61, причина этого заключается в том, что политическое участие оказывает благотворное в образовательном отношении воздействие на участников политического , 59 См.: Вышинский А.Я. Вопросы права и государства у Марк са // Вопросы теории государства и права. М.: Государственное издательство юридической литературы, 1949. С. 43 и далее; см.: Zolo D. La teoria communista delestinzione dello Sta- to. P. 36-43. й0 Более аналитическую реконструкцию различных моделей радикальной версии того, что, как я согласен, следует называть классической доктриной, см. в работе: Held D. Models of Democracy, особенно на страницах 4-5. 61 Ср.: Pateman С. Participation and Democratic Theory. P. 22-44. процесса. Но, кроме того и прежде всего, политическое участие является условием и гарантией реализации «общего блага», то есть подтверждения ценностей, связанных с изначально присущими людям свободой, добротой и равенством. Демократия в той степени, в которой она является политической формой, делающей возможным преодоление гетерономной природы политической власти, служит доказательством того, что власть — это социальная функция, без которой можно обойтись. Таким образом, можно представить себе человеческое сообщество, в котором социальные отношения более не обладают сопутствующим значением исключительности и асимметричности, присущим отношениям политическим. 3. Свойственная эпохе Просвещения идея того, что гражданский прогресс и социальная эмансипация ведут не к усложнению и специализации социальных, политических и экономических отношений, а к их все большему упрощению, доминирует над всеми прочими соображениями. Ранний Маркс очертил представление об обществе, не знающем разделения труда, общественного или технического. Впоследствии Ленин утверждал, что индустриальные общества, освободившись от капитализма, смогут достичь такой степени прозрачности и простоты, что даже кухарка сможет управлять государством. Задачу управления обществом, для выполнения которой больше не нужны будут особые навыки, можно будет по очереди передавать всем членам общества. Если этот анализ политической проблематики и философских посылок, лежащих в основе радикально-социалистической версии «классической доктрины», во всех существенных отношениях достоверен, у нас, конечно же, не может быть никаких сомнений относительно пределов ее применимости к дифференцированным и сложным обществам постиндустриального Запада. Модель социального сосуществования, предлагаемая рассматриваемой версией «классической док трины», — это модель, основанная на прямом взаимодействии членов социума, рациональность которых, как писал Вебер, «тесно связана с иерархическим и патриархально-первобытным сообществом»146. Это полностью противоречит посылкам и гипотезам, лежащим в основе реалистического того представления о взаимоотношениях «сложности и демократии», которое я пытался до сих пор выдвигать. Прежде всего, аристотелевская идея важности, универсальности и открытости политической системы кажется мне совершенно безосновательной в контексте обществ, которые вовсе не являются примитивными и недифференцированными. Общество, в сущности, никогда не было таковым, даже в Афинах времен Перикла. И уж, конечно, оно не было таким в Женеве времен Руссо. В современных обществах, особенно в развитых индустриальных обществах, политическая система не занимает главного места в стратегии социального воспроизводства. Скорее, политическая система стала одной из функциональных подсистем того же уровня, что и другие функциональные подсистемы. Политическая система выполняет функции, дифференцированные от функций, выполняемых другими подсистемами. Кроме того, как мы обнаружим, политическая подсистема в значительной степени поражена определенной рыхлостью и функциональными антиномиями, от которых полностью свободны другие подсистемы, в первую очередь научно-технологические. Во-вторых, я считаю, что аристотелевская и томистская идея «общего блага», которой Руссо отвел столь важное место в своих построениях (что в действительности делают многие современные последователи аристотелевской традиции), — это своего рода этико-метафизический остаток концепции, основанной на органической природе и солидарности классического полиса или средневекового города. Как убедительно доказал Шумпетер, идея существования «общего блага» как объекта народной воли (и, следовательно, как существенного постулата демократии участия) предполагает, что каждый нормальный взрослый гражданин способен без труда понять, в чем заключается благо как для него самого, так и для других. Эта идея предполагает также, что посредством рассуждения, обсуждения и рационального убеждения можно прийти если не к абсолютному политическому консенсусу то по меньшей мере к моральному согласию о фундаментальных постулатах справедливости или социальной беспристрастности (что по-прежнему утверждают Ролз, Апель и Хабермас). Далее, это солидаристское представление о демократии предполагает мысль о том, что все граждане, сознавая, что представляет собой «общее благо», своим естественным чувством справедливости ориентированы на его последовательное достижение. Кроме того, в спекулятивных утверждениях Руссо неявно присутствует мысль о том, что в условиях полной демократии общее благо и конкретные ожидания социального вознаграждения, имеющиеся у каждого члена политического сообщества, естественным образом совпадают. По определению признание частью граждан требований «общего интереса» предполагает отсутствие конфликта между «общим интересом» и частными интересами этих граждан. В тех случаях, когда такой конфликт все же возникает, граждане обычно склонны к самопожертвованию. Если, в исключительных обстоятельствах, граждане не готовы к самопожертвованию, их следует «принудить к свободе». Мне представляется, что в этом радикально-демократическом видении отсутствует прежде всего понимание разнообразия, партикуляризма и взаимной несовместимости социальных ожиданий в обществах, вышедших из примитивного состояния. Радикальнодемократическое видение не способно рассматривать природу и структурно скудных ресурсов, и инструментов власти, обеспечивающих распределение ресурсов, которые могут быть распределены политически. Социальные ресурсы (безопасность, собственность, престиж, деньги, власть, время, информация и т.д.) по своей структуре являются редкими, потому что они не способны удовлетворить соответствующие ожидания в абсолютной степени и в соответствии с кардинальными ценностями. Они могут сделать лишь в относительной степени с учетом условий, приемлемых для других субъектов или социальных групп. Таким образом, не существует стадии, на которой можно считать, что требование какого-либо социального блага полностью удовлетворено. В действительности политика в очень большой степени принадлежит к «агонистической» сфере разногласий, конфликтов и антагонизмов, которые нельзя устранить с помощью дискуссий и споров и того менее с помощью стандартных универсальных критериев беспристрастности или распределительной справедливости. В той мере, в какой исключительность и асимметричность власти составляют основу политического кода, ни одна политическая система не может, не рискуя, поставить себя под угрозу разрушения, удовлетворить все ожидания или раскрепостить все конкурирующие точки зрения147. Столкнувшись с множеством конфликтующих социальных ожиданий, политическая система посредством чистого решения делает императивный выбор. Это решение — политическое распоряжение, приказ точно в той мере, в какой оно оправдано не моральными или рациональными критериями, а случайными обстоятельствами и оппортунистическими потребностями системы в ста бильности — auctoritas, non veritas, facit legem148. В общем, ясно, что радикально-демократическая позиция вступает в противоречие с базовой посылкой политического реализма, утверждающей, что политический конфликт можно опосредовать и нейтрализовать, но невозможно устранить. Причем политический конфликт может быть нейтрализован не логикой, разумом или справедливостью, а властью, способной, осуществляя свою защитную функцию, «поглощать страх», то есть создавать порядок, обеспечивать безопасность, стабильность и доверие149. В-третьих, я думаю, что уравнение Руссо и уравнение радикального социалиста, в котором большее участие приравнивается к большей демократии в абсолютном смысле, и наоборот, следует без колебаний отвергнуть. Говоря это, я никоим образом не выдвигаю вслед за Берелсоном или Липсетом противоположный тезис о том, что наилучшим доказательством хорошего функционирования демократического режима является определенный и значительный элемент апатии и политического неучастия150. Однако я полагаю, что уравнение Руссо в условиях интенсивной социальной сложности оказывается идеологической формулой, которая не только попросту неосуществима, но и глубоко контрпродуктивна. Как только установлено, что в современных обществах политическая подсистема дифференцирована и специализирована по отношению к другим подси стемам, то становится очевидно, что, если расширение функционального спектра заходит за определенные пределы, эту подсистему поражают дисфункции двух типов: дисфункции самой политической подсистемы и дисфункции, влияющие на другие основные подсистемы. Расширение и социализация политической системы в нормальных условиях требуют соответствующего уменьшения значимости решений и включения большого числа участников в процесс принятия решений. Очевидно, этот процесс легко может привести к взрывообразному увеличению времени, необходимого для принятия политических решений, и может породить формы функциональной инертности и «инфляции» власти151. Этот процесс может до опасно низких уровней сократить информацию, доступную лицам, участвующим в принятии решений, тем самым сокращая их компетентность и ответственность, а также внося парализующие взаимозависимости противоположных и рассеянных прав вето152. Наконец, это может привести к явлениям, указывающим на корпоративную фрагментацию решений и на то, что власть заходит в беспросветный тупик. Вместо того чтобы увеличивать легитимность, которой пользуется политическая система и которая вовлекает большие массы в процессы политической социализации и самообразования153, попытка добиться чрезмерного демократического участия может вызвать широкое разочарование и падение политической мотивации. И то и другое возникает в результате недовольства выхолощенностью процесса принятия решений70. Тот же процесс может также стимулировать усиление не отношений солидарности, а беспринципное преследование личных интересов. Это вполне может привести к цинизму и политической коррупции, примеры которой можно наблюдать даже в случае с воинствующими приверженцами политической демокра- 71 тии . Что касается дисфункций, поражающих другие основные подсистемы (экономику, науку, культуру, информацию, такие сферы частной жизни, как эмоции, досуг и т.д.), то их можно рассчитать в категориях времени, энергии и внимания, отвлеченных от других сфер опыта, а также в категориях наложения различных и взаимно несовместимых функциональных логик72. Очевидными примерами этого являются Окончание сн. 69 соб реального осуществления демократии, но и способ выхода из нынешнего смятения и достижения нового порядка, а именно достижения реализации подлинной дисциплины перед лицом огромных рисков социального демонтажа и корпоративной фрагментации (Ingrao P. Crisi е terza vie. Rome: Editori Riuniti, 1978. P. 100). 70 См.: Luhmann N. Politische Planung. P. 39. Опыт итальянских квартальных советов и школьных советов, по-видимому, служит подтверждением пессимистического тезиса Лумана. В 1970-1980-х годах первоначальный энтузиазм, вызванный этими советами, уступил место общему скептицизму и апатии по отношению к институтам участия, в которых люди осознавали свою незначительность и неэффективность. 71 Offe С., P.reuss U.K. Democratic Institutions and Moral Resources. P. 22-23. 72 Боббио отвергает идею Руссо о тотальном гражданине и подчеркивает естественную связь этой идеи с концепцией тотального государства. Он находит также элементы преемственности, связывающие политическую философию Руссо с тоталитарными концепциями демократии; см.: Bobbio N. II futuro della democrazia. Engl, transl. P. 44. дисфункции экономики, подчиненной жесткому планированию со стороны административных властей, или обеднение культурной жизни и научных исследований, вызванное политической стандартизацией, или резкое и значительное сокращение форм спонтанных ассоциаций, вызванное присутствием монолитных и расширяющихся государственных организаций и механизмов, или удушение местных культурных традиций агрессивными культурными моделями, распространяемыми средствами массовой информации. Современные тоталитарные режимы определенно дают множество подобных примеров (к их числу относятся «лысенковщина» в СССР, подавление всех промежуточных групп фашистскими режимами, «культурная революция» в Китае, монополия коммунистических партий на власть в странах Восточной Европы). Но демократические режимы сами по себе никоим образом не свободны от таких тенденций, свидетельством чего является отупляющее воздействие телевидения в западных демократиях и необычайное политическое влияние религиозных организаций. В один ряд с этими явлениями можно поставить и ослабляющие энергию граждан последствия чрезмерного экономического вмешательства государства всеобщего благосостояния в некоторых европейских странах, в том числе в Италии, в последние годы привлекающие внимание как правых, так и левых политических сил. Наконец, следует отметить, что мысль о том, что плюрализм и сложность возникают из беспорядка и анархии капиталистической системы, унаследована демократическим прогрессизмом и историзмом от культуры просвещения и утопического социализма. От Сен-Симона до Энгельса, от Вейтлинга до Грамши, от Ленина до Вышинского демократическое или социалистическое общество будущего мыслилось как линейное и прозрачное, как естественный результат окончательного разрешения социального конфликта и упрощения политических институтов, административных процедур и правовых форм, который неизбежным образом должен последовать за упразднением частной собственности на средства производства. Но если признать, что модернизация и развитие технологических средств вызывают явления точно противоположного типа, возникает проблема, которая имеет решающее значение для всякого философского и политического осмысления демократии. Эта проблема заключается не просто в необходимости примирения претензий демократии с необходимостью «сохранения сложности», но и понимания способов, благодаря которым в развитых индустриальных обществах демократические требования, в конце концов, приводят к тому же результату, который на политическом уровне дают сохранение сложности и социальная дифференциация154. Нетрудно предсказать, что ни один политический режим будущего не сможет выполнить то, что Норберто Боб- био удачно назвал «обещаниями демократии»155, если не сможет взять на вооружение все более сложные и дифференцированные правовые процедуры и политико-административные институты, то есть институты, обладающие большим богатством специализированных навыков, большей гибкостью и большей быстротой реакции на разнообразие и нарастающую взаимозависимость среды и рефлексивных стратегий само- коррекции и самопрограммирования. Думаю, что в таких обстоятельствах вполне можно усомниться в том, что модель прямой демократии сама по себе вообще остается применимой к развитым обществам, несмотря на все то чувство аристократической ностальгии, которое она продолжает вызывать у авторов вроде Лео Штрауса, Ханны Арендт и по меньшей мере отчасти у Юргена Хабермаса. Для таких авторов агора по-прежнему воплощает идеал совершенной политической коммуникации и осуществления гражданских добродетелей. Но, по моему мнению, эта модель ныне не служит даже простым регулятивным идеалом для разработки прогрессивных схем усиления строго представительных форм парламентской демократии посредством расширения участия и практики плебисцитов. Говоря это, я имею в виду главным образом теоретиков «новых левых» в Великобритании и Америке, таких как Кроуфорд Макферсон, Кэрол Пейтмен и Перри Андерсон. В континентальной Европе похожие взгляды высказывали Никое Пуланцас или Пьетро Инграо156. Нельзя не вспомнить также имена Джона Бернхема и Бенджамина Р. Барбера. С рационалистическим оптимизмом, достойным лучших утопических традиций, эти авторы недавно разработали альтернативные модели политической теории, с характерным акцентом на «демократию по жребию» и «сильную демократию»157. Этот акцент призван, по всей видимости, вдохнуть новую жизнь в западные демократии. Однако, к сожалению, нетрудно понять, что подобные инициативы, при всей их благонамеренности, остроумии, а временами даже проницательности, вряд ли останутся чем-то большим, нежели просто академическими экзерсисами, которые никогда не смогут перейти со страниц в реальную жизнь.