«Самореферентные» механизмы, которые минимизируют конфликты и обеспечивают (само)легитимацию, не единственные «внутрисистемные» факторы способности партийной системы к воспроизводству. Ибо в то самое время, как эти механизмы гарантируют стабильность и воспроизводство системы, они еще и внушают доверие к этой системе в глазах тех субъектов «полиархии», которые действуют вне подвергшейся ритуали- зации политической сферы. Другими словами, само- референтность дифференцированной и автономной политической системы является условием, лежащим в основе функционирования «внесистемного плюрализма». Бюрократическое множество партий может, таким образом, стабильно работать как один из агентов плюрализма, выступая в качестве носителя интересов, проистекающих из его положения в определенных социальных подсистемах, и вводя на политический рынок собственные процедурные, финансовые и коммуникативные ресурсы. Функциональная способность партий производить особый социальный элемент, обладающий общеобяза тельной силой, и производить его легитимно в результате процедурной фикции представительства позволяет партиям занимать исключительно важную переговорную позицию на плюралистическом политическом рынке. Благодаря предложению защиты, подкрепляемому в конечном счете законным применением силы или, одним словом, государственной властью, партийная система защищает «общий интерес» всех тех групп, ресурсы которых локализованы в подсистемах (таких как экономическая, научно-техническая, религиозная и т.д.), отличных от политической. Таким образом, легитимность, «производимая» партийной системой, передается всему спектру плюралистических участников переговоров. Это равносильно прочной легитимации всеобъемлющего актива власти в самом широком смысле нормативной защиты социального и экономического строя. И точно так же бюрократические, иерархические и даже деспотические структуры, которые составляют значительную часть субъектов полиархии, получают приложение легитимации, которое усиливает их связи с внутренней зависимостью и обеспечивает демократическое одобрение частному господству, которое они осуществляют над своими членами . Филипп Шмиттер вместе с теоретиками неокорпоративизма утверждает, что во многих странах Запада политическая система или, говоря точнее, ее юриди- ческо-формальное выражение — государство — в отношениях переговоров действует не просто как primus inter pares или как бесстрастный арбитр, который предоставляет внешнюю гарантию соглашениям, достигнутым частными группами. Скорее, государство обладает властью «концентрации», то есть наделения «групп интересов» публичным статусом. Только предоставление такого статуса позволяет этим группам «представлять» своих членов (или в некоторых случаях целый класс близких групп) или исполнять соглашения, достигнутые на уровне корпоративных переговоров275. Без этого селективного вмешательства государства плюралистическая система не смогла бы функционировать. В неокорпоративизме фигура государства остается центральной, какой она была, mutatis mutandis> в классическом корпоративизме. На мой взгляд, Шмиттер совершенно справедливо обращает внимание на особую роль государства, то есть партийной системы, в корпоративном плюрализме. Однако очевидно (и в годы кризиса государства всеобщего благосостояния становится все более очевидным), что логика переговоров накладывает жесткие ограничения на возможности политического правления, осуществляемого партийной системой. Производство контрсил, которое неоклассическая школа признает одним из ценнейших достижений плюралистической системы, в действительности оказывается вовсе не гарантией индивидуальных свобод в классическом смысле, не ограничением функций политической власти, которые не являются чисто репрессивными. Полная сеть поперечных связей и видимых и «невидимых» обменов между ведущими переговоры субъектами — сеть, расширенная благодаря чередованию ролей и временно стабилизированная механизмами вроде оказания взаимных услуг, — расширяет сферу деятельности партий, но в то же время препятствует конструктивному, а не просто реактивному и адаптивному использованию власти276. Если принять во внимание огромное разнообразие, функциональное смещение и микрофрагментацию субъектов полиархической вселенной, то есть отдельных партий, политических течений, существующих в этих партиях, осколки законодательной и исполнительной власти, административного и судебного секторов, отдельные профсоюзные ассоциации или все профсоюзы, государственные компании, финансовые институты и бесконечное разнообразие частных групп, станет четче виден контекст, в рамках которого одной из глав. ных проблем, поражающих плюралистические общества, оказывается дефицит и инфляция власти, согласно денежной метафоре, предложенной Талкоттом Парсонсом277. Как утверждает Шмиттер, при столкновении с данным политическим сценарием, переворачивающим схемы представительного устройства, возникает потребность в реконструкции демократической теории278. Теоретический вклад таких авторов, как Дэвид Истон и Карл Дойч, как бы блестяще они ни использовали в своих построениях достижения теории систем и теории кибернетики, в значительной мере утратил ценность. Целый ряд, казалось бы, удачных концептуальных неологизмов, основанных на анализе «затрат-вы- пуска» или коммуникационном подходе, который был использован в книге «Нервы правительства», на практике не срабатывает из-за каузальной строгости их эпистемологических посылок и рудиментарной и цен- трализаторской природы принятой в них модели принятия решений279. Авторы — представители постэмпиризма, такие как Герберт Саймон и Раймон Будон, утверждают, что чем больше политическое правление расширяет свою деятельность и увеличивает свою сложность, тем менее надежными и контролируемыми становятся результаты политических решений. Информация предполагает характеристики структурно скудного ресурса, и даже краткосрочный социальный прогноз не внушает особого доверия, поскольку он изолирован от индуктивной поддержки, которую обеспечивает регулярность повторяющихся и наблюдаемых явлений. Дефицитным ресурсом становится даже время: решения принимаются в ситуациях постоянной чрезвычайности. Власть фрагментируется и рассеивается между рядом относительно независимых сфер. «Ограниченная рациональ- i ность», «искаженные следствия» и полицентризм противоречат всякому представлению о рациональном программировании социального роста и трансформации на основании линейных казуальных последовательностей между затратами и выпуском, гарантированных оо единым политическим управлением . Как утверждает Никлас Луман в своем важном исследовании «Классическая теория власти: критика ее посылок», в свете этого процесса неизбежной стала ревизия самой концепции власти280. Каузальную и транзитивную концепцию власти необходимо заменить концепцией релятивистской и рефлексивной, учитывающей огромную непредсказуемость последствий всякого применения власти и зависимость этих последствий от рекурсивных отношений, связывающих партнеров властных отношений в сетевой структуре, у которой нет четко определенного центра. В дифференцированных и сложных обществах каждый субъект (под разными названиями и в разные моменты) поочередно выполняет роли выше- и нижестоящей власти даже в пределах одних и тех же властных отношений. Несмотря на статус, который придает теории «постоянства суммы власти» вся либерально-демократическая традиция, эту теорию следует отбросить. В основе этой теории лежит мысль о том, что во всяком данном социальном контексте власть может быть аккумулированной или рассредоточенной, централизованной или децентрализованной, абсолютной или сбалансированной, но ее общее количество нельзя ни увеличить, ни уменьшить. Всякой потере власти одним субъектом соответствует обретение такого же объема власти другим субъектом. Соответственно, любому приобретению соответствует потеря281. Но эта теория не учитывает необычайно важные проблемы, например проблему действительного объема власти, существующего в обществах с растущими дифференциацией, сложностью и «эволюционными рисками», связанными с изменчивостью относительного размера власти, то есть ее избытком или недостатком относительно предъявляемого на нее спроса. , В этом явлении раскрывается драматический парадокс в отношениях, существующих между властью и социальной сложностью. Чем выше сложность социальной среды, тем труднее контролировать ее переменные, поскольку знание, прогнозирование и программирование по необходимости должны происходить в условиях нарастающей энтропии, то есть усиливающегося беспорядка и турбулентности. Каждый субъект, принимающий участие в принятии политических решений, сталкивается с растущим объемом важных решений, а в каждом из этих решений — с расширяющимся кругом возможных альтернатив. Обширное социальное бремя сокращения сложности пропорционально расширяется, и больший объем власти становится социально доступным для совершения и легитимации определенных действий282. Другими словами, сложности соответствует стремительный рост функциональных требований, связанных с принятием решений (особенно синхронизированных, действенных и своевременных решений), что ведет к соответствующему росту социального спроса на власть. Но — ив этом как раз и состоит парадокс — одновременно возрастает сложность производства и осуществления власти позитивного (а не чисто репрессивного или адаптивного) характера в результате неоднородности и раздробленности социальных ожиданий, исходящих из сильно дифференцированного общества. Концентрировать власть становится все труднее из-за фрагментированности интересов и появления в результате развития социального действия «блокирующих сил», то есть сил, которые сами не способны достичь чего-то позитивного, но которые крайне эффективны в сдерживании и разделении, даже когда такими силами пользуются сравнительно мелкие группы, занимающие стратегически или тактически значимые позиции. В этом и состоит особая уязвимость сложных обществ, характеризующихся высоким уровнем функциональной взаимозависимости, уязвимость, которую так ясно проанализировал Джи- но Джермани283. Более того, как подчеркивает Ральф Дарендорф в своей разработке предположения, выдвинутого Клаусом Оффе, в обществах с сегментиро-ван- ной стратификацией (а постиндустриальные общества по большей части именно таковы) граждане более не выражают какой-то один преобладающий политический интерес. Вместо этого отдельные граждане имеют множество интересов и особых предпочтений, которые связывают их отношениями солидарности и принадлежности с различными группами в различных «сферах жизни»284. Так как каждая из этих групп находится в отношениях конфликта или сотрудничества с конкурирующими группами, политическое выражение индивидуальных предпочтений исключает возможность осуществления целостных, внутренне непротиворечивых, четко определенных и долгосрочных проектов. Демократическая управляемость постиндустриальных обществ представляет более важную политическую проблему. Здесь множество субъектов со своими политическими запросами, и конкуренции между антагонистическими требованиями вызывают перегрузку политической системы и приводят к параличу ее способности принимать решения в паутине различных форм давления и противоречащих друг другу вето. Крайняя запутанность полиархических интересов отражается во всей представительной системе в целом и во всех ее отдельных частях, и только введение быстродействующих и эффективных механизмов отбора и перегруппировки требований может хоть как-то снизить сложность системы и сделать ее вообще управляемой. Сегментированные процессы принятия решений, жестко селективное восприятие проблем, постепенная и минимальная политика, адаптивные, непоследовательные и краткосрочные меры — все это аспекты того, что Луман назвал «оппортунизмом в принятии решений». Это метод работы «слабого правительства», которое сознательно ориентируется на взаимно противоречивые и изменчивые ценности, рассматривая равновесие системы как независимую переменную и ставя перед собой целью снижение давления и рисков, которые эпизодически становятся критическими285. Условия, вынуждающие постиндустриальные общества принимать форму «слабого правительства», можно в обобщенном виде представить в виде троякого функционального дефицита. Во-первых, речь идет о дефиците последовательности, непротиворечивости, возникающем из непоследовательности или антиномии пользы и вреда, возникающих в результате принятия политического решения. Во-вторых, о структурном дефиците, вызванном отсутствием единого органа принятия решений и наличием цепи нецентрализованных и фрагментированных политических решений, которые зависят от импульсов, исходящих из горизонтальной самокоординации и успешно противостоящих всем формам централизованного командования (Politikverflechtung, говоря терминологией Фрица Шарпфа). В-третьих, речь идет о дефиците времени, порождаемом нарастающей непредсказуемостью, даже в краткосрочной перспективе, переменных политической системы и ее отношений с внешней средой, в том числе международной. Этот третий дефицит оказывает все более сильное влияние на национальные политические системы, ограничивая автономию правительств и фактически, и юридически286. В соответствии с тезисом, который получил широкое признание в теории права и государственного управления, можно добавить и четвертый элемент — дефицит регулятивной способности, которой обладает нормативная структура «верховенства права»287. Центральная юридическая категория «верховенства права», общий закон, на котором зиждется вся система источников права и процедурных гарантий личных свобод, по-видимому, больше не может ни выражать, ни передавать точное нормативное содержание или обеспечивать их функционирование на уровне конкретного административного исполнения288. Правовая система «верховенства права» с ее формальными чертами ограниченной гибкости и ограниченной способности к адаптации и самокоррекции плохо подходит для осуществления действенного и своевременного управления все более разнообразными и изменчивыми ситуациями, порождаемыми сложным обществом. Несмотря на изобилие законодательной продукции, исходящей от центральных и местных органов власти, а также с международного уровня, где растущее количество наднациональных организаций хаотично громоздит собственные нормы и навязывает их внутренним порядкам государств, это положение остает- 98 п и ся неизменным . Б результате нормативным суверенитет, традиционно, а сегодня все чаще риторически приписываемый конституционными текстами парламентским законодателям, на самом деле, как сказал бы Карл Шмитт, узурпирован толкователями. В огромном большинстве случаев в роли толкователей выступают невыборные бюрократии, которые склонны применять к нормам, прежде всего тем, которые обнаруживают какие-то признаки инноваций, фильтры своих частных интересов и самосохранения, что имеет серьезные последствия для принципа законности и определенности права". Не следует забывать о том, что, несмотря на поток риторики со стороны теоретиков вроде Но- зика, превозносящих «минимальное государство», дефицит власти может означать слабую защиту личных прав и рассеянных интересов, как это, совершенно несомненно, происходит в находящихся под властью мафии областях Италии и как показывает, опять же на примере Италии, подчинение законодательства, регулирующего транспорт и коммуникации, интересам частных монополий289. Для прав свободы недостаток позитивной власти может быть не менее вредным, чем избыток негативной власти. С синдромом «слабого правительства» и дефицитом власти тесно связан феномен «инфляции власти». Рост числа проблем, требующих решения, и соответствующее осуществление «позитивной» власти приводят к росту числа реформаторских проектов, под которыми подписываются партии, но которыми они систематически пренебрегают. Власть ведет себя точно так же, как ведет себя денежная система, в которой количество банкнот умножается до тех пор, пока деньги не утрачивают свою покупательную способность. Зачастую под давлением времени власть вместо радикально реформаторского решения, которое потребовало бы принятия долгосрочных программ, крупных вложений власти и высокой степени легитимации, принимает ряд адаптивных, краткосрочных микрорешений. С другой стороны, микрорешения требуют лишь минимальных расходов власти и ограниченного потребления легитимации, поскольку такие решения реструктурируют социальные ожидания постепенно, не вызывая разочарования или масштабного возмездия. Типичный пример инфляции власти — слабая и непоследовательная налоговая политика, принимаемая плюралистическими системами, в особенности режи- Окончаниесн. 100 Италии, а компания Fininvest и ее директор Сильвио Берлускони — в сфере телекоммуникаций. Fininvest занимает значительную долю итальянского телевизионного рынка (и имеет крупные дочерние предприятия во Франции и Испании). Умеренные партии, особенно Итальянская социалистическая партии и ее лидер Беттино Кракси, энергично поддерживают Fininvest, которая делает важные пожертвования этим партиям в виде скидок с тарифов на политическую рекламу. Когда в 1990 году итальянский парламент, наконец, принял закон, регулирующий сектор частных телекоммуникаций, было решено на два года отложить введение в действие правил, ограничивающих прерывание фильмов коммерческой рекламой, для того чтобы оградить интересы Fininvest, которая все еще имела большие запасы фильмов для продажи. мами государств всеобщего благосостояния. Эта политика, искажаемая логикой полиархических переговоров, лежит в основе того, что получило название «фискального кризиса» государства290. Они приводят к хронической нехватке средств, от которой страдают государственные ведомства, и в самых серьезных случаях— к необратимому нарушению равновесия государства. Такое нарушение равновесия проявляется в поразительной и парализующей диспропорции, возникающей между расходами и долгосрочными инвестициями. Инфляция власти проявляется также в беспомощности плюралистических демократий в таких вопросах, как охрана и восстановление окружающей среды, дискриминация полов, качество городской жизни, обеспечение занятости молодежи, рационализация транспорта, реформа бюрократических и военных структур, демократизация СМИ, управление расовым конфликтом и давление миграционных потоков из стран, не демонстрирующих экономического роста. Такая инерция в вопросах принятия решений очень близка к состоянию, которое Бахрах и Барац назвали «непринятием решений», и влияет на весь спектр интересов и ожиданий, имеющихся у отдельных субъектов не как у членов полиархических организаций, а как у простых граждан, представляющих самые разные социальные и функциональные позиции в дифференцированном обществе291. Но, если политическая система не способна успешно сохранять веру в свои «защитные» задачи, то есть оказывается неспособной быстро реагировать на тре бования защиты от рисков сложности, и если функциональная медлительность продолжает вызывать все более острое ощущение контраста в сравнении с функциональной быстротой других подсистем, особенно научно-технологических и экономических подсистем, возникает угроза обрушения политической системы вместе со всеми «представительными» учреждениями и процедурами представительства292. И в тот момент, когда синдром слабого правительства становится функциональной необходимостью, а не просто требованием консервативных политиков, он принимает тревожные черты «эволюционного риска». Для преодоления хронической недостаточности решений и удовлетворения потребности в «управляемости» необходима радикальная селекция социальных ожиданий. Таким образом, избавление политической системы от избытка демократии можно представить в качестве структурного условия выживания самой демократии293. *