Теперь, когда «серая зона» моих теоретических посылок, которую, впрочем, нельзя вполне устранить, по крайней мере более четко определена, я перехожу к изложению более явных тезисов. В этой главе я покажу, что между рефлексивной эпистемологией и теоретическими парадигмами, лежащими в основе некоторых концепций, которые в настоящее время пользуются наибольшим влиянием на Западе, существует принципиальная несовместимость. Затем я покажу, что рефлексивная эпистемология обеспечивает несколько важных посылок реалистичной концепции демократии, основанной на неметафизической версии политического реализма. Признание концепции «эпистемологической сложности» неизбежно ставит под вопрос эпистемологическую основу нескольких отраслей современных социальных наук, возникших после Второй мировой войны под воздействием американского неоэмпиризма. Прежде всего, уже сама парадигма «политической науки» предполагает некую дисциплину, которая с самого своего зарождения проникнута идеалами «6и- хевиоралистской революции», являющейся одним из самых догматичных проявлений неоэмпиризма32. Вспоминаются и другие смежные сферы, такие как школа «общественного выбора» и вообще применение теорий рационального действия к политике, что наиболее типичным образом проявляется в экономических теориях демократии и политических систем. Особого рассмотрения заслуживает применение теории игр к политике. Новаторская работа Томаса Шеллинга в 1970-х годах породила определенные, исполненные энтузиазма надежды на то, что сотрудничество математиков и специалистов по политическим наукам позволит создать «формальную теорию политики»33. Однако на практике влияние теории игр на теорию политики и демократии, по крайней мере насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, ограничилось более чем скромным использованием некоторыми специалистами по политическим наукам основных принципов принятия стратегических решений в ситуациях, сопряженных с взаимозависимостью решений. Что до математиков, то, помимо формулирования ряда крайне абстрактных теорем, они мало чего достигли. Эти абстрактные теоремы по самой своей природе могут быть только лишенными «необходимого разнообразия», которым они должны обладать для того, чтобы их можно было в каком-либо смысле применять к сложности политических игр, не говоря уже о том, чтобы использовать их в качестве посылок для принятия политических решений. Есть, однако, один фактор, связующий с эпистемологической точки зрения (оставим в стороне специфические теоретические аспекты, исследование которых в этой книге неуместно) эти дисциплинарные области. Этот фактор — «сильная» концепция научного статуса политических исследований. Согласно этому тезису, пересечение этих областей приводит к усилению языка, используемого в политических исследованиях, а также к применению математических моделей и, в некоторых случаях, к построению аксиоматических теорем, которые претендуют на эмпирическую верификацию. Другими словами, эти дисциплины пытаются сделать одно — приложить к политическим и социальным наукам заимствованные из естественных наук (особенно из физики) модели объяснения и прогнозирования, опосредованные математической экономикой. Самым важным элементом, который внесли экономические теории политики в анализ демократических систем, является посылка, выведенная из неоклассической экономики, — посылка рациональности социальных субъектов. Эта посылка гарантировала таким теориям широкий успех в академической среде, не в последнюю очередь в англо- и германоязычных странах . Отождествление homo politicus с homo oeconomicus появилось в трех примечательных классических трудах: в «Экономической теории демократии» Энтони Даунса, «Логике коллективных действий» Мансура Олсона и в «Расчете согласия» Джеймса М. Бьюкенена и Гордона Таллока34. Во всех этих работах субъекты поли- II. Сложность И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ * тики считаются «рациональными эгоистическими существами», стремящимися к максимизации своей функции полезности. Предполагается, что они действуют, используя минимум ресурсов (которые по определению редки), необходимых для достижения максимально возможного результата с точки зрения прибыли, престижа и власти. В частности, они стремятся обрести максимум политической информации, которая необходима для вычисления наиболее выгодных инвестиций на политическом рынке. Сбор ими информации, в том числе их реальное участие в электоральных процессах, считается чистыми издержками. Однако теория на этом не заканчивается. И в работах таких авторов, как Даунс, Рикер и Фиорина, и в работах представителей «виргинской школы общественного выбора»5 посылка рациональности индивидов, занимающая центральное место в методологии неоклассических экономистов, распространяется и на коллективных субъектов политики. В соответствии с этим расширением сферы применения указанной посылки политические партии, правительства и административные бюрократии также соответствуют постулату «эгоистического интереса». Их рациональное поведение строится по образцу предпринимателя, действующего в условиях свободной конкуренции. Таким образом, максимизация политической поддержки, к которой они стремятся и которая выражается в числе поданных за них голосов (или, если речь идет о бюрократии, в ее количественном и финансовом ных действий. М.: Фонд экономической инициативы, 1995; Бьюкенен Дж. Конституция экономической политики; Расчет согласия; Границы свободы. М.: Таурус Альфа, 1997; о проблеме в целом см.: Pennock J.R. Democratic Political Theory Princeton: Princeton University Press, 1987 P. 1-19. 5 Включающую в числе своих главных представителей Дж.М. Бьюкенена, Дж. Таллока и Р. Толлисона; см.: Rowley С.К. Democracy and Public Choice. New York: Basil Blackwell, 1987. P. 1-19. росте), соответствует максимизации прибыли предпринимателем. Политические партии предъявляют избирателям свои манифесты с единственной целью — максимизировать свой «политический результат», то есть прибыль, престиж и власть своих членов35. Электоральную поддержку ищут не для того, чтобы осуществлять политические программы, которые сознательно разрабатываются с учетом предполагаемого «общественного интереса». Самое меньшее возражение против этих попыток — это то, что они действуют на основании посылок, резко сокращающих количество и важность мотивов, ожиданий и целей, с которыми приходится работать политическим субъектам, действующим при либерально-демократических режимах. Но они не могут также уловить некоторые другие фундаментальные аспекты политической активности. И, как будет показано ниже, они игнорируют особую функциональную логику современных политических систем. Оставляя за скобками силу консервативной идеологии, которая особенно сильно господствует в виргинской школе, утилитарный реализм экономических теорий демократии полностью сбивается с пути, когда, говоря по-простому, он путает «эгоистические» причины политического действия с «эгоистическими» причинами, лежащими в основе экономического поведения. На практике подсистема политики в развитых индустриальных обществах сегодня явным образом дифференцирована от других основных подсистем и их функциональных кодов. Помимо непреодолимых технических сложностей, отмеченных в специальной литературе, это обстоятельство является главной причиной, по которой любые попытки интерпретации поведения homo politicus при помощи категорий и объяснительных моделей, заимствованных из функционального кода экономики, можно считать только упрощенными и устаревшими. Йозеф Шумпетер прекрасно это понимал, хотя он и был первым, кто предложил использовать коммерческие метафоры в политической теории, и «математические демократы», на мой взгляд, ошибочно продолжают следовать ему в этом36. В отличие от Даунса, Шумпетер был достаточно осторожен и по меньшей мере не принимал ортодоксальные допущения неоклассической экономической теории. Он по крайней мере отвергал гипотезу о неограниченной рациональности и совершенной информированности «политического потребителя». Не делал Шумпетер и нереалистичного предположения о том, что выбор избирателей не подвержен манипулятивному У А влиянию политической пропаганды . С точки зрения эпистемологии, которой придерживаюсь я, причина, определяющая когнитивное бесплодие экономических теорий политики, — приверженность сторонников этих теорий принципу экономности объяснений, который глубоко противоречит требованиям того, что я называю «рефлексивной эпистемологией». Как мы уже видели, такая эпистемология исключает общую возможность сведения сложных социальных явлений (а явления политики обычно являются именно сложными политическими явлениями) к простым принципам или к общим законам. В сущности, эмпирические утверждения, которые делаются этими теориями относительно таких феноменов, как электоральное поведение, конкуренция между партиями, функционирование систем представительства, механика государственных расходов и т.п., ограничиваются по большей части простыми трюизмами или подтверждением положений, принадлежащих методологически гораздо более скромным теориям37. Образцовым примером здесь может служить правило, гласящее, что между уровнем сложности социальных явлений и уровнем герменевтической способности (не говоря уже о способности объяснять и, в строгом смысле, прогнозировать) существует обратная связь, допускаемая крайне упрощенными моделями методологического индивидуализма и рационального расчета. Например, Даунс открыто признает банальность своих выводов относительно идей, изложенных в прославленной трилогии Уолтера Липмана об отношениях между общественным мнением и демократическим правлением. Но, в соответствии с крайне личным взглядом Даунса на задачи логики и эмпирических исследований, он осмеливается утверждать, что «логически доказал» то, что у Липмана и других было просто продуктом эмпирических наблюдений38. Книга Даунса также представляет собой отличный источник выводов, которые либо очевидны, либо имеют минимальное политическое значение. Приведу некоторые поразительные «эм пирические» выводы, которыми Даунс завершает свой классический труд: уменьшение издержек голосования ведет к увеличению участия в выборах; при определенных обстоятельствах рациональные политические агенты будут голосовать («стратегически») не за ту партию, прихода которой к власти они действительно хотели бы; если изменения законодательства о выборах меняют распределение политических предпочтений, вероятно появление новых партий39. Наконец, Даунс высказал причудливую мысль о том, что демократические правители, несмотря на их «эгоистические» склонности, подчиняются внутренней логике политического рынка и передают прибыль более богатых, но менее многочисленных общественных классов на благо более многочисленных и бедных классов40. По моему мнению, те же критические замечания можно высказать и в отношении «парадокса голосования» — идеи, вызвавшей огромное количество научных публикаций, начиная с Таллока и заканчивая Рикером, Орде- шуком, Мюллером и Брамсом41. Как хорошо известно, этот парадокс порожден предполагаемой «рациональностью» неучастия граждан демократических государств в выборах или сознательных попыток этих граждан уклониться от получения информации по политическим вопросам. Учитывая ничтожную вероятность того, что голоса отдельных индивидуумов вообще окажут какое-либо воздействие на общий результат выборов, избиратели вряд ли будут иметь какой-то практический интерес в том, чтобы вообще явиться на выборы или, если они все же примут участие в голосовании, чтобы заранее выяснить сопряженные с этим возможные приобретения и потери. Впрочем, на практике одержимость этого подхода совершенно несущественной составляющей электоральных издержек означает, что данный подход не слишком способствует пониманию проблемы неучастия в выборах или, напротив, причин, побуждающих людей голосовать на демократических выборах14. Чтобы вообще прийти хоть к какому-то пониманию, необходимо полностью отбросить идею экономической рациональности политического поведения. Вместо нее рационалистическим теоретикам нужно изучить политические мотивы, побуждающие одну часть граждан участвовать в ритуале выборов, а другую часть — не участвовать в нем, одних граждан — голосовать после тщательного сбора информацию, а других — голосовать вообще безо всякой информации. А ведь есть еще и другие граждане — такие, как революционеры или террористы, действующие в рамках демократических режимов и предпочитающие опасные или насильственные формы политического вмешательства. Вопреки мысли Таллока о том, что поведение таких людей соответствует предпринимательской модели в том смысле, что они стремятся к какому-то преимуществу, которое, по их убеждению, они могут приобрести в результате революции или кампании террора, эти формы целиком выходят за рамки любой системы рациональных «экономических» ожиданий.