Летнее затишье - время подготовки к бурям грядущего сезона. Отдых, как правило, совмещен с наращиванием арсеналов и полевыми учениями. В лесах средней полосы и вдоль берегов наших морей - различные летние лагеря, где ангажированная молодежь осваивает азы политграмоты и приучается к коллективным действиям. В городе - свои лагеря: устроены они чуть по-другому, но их обитатели, как ни странно, занимаются практически тем же - готовят силы к будущим сражениям. В «Русском журнале» - тоже что-то вроде летних командноштабных учений, с марш-бросками, перегруппировкой сил, учебным планированием и долгосрочными прожектами. Мы все уже живем надвигающимся сентябрем, как будто и не стоит на дворе непредсказуемый и коварный русский август. И в преддверии сентября ведем неспешные и чуточку ленивые споры - о вещах, казалось бы, достаточно абстрактных и отвлеченных. То есть - о той самой «политике», в том смысле, в каком ее понимает новоназначенный премьер-министр «оранжевой» Украины Виктор Янукович. «Я, считайте, полтора года был в этом отпуске, занимался политикой, теперь хочу посвятить себя конкретным делам». Даже и пожалеешь человека: сколько, оказывается, времени ему пришлось убить на откровенную ерунду. Ну ничего, теперь уже все позади: «После того как мы с Ющенко подали друг другу руки, мы стали партнерами». Не в пример Януковичу высшие чины российского правительства в этом сезоне все же находят мотивации для занятий политикой. Программное интервью Дмитрия Медведева «Эксперту» - пожалуй, наиболее резонансное идеолого-политиче- ское событие лета. Публичный спор с Владиславом Сурковым, постановка под сомнение понятия «суверенная демократия», ставшего за последние полгода ключевым для всего пропутинского агитпропа, - все это наделало шума. Причем немалую часть этого шума составило шуршание пиджаков, чьи обладатели забегали и задергались в поисках изменений в субординации. И этот пиджачный флешмоб, кстати, косвенно усиливает аргументы Дмитрия Медведева. Медведев, по сути, повторил те претензии к термину «суверенная демократия», которые до этого высказывали самые разные люди в диапазоне от Бориса Немцова до Джорджа Буша- мл. Смысл их в том, что на слух добавление некоего специального атрибута к слову «демократия» воспринимается как претензия на обладание какой-то особой, непохожей на другие, формой демократии. Иными словами, как нелепая попытка изобрести велосипед. Плюс к тому у него, как у профессионального юриста, привыкшего к четким формулировкам, вызывает естественное раздражение та вольность, с которой в нем смешиваются два понятия, имеющие довольно строгие границы использования в правовом языке. Но сегодня есть и третье, не менее значимое основание для претензий к понятию «суверенная демократия». Известно, с чьей легкой руки это понятие в последнее время стало широко применяться в международной политике. Sovereign democracies - это термин, который Госдеп США использовал применительно к странам Центральной и Восточной Европы, в особенности к бывшим республикам СССР. В американском агитпропе у него была конкретная политическая функциональность, «нагружавшая» понятия. Под democracy понималась главным образом ориентация на США и Запад. А под sovereign - независимость, причем исключительно как независимость от России, т. к. никакой другой угрозы зависимости для постсоветских стран американцы по простоте душевной никогда не предполагали. В американском политическом языке термин функционирует и поныне - именно в этом значении его использовал Дик Чейни в своей известной речи в Вильнюсе. В русском же политическом языке оно появилось сегодня в результате инверсии - причем не вербальной, а политической. Фокусировка на суверенитете как на базовой и неотъемлемой национальной ценности - это реакция на серию «цветных революций», которые русское политическое сознание однозначно считало как акты десуверенизации. То есть прекращение самостоятельного политического бытия народов, встраивание их в чужие системы и чужие проекты на полуколониальных правах. Для восточноевропейских народов периодическая утрата и возобновление национальных суверенитетов - с точки зрения их истории - дело, в общем-то, обычное. Становление и распад крупных наднациональных систем, куда вначале включаются, а затем выпадают эти народы, - один из главных европейских процессов со времен если не Рима, то Карла Великого. Поэтому в их культуре всегда существовал опыт жизни в условиях полного или частичного отсутствия национальной государственности, в том числе и достаточно успешный с точки зрения экономического и социального развития. А потому собственная государственность - это всегда повод задать вопрос: «А не слишком ли дорого для нашего небольшого народа содержать всю эту толпу зажравшихся бездельников?». Однако в русской истории государственное существование нации всегда воспринималось как предельная и абсолютная ценность. Более значимая, чем, к примеру, форма политического устройства - много ли идейных сталинистов было среди героев Великой Отечественной? Именно поэтому сигнал тревоги, прозвучавший в начале нового века, мобилизовал очень старый политический инстинкт, пробуждение которого маркировано прошлогодней актуализацией слова «суверенитет». При этом, разумеется, процент зажравшихся бездельников в русской власти никак не отличался в лучшую сторону от восточноевропейского - что, как правило, и вынуждало нашу власть становиться жестокой. Тот же Медведев, пришедший в сферу нацпроектов эдаким винни-пухом, через полгода все больше начал осваивать прокурорские обертоны. И его можно понять. Но инстинкты - вещь опасная. Оборонительная консолидация идет по старым ментальным шаблонам. Люди ищут начальства, к которому можно было бы встроиться и от которого получать приказы. И под угрозой оказывается вся та политическая работа, которую наш народ проделал за последние двадцать лет - это работа по построению демократических институтов. Сегодня они нуждаются в защите - и не столько от власти, сколько от всеобщей привычки, неостановимо прорастающей сквозь новую политическую систему по мере оседания революционно-перестроечной пыли. Именно поэтому так важно, отстаивая суверенитет, защищать одновременно и демократию. Но сегодня мы, к сожалению, видим и другое. Заметно, как российские политические элиты с пугающей легкостью ухватились за концепт «суверенная демократия», нередко откровенно извращая его смысл. Прилагательное «суверенная» в самом деле становится основанием для дурного «политического творчества» в части норм и правил организации демократических процедур. Это понимается в том смысле, что раз мы «суверенные» - значит, делаем что хотим и как хотим. Примерно так, как выразился на своей лекции В.Т. Третьяков: «Вообще-то демократией является любой суверенный политический режим, даже диктатура». Коли так, тогда вполне резонны вопросы Дмитрия Медведева: «Что это за такая особая демократия?». Но на самом деле проблема гораздо шире, чем внутрироссий- ский спор о понятиях. Дело в том, что и так называемые международно признанные демократические нормы в современном мире все более утрачивают статус базовых стандартов, поскольку превратились в инструмент манипуляции и политического давления, а подчас и прямой агрессии. «Мы не хотим такой демократии, как в Ираке» - в устах Путина больше чем просто шутка. Когда у тебя тащат что-нибудь из- под носа, ты бежишь вслед за вором и кричишь: «Мое!». Но это не повод быть плохим хозяином (в том числе - не повод оставлять свои вещи без присмотра там, где их могут украсть). Именно поэтому тезис о «суверенной демократии» является политически оправданным, когда мы отвечаем на внешние обвинения в несоответствии «международным демократическим стандартам». Но для нас самих повестка дня - это строительство системы, которая сама стремится быть эталоном мировых стандартов демократии. И в этом смысле никакими ссылками на «российскую специфику» и «особый путь» нельзя оправдать вольностей в отношении к основным демократическим принципам. Конечно, можно сказать, что «это все слова». Примерно так, видимо, рассуждал премьер Янукович, когда загнанный, казалось бы, в угол президент Ющенко обусловил его премьерство подписанием так называемого универсала национального единства. Привыкшие решать вопросы, а не заниматься политикой, люди из партии Януковича немного поторговались - больше для виду, - а потом благополучно сдали практически все пункты своей предвыборной программы, позаботившись лишь о том, чтобы оформить эту сдачу гладкими и непонятными для людей формулами. И язык, и НАТО, и федерализация, и церковный вопрос - все это ключевые элементы нынешнего украинского политического курса. В итоге сегодня уже абсолютно неважна фамилия премьер-министра - будь то «Янукович» или «Ехануров». Идеология - сильное политическое оружие, более сильное, чем деньги или личная харизма. Этого в упор не видят те, кто сегодня гадают, будто на ромашке, раскладывая пасьянсы с «преемниками». Реальным предметом транзита-2008 станет борьба за преемственность курса Путина, а не за то, какой будет фамилия следующего президента. И эта кампания, в сущности, уже началась.