В сенсационной статье, опубликованной в 1993 г., американский профессор Сэмюэл Хантингтон, объясняя, каким становится мир после распада Советского Союза и окончания холодной войны, утверждал: «Моя гипотеза состоит в том, что в новом мире идеология или экономика более не будут главной причиной конфликтов. Основные причины раскола человечества и основные источники конфликтов станут культурными. Государства-нации ио-прежнему будут играть первостепенную роль в международных делах, но в ведущих мировых политических конфликтах будут сталкиваться нации и группы, принадлежащие к разным цивилизациям. Столкновение цивилизаций будет доминировать в мировой политике. Линии разлома между цивилизациями станут линиями фронта будущего.» Далее он писал: «В будущем все большее значение будет приобретать чувство принадлежности к цивилизации, и мир в значительной мере станет определяться взаимодействием семи или восьми цивилизаций, а именно: западной, конфуцианской, японской, исламской, индуистской, православной славянской, латиноамериканской и, может быть, африканской. Крупнейшие конфликты будущего будут иметь место вдоль культурных линий раскола, разделяющих эти цивилизации.» Эти тезисы не замедлили вызвать колоссальную полемику во всем мире, столь же ожесточенную, что вызвала незадолго до этого известная идея Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории». В целом, большинство отвергало их, а многие авторы — признавая важное культурное измерение в большинстве недавних конфликтов (в Конго, Руанде, Либерии, Боснии, Чечне, на Ближнем Востоке, в Алжире, Южном Судане, Кашмире, Шри Ланке, районе Чиапос) — упрекали С. Хантингтона за политическое упрощенчество, грубое и неточное определение цивилизационных границ и особенно за его призыв к Западу усилить сопротивление так называемому наступлению ислама и конфуцианства. Данные тезисы способствовали, бесспорно, распространению ксенофобии в США и ряде европейских стран; они внушали мысль, что ислам в особенности является новым «тотальным врагом» Запада. Этому было найдено и доказательство, когда после гнусного покушения в Оклахоме 19 апреля 1995 г. американские (а также европейские) средства массовой информации сразу же указали на «исламский след» как «наиболее вероятный» в этой трагедии. Правда, позже обнаружилось, что виновники чудовищного злодеяния принадлежали к правым американским экстремистам, белым и христианам... Можно упрекнуть Хантингтона и за то, что он говорит лишь о «кровавых границах ислама», хотя он мог бы также сказать и о «кровавых границах христианства», православного и католического, на Балканах и Кавказе, о «кровавых границах индуизма» на Кашмире и в Шри Ланке или же о «кровавых границах европейских и американских держав» по пограничным линиям Север-Юг. Можно ли делить современный мир и его историю между несколькими крупными и достаточно однородными цивилизациями с четко очерченными контурами? Не основываются ли подобные «глобальные» категории на гипотезе о существовании «чистых субъектов», представляющихся в значительной мере мифическими и мистическими? Можно ли игнорировать взаимопроникновение культур? Можно ли недооценивать эффект взаимодействия, смешивания народов и в конечном счете модернизации, вызванный колонизацией? Человеческие, культурные сообщества не бывают непроницаемыми. История человечества — это цепь всякого рода обмена между человеческими существами. Ислам опирается на античные, иудейские и христианские истоки. В Индии находятся мусульманские храмы, посещаемые преимущественно индусами, а в Северной Африке — могилы иудейских святых, к которым идут большей частью паломники-мусульмане. В наши дни это взаимное переплетение множится и усиливается в силу глобализации западной городской модели, универсального распространения одинаковой структурной организации государства и, в особенности, колоссальной мощи новых средств массовой информации, распространяющих по всему свету одинаковые стереотипы поведения, потребления и развлечения, одним словом, одну и ту же систему представлений — world culture (всемирную культуру). Все эти процессы приняли такие масштабы, что в противовес тезисам Хантингтона ряд авторов утверждает, что ныне существует лишь «единая цивилизация», цивилизация капитализма, и что в будущем конфликты будут своего рода гражданской войной но вого типа. В лоне одной и той же универсальной цивилизации более не будет ни войн между нациями, ни войн между цивилизациями. В том случае, если неравенство будет усугубляться, мы станем свидетелями все более яростного противоборства между отверженными и теми, кто «на орбите» (включен в систему), между брошенными на произвол судьбы и «новыми хозяевами мира». Никто не может более чувствовать себя в безопасности в рамках относительно однородной общности, под защитой разных новых культурных форм. Их сосуществование оказывается порой довольно тяжелым. Но оно остается необходимым и обогащающим. Хотя бы для того, чтобы отодвинуть пагубное стремление к этнической, культурной или религиозной чистоте. Именно такое стремление стало причиной войн в Югославии в 1991-1996 гг. А те, кто сомневался в этом, в течение целых четырех лет могли наблюдать югославскую «парадигму». Пример того, что варварство все еще существует в лоне современной цивилизации. В самом центре Европы. Бесчеловечность, жестокость, ожесточенность боев между сербами, хорватами и босняками — все это не может не вызвать чувства ужаса и возмущения. За что велась эта грязная война? За свою идентичность? За прошлое? Однако эти три народа имеют столько общих черт (все славяне, говорят на одном языке), что в течение веков они стремилась объединиться в борьбе против общего врага и создать нацию, нацию южных славян... Югославия означает «страна южных славян». До 1918 г. последние на две трети были подданными Австро-венгерской империи. При этом одни, словенцы, находились под управлением австрийцев, вторые, хорваты, — под управлением венгров. А независимые югославы (включая многочисленных мусульман) делили между собой королевства Черногории и Сербии. Словенцы и хорваты — католики и пользуются латинским алфавитом; сербы — православные и пишут на кириллице; наконец, мусульмане, пишущие в основном на кириллице, стали отдельной народностью только во времена Тито... Несмотря на эти отличия, издавна существовала мощная тяга к объединению, поскольку три четверти населения говорит на одном и том же языке — сербохорватском. Вот почему после крушения Австро-Венгрии в 1918 г. стремление к созданию национального государства приведет 1 декабря 1918 г. к объединению югославов и провозглашению королевства сербов, хорватов и словенцев. Но достаточно ли прославления общих истоков, общей идентичности, исторических мифов, наличия схожих ценностей для того, чтобы сформировать нацию? Для того, чтобы создать у гражданина новое чувство принадлежности к общей родине? И если в ходе объединительного процесса различия приуменьшались, то, как только объединение состоялось, они стали причиной споров и ссор, трагически отравлявших жизнь этого югославского государства. Национализм сцементировал страну, национализм же ее и разрушил. Исторически современный национализм возник в XIX веке в Германии как противостояние универсалисткому проекту Французской революции. Националисты выступили против перспективы единообразного мира, управляемого абстрактными идеями рационализма, противопоставив этому освященные традицией особенности, связанные с землей, языком, религией, кровью. Национализм яростно возрождается каждый раз, когда грозит восторжествовать утопия универсального и идеального общества. Одной из таких утопий был интернационалистический коммунизм, сегодня такой утопией выступает рынок без границ и экономический универсализм, навязывающий одни и те же производственные нормы и один и тот же стиль жизни. Но является ли национализм хорошим средством борьбы с подобными утопиями? Не представляет ли он сам по себе регрессивную утопию? Разве общность людей сможет, как по волшебству, устранить все источники напряженности и все внутренние конфликты только потому, что люди говорят на одном языке? Президент Хорватии первым высказал идею расчленения Боснии-Герцеговины (населенной на 40% мусульманами) с тем, чтобы расширить территорию своей республики за счет районов, населенных хорватами. Боснийский президент ответил на это визитами в Турцию, Ливию и Иран, чтобы добиться у них «политической поддержки». Результат: начиная с 6 апреля 1992 г. Сараево оказалось под бомбами, вынуждено было пережить четыре года разрушений, страданий, смертей... Город, в котором столетиями мирно уживались три общины — хорватская, мусульманская и сербская, стал символом нетерпимости и расистского безумия. Были забыты уроки второй мировой войны, Нюрнбергского процесса, осуждение преступлений против человечества и завоевательных войн во имя расистских теорий. В конце концов — в результате соглашений в Дэйтоне, сохраняющих форму, но уступающих по существу вопроса — международное сообщество смирилось с «этническим разделом» Боснии-Герцеговины. Тем самым оно признало регресс политического мышления и обозначило зловещий прецедент. Прецедент, на который, несомненно, будут ссылаться и в других «пороховых бочках» Европы: в Косово, Албании, Македонии, Воеводине, Словакии, Румынии, Молдавии, Приднестровье, Крыму, в балтийских странах, на Кавказе..., а их взрыв мог бы зажечь пожар на всем Старом Континенте. И сегодня можно полной мерой оценить неспособность тех, кто способствовал поспешному расчленению Югославской федерации. Признав 23 декабря 1991 г. независимость Словении и Хорватии, Бонн, Ватикан и Европейский союз действовали с трагической поспешностью. Они недооценили проблему меньшинств и проблему внутренних границ. Тем самым они способствовали резкому подъему ультранационалистических сил, повсюду мечтающих об «этнически однородных» государствах. Всем было известно, что значительное сербское меньшинство в Боснии (33% населения) ожесточенно сопротивлялось созданию независимого государства, в котором доминировали бы мусульмане (42% населения). Лидер последних, Алия Изетбегович, — автор манифеста За исламское государство... Все это было очевидно после того, как свободные выборы 1990 г. в Боснии практически смели умеренные светские и многоэтнические политические образования и выявили силу ультранационалистических партий в каждой из трех основных общин. Конфликт в бывшей Югославии породил столько зверств и несправедливостей, что невмешательство стало бы политическим преступлением, как это было в 1936-1939 гг. во время войны в Испании, когда осажденный Мадрид просил помощи демократических стран для спасения республики, ставшей жертвой фашистской агрессии. Гуманитарная миссия сил ООН провалилась; американская интервенция 1995 г. была направлена на то, чтобы навязать политическое решение. Последнее сводилось фактически к созданию своего рода мусульманского «бантустана». Прискорбное бессилие Европы перед лицом югославской трагедии наглядно продемонстрировало не только ее карликовые политические возможности, но и парализующие единую волю противоречия. Во Франции (признавшей в числе первых «тягу к независимости» у Хорватии) — это боязнь расширения зоны влияния Германии. В Англии, Бельгии, Италии и Испании — боязнь поощрения сепаратизма, а тем самым, косвенным образом, разрушения их собственного национального единства. Был также страх перед общей балканизацией Старого Света в то самое время, когда строится и укрепляется Европейский союз. Дело в том, что Югославия представляла собой нечто вроде драматической Лаборатории, которая позволяла оценить угрозы и опасности, связанные с окончанием холодной войны. Действительно, в своем противостоянии коммунистическим режимам и экономической неэффективности граждане стран Восточной Европы и бывшего СССР искали опору в своих демократических устремлениях и националистических амбициях. Режимы пали, но в отдельных странах (Албания, Румыния, Сербия, Болгария, Россия) нищета не только не ушла в прошлое, но даже усугубилась — для большинства населения. Есть ли смысл в том. чтобы покончить с системой тирании, но жить еще хуже? Особенно, если учесть, что прежняя система, безусловно абсурдная и несвободная, тем не менее гарантировала всем некоторый уровень материального обеспечения. Новый демократический режим выступает как обман, хуже того, как препятствие. Тем самым общее чувство недовольства находит легкое средство отвлечения внимания и мобилизации в национализме и в прославлении «добродетелей идентичности». Тем самым именно «другой» — чужак, иностранец, иммигрант — становится виновником всех бед. Только удовлетворение потребностей этих стран могло бы успокоить ситуацию. Но эти потребности колоссальны. Для сравнения: за семь лет Германия, обладающая одной из самых мощных экономик в мире, с серьезными трудностями для себя и своих европейских партнеров истратила астрономическую сумму в один триллион долларов на помощь бывшей ГДР и ее 18 млн. жителей. А на Востоке Европы такого же уровня помощи ожидают около 400 млн. человек... Но Запад не осмеливается признать — после того, как он раструбил на весь свет о своей победе над коммунизмом, — что он не в состоянии взять на себя ответственность за эту победу и реализовать десятки новых планов Маршалла... «Рынок эффективен, но у него нет ни ума, ни сердца», — констатирует профессор Поль Самуэльсон, нобелевский лауреат по экономике. Подобная политическая близорукость может порождать худшее зло. История учит нас: когда серьезный экономический кризис совпадает с разгулом националистических страстей, следует опасаться худших несчастий. Завтра пожар может перекинуться, в свою очередь, на Россию, которой угрожают проявления национализма и популистские обещания. Президент Борис Ельцин оказался во главе бывшей колониальной метрополии; каждое из его решений разжигает или укрепляет националистические страсти на периферии, как это доказали трагические события 1995-1996 гг. в Чечне, а до этого конфликты на Кавказе в 1991-1995 гг. Кавказские конфликты в полной мере схожи с теми, что погрузили в траур бывшую Югославию, как по вызвавшему их фанатизму (ультранационализм, ирредентизм, этническая ненависть), так и по масштабам насилия и жестокостей (захват заложников, массовые убийства гражданского населения, массовые изнасилования). По какой загадочной причине эти конфликты привлекли меньшее внимание крупнейших средств массовой информации? Почему они вызвали так мало страсти в правительственных кругах? Почему даже международные инстанции — ООН, НАТО, Западноевропейский союз (ЗЕС), СБСЕ — едва дали себе труд обратить внимание на ситуацию? Однако совсем недавно на Кавказе имели место четыре войны. В первой из них столкнулись армяне и азербайджанцы в борьбе за Верхний Карабах, населенный армянами, но административно входящий в Азербайджан. Последний выступил с оружием в руках против отделения этого района (до сей поры безуспешно) и его присоединения к Еревану. Во втором конфликте такого же рода противостояли Грузия и небольшая автономная республика Южная Осетия (10 тыс. жителей), которая хотела отделиться от Грузии и образовать единую республику вместе с Северной Осетией в рамках Российской Федерации. Сама Северная Осетия оказалась в состоянии войны со своим ингушским меньшинством, которое, будучи переселенным Сталиным в 1945 г., пытается с конца 50-х годов вернуть себе земли предков, в частности город Владикавказ, ставший столицей осетин... Четвертая война проходила в Абхазии, автономной республике, расположенной на западе Грузии на берегу Черного моря: в июле 1992 г. она объявила о своей независимости и с этого времени успешно противостояла наступлению грузинской милиции. Все эти войны, в каждой из противоборствующих сторон, сопровождались ужасами, которые не поддаются описанию; неоднократные «этнические чистки», систематические пытки, массовые убийства. Здесь также основной жертвой стали гражданские люди; тысячи погибших, более миллиона беженцев, теснящихся в городах, где часто не хватает всего — отопления, электричества, пищи... Эти конфликты отражают хаос, сопровождающий деколонизацию советской империи. Может ли позволить себе эта огромная развалившаяся страна терять время на архаические споры и ссоры? Команды экономистов, сменявшие друг друга у власти вокруг президента Ельцина, проводили в жизнь «шоковую терапию», дабы ускорить переход к рыночной экономике. На смену одной омертвевшей догме пришла другая: догма о структурной перестройке (ajustement), проповедуемая глашатаями ультралиберализма. Цены резко взмыли вверх, заводы и предприятия стали регулярно сокращать численность занятых. В стране, где повседневная жизнь и до этого была адом, число бедных, безработных и отверженных буквально «взорвалось». Итак, в России оказались налицо все слагаемые для роста беспорядков. Запад опасался советской мощи; сегодня он с ужа сом обнаруживает, что он еще больше боится се распада, краха. Надо ли — во имя «экономического императива» — снова запирать свободы в саркофаг? Видимо, не может быть и вопроса о серьезной помощи России и балканским странам; более того, недовольство средних классов ширится и внутри Европейского союза; здесь также растет экстремизм и национализм. В общей атмосфере разочарования европейские граждане чувствуют, что они как бы скользят к бесчеловечному миру. Из мрака возникают темные силы, несущие угрозу демократии. В Европе, переживающей социальный и моральный кризис, преследуемой призраком экономических неурядиц, в условиях, когда политический класс утратил, по всей видимости, контакт с общественным мнением, растерянность без труда проникает в души людей. Во времена массовой безработицы вполне понятный страх перед завтрашним днем способствует росту ксенофобии и расизма. Мы могли в этом убедиться во Франции в феврале 1997 г., когда под предлогом борьбы с подпольной иммиграцией правительство предложило законопроект с душком ксенофобии. Против него выступила часть общества, особенно многие творческие деятели и интеллектуалы. Как ни одно из государств Европейского союза, за исключением Австрии, Франция в течение последних пятнадцати лет переживает усиление крайне правых сил, представленных Национальном фронтом, который во время парламентских выборов в июне 1997 г. мог оказаться в роли арбитра примерно в 200 избирательных округах... Эта партия и прежде всего ее лидер Жан- Мари Jle Пен демагогически объявили трудящихся-иммигрантов главными виновниками трудностей французов. Прибегая к минимальным языковым предосторожностям, они разжигают расистские настроения, выступают против присутствия прежде всего выходцев из стран Магриба и Африки и официально обещают в своей программе провести их массовое выселение из страны в случае своего прихода к власти. Левым и правым партиям, которые сменяли друг друга в правительстве с 1981 г., не удалось сдержать подъем эксэремизма. И те и другие оказались в тисках «единственного» направления мысли, попали в ловушку глобализации и ультралиберального тоталитаризма, растерялись перед лицом такого социального бедствия, как безработица, от которой страдают 5 млн. человек. Будучи неспособными определить ясные и четкие различия между собой в области экономики, левые и правые предпочли вести спор по общественным проблемам. В частности, по вопросам иммиграции, что играло на руку неофашистам. Так, под предлогом борьбы с подпольной занятостью социалистическая партия пошла на попятный и, вопреки своему обещанию, отказалась предоставить иностранцам право голоса на местных выборах, а правые ужесточили и так уже драконовское законодательство, стремясь установить контроль над въездом и проживанием иностранцев. Мало-помалу, от перегиба к перегибу в споре с крайне правыми, в стране воцарилась почти фашистская атмосфера преследования иностранцев. Скандальный вклад в это внесли в 1993 г. и законы Меэнери-Паскуа, в результате которых попали под подозрение все иностранны. Иммиграция не является центральной проблемой французов, страдающих в первую очередь от безработицы. Это подтверждается всеми опросами. Причем Франция далеко не первая страна в мире по приему иностранцев. В таких странах, как, например, Германия, их больше (7,6% ее населения), не говоря уже о странах, которые с гордостью именуют себя «нациями иммигрантов»: США, Канада, Австралия, Новая Зеландия... В отличие от всех других европейских государств Франция с конца XVIII века является страной, принимающей иммигрантов. Конечно, причины этому демографические, но также и в не меньшей степени политические: Франция — единственное государство Европы, придерживающееся светской и республиканской (не этнической) концепции нации. Она несет универсалистскую идею свободы и защиты прав человека. Исторически она является прибежищем, приютом для всех демократов, подвергающихся преследованию. Именно в этом состоит ее величие в течение многих десятилетий, она приняла и интегрировала сотни тысяч итальянцев, бельгийцев, поляков, армян, испанцев, евреев Центральной Европы, русских, португальцев, алжирцев, вьетнамцев и т.д, И как бы это не нравилось тем, кто вновь выдвигает аргумент «неассимилируемых иностранцев», она продолжает это делать столь же эффективно, как и прежде. Действительно, она насчитывает более 18 миллионов граждан, у которых по меньшей мере один из дедов иностранец, это каждый третий француз! В старом фильме Энтони Манна «Падение Римской империи» (1964) император-философ Марк Аврелий присутствует в 180 г. н.э. на победоносном шествии своих легионов где-то на границах новых территорий своей огромной империи. Легионы состоят главным образом из наемников скифов, парфян, германцев, иберийцев, пиктов, нумидийцев, галлов и пр., которые проходят перед ним в своей традиционной одежде и приветствуют его ... на своем языке. Марк Аврелий, стоик, вдруг понимает всю тщетность про- екта латинизировать, униформизировать все народы империи. И т«гда падение Рима представляется ему неотвратимым: все эти народы поделят между собой его останки... Как не вспомнить эту символическую картину из фильма Манна, когда смотришь по телевидению парад национальных сборных на церемонии открытия Олимпийских игр в Атланте в июле 1996 г.? Как вместе с тем не подумать о возрождении националистических, сепаратистских страстей, которым, как это ни парадоксально, способствует спорт? Начиная с 1789 г. национализм — это самое могучее в Европе политическое чувство. Это противоречивое чувство. Если взять его романтическую сторону, то оно волнует и не может не привлечь всех тех, кого воодушевляет освобождение народов. Но у него есть и мрачная сторона, которая быстро может стать преобладающей и привести к слепому прославлению «национальных ценностей», к презрению и исключению Другого. Так, к примеру, такие симпатичные малые страны, как Литва, Латвия, Эстония, едва обретя независимость, пережили в 20-е годы период диктаторских режимов, которые, выступая во имя национализма, относились с ненавистью к многочисленным меньшинствам, преследовали их и рассматривали как врагов... Действительно, как говорит Карл Поппер, «чем больше стремишься вернуться к эпохе племенной общности, тем больше попадаешь в плен к инквизиции, тайной полиции и гангстеризма с романтической маской». За националистическими речами часто слышатся грезы об «этнически чистой» стране. Грезы нелепые, ибо, как утверждает английский историк Эрик Дж. Хобсбоун, «среди примерно 170 государств мира имеется не больше дюжины этнически и лингвистически однородных государств, причем, видимо, ни одно из них не включает в себя полностью ту нацию, которую представляет». Но как избежать этого опасного и иллюзорного стремления? Располагает ли демократическая страна средствами, дабы помешать тому, чтобы какая-то часть ее территории, ссылаясь на культурно-этническое своеобразие, не стремилась бы к полному суверенитету и не- требовала независимости? Вацлав Гавел, бывший президент Чехословакии, оказавшись в положении, когда Словакия стремилась к отделению, полагал, что нет, не располагает. Уходя в отставку 20 июля 1992 г., он говорил: «Я не хочу быть тормозом на пути исторической эволюции. Выступления за освобождение словацкого общества оказались более сильными, чем мы, федералисты, думали; и я должен их уважать.» Схожая ситуация могла бы сложиться в Канаде. Квебек является в этом смысле хрестоматийным примером. Примером, за которым с огромным интересом следят отдельные районы Европейского союза. Дело в том, что в течение нескольких десятилетий Квебек — демократически и мирно — ставит вопрос о своем суверенитете, независимости, одним словом, о своем отделении от Канады. Однако отныне он делает это в геополитическом контексте, который, несомненно, изменился в результате Североамери канского соглашения о свободной торговле (АЛЕНА), связавшего Канаду, США и Мексику. Однако любой проект интеграции такого типа предполагает принятие общих правил, которые урезают по тому или иному вопросу, особенно в экономической сфере, суверенитет государства. Поскольку центры принятия решений удаляются друг от друга, то государство, цементировавшее еще недавно единство страны, оказывается с ситуации, когда национальные связи ослабляются, а то и фрагментируются. Особенно в том случае, когда эти «фрагменты» обладают некоторыми отличными чертами культуры (прежде всего языка). Все происходит так, будто сила плавления вызывает многочисленные трещины. Более того, сегодня движение за независимость Квебека совпадает с важнейшим процессом глобализации. Последняя, поощряя дерегламентацию, вынуждает государства отказываться от отдельных сфер своего суверенитета, лишает правительства ряда серьезных полномочий и стремится повсюду навязать одинаковое экономическое поведение без учета местных культурных особенностей. Как же быть в этих условиях с национальным вопросом? После референдума 30 октября 1995 г. и поражения сторонников независимости Квебека с крайне малым недобором голосов (49,4% поданных голосов) данный вопрос остается в повестке дня. Люсьен Бушар, ставший премьер-министром 29 января 1996 г., напомнил, что достижение суверенитета остается целью Квебекской партии (находящейся у власти с 1994 г.), но закон запрещает ей проведение второго референдума на ту же тему в течение одного мандата. Следовательно, надо ждать 1999 г., когда — в случае новой победы на парламентских выборах Квебекской партии — граждане снова смогут высказаться по этому вопросу. Но уже сегодня опросы показывают, что большинство граждан (55%) выступают за независимость и что последняя неотвратима в глазах 75% жителей Квебека. В Оттаве премьер-министр Канады Жан Кретьен настроен, по всей видимости, пересмотреть федеральное законодательство в сторону, более благоприятную устремлениям Квебека и признать наконец особый характер квебекского общества. Но другие сторонники федерализма, встав в позу «зловредных победителей», выдвигают принцип «если Канаду можно разделить, то и Квебек тоже» и прямо говорят о разделе «Прекрасной провинции» (Belle Province). Дабы сохранить право англоязычных жителей Квебека остаться связанными с Канадой, они предлагают предоставить независимость только тем округам, где большинство скажет «да» независимости. Кроме того, они поощряют коренное население (инуитов и американских индейцев) в свою очередь потребовать завтра независимости от Квебека с тем, чтобы эта провинция сократилась до небольшого «района в форме сосиски, включающего в себя в основном фермерские хозяйства, расположенные между восточной частью Монреаля и городом Квебеком». Подобные идеи безответственны. Повсюду, где их пытались провести в жизнь, от Северной Ирландии до Кавказа, они вызвали нескончаемые войны. Более того, как Кангща применит по отношению к Квебеку принцип раздела, который она официально и путем военного участия осудила в бывшей Югославии, когда сербский президент Милошевич поощрял раздел Боснии- Герцеговины, опираясь как раз на принцип «если Югославию можно разделить, то и Боснию тоже»? Очевидно, референдум от 30 октября 1995 г. ничего не решил. Институциональное будущее Прекрасной провинции остается неопределенным. Чтобы противостоять кризису, Люсьен Бушар организовал конференцию по вопросам экономического и социального становления Квебека. Фактически он предпринял настоящее aggiomamento Квебекской партии, которая, в свою очередь, отказывается от социал-демократического проекта и откровенно принимает неолиберальный путь развития. Полный приоритет отдается борьбе с дефицитом государственного бюджета и сокращением бремени долга. В какой мере это отразится на националистическом проекте? В значительно меньшей, чем многие думают, поскольку такой проект — в эпоху глобализации — направлен одновременно и на отделение, и на интеграцию. Отделение от Канады, чтобы лучше, на суверенных началах, ассоциироваться с ней в рамках экономического партнерства, распространяющегося по преимуществу на США и Мексику. В Европе националисты, мечтающие о независимости для Фландрии, Страны басков, Шотландии или Корсики, также не предполагают выхода из зависимости от Европейского союза... Тот факт, что этническое сообщество малочисленно, а его территория мала, не составляет препятствия требованию независимости; впрочем, в ООН имеется более двадцати государств, насчитывающих менее 250 тыс. жителей... И сегодня, на заре возврата к племенной организации, как объяснить в Европе и за ее пределами людям, мечтающим об «этнически чистых нациях-государствах», что флаг и место в ООН не дадут им возможности автоматически решить их социально- экономические противоречия в эпоху глобализации и не смогут, как по мановению волшебной палочки, рассеять их страхи конца тысячелетия.