РЕЛИГИЯ

ИССЛЕДОВАНИЕ религиозной жизни и мысли диких народов весьма затруднительно. Лишь неохотно, по большей части не вполне или с прямым намерением обмануть, высказываются они о своих представлениях о высшем существе. Часто им и нелегко это сделать, потому что представление это неясно для них самих. Когда Меренский спрашивал крещеных басутов, что они думали о Боге, когда еще были язычниками, они отвечали: «Мы ничего о нем не думали, но грезили». Религиозные идеи, отличающиеся монотеистической ясностью и простотой, вовсе не встречаются у диких народов. Вся умственная жизнь этих народов не только выражается в смутных образах, похожих на сны, она не только непоследовательна и бессвязна, но она даже не передается от одного поколения к другому, что могло бы создать органическое развитие мысли об отношении земного мира к загробному. Часто, если религиозные идеи и существуют, они известны лишь немногим старикам, ревниво оберегающим их. Даже и тогда, когда этого не бывает, опасение выдать религиозную тайну заставляет их высказывать нечто искаженное или отрывочное.

Поэтому мы должны остерегаться ставить слишком низко религиозные догадки и представления диких народов. Они всегда бывают настолько широкими, что в них выражается все умственное движение этих последних, не направленное непосредственно к практическим жизненным целям; они являются в одно и то же время их религией, философией, наукой, историческим преданием и поэзией.

Этнография не знает народов, совершенно лишенных религии, а знает лишь более или менее высокое развитие религиозных идей, которые у одних остаются незначительными и незаметными, в виде зачатков, или, лучше сказать, в виде куколки, а у других развертываются в поразительное богатство мифов и сказаний. Но в этих несовершенствах мы не всегда должны видеть лишь первичные состояния. Вспомним только об искажениях, в которых почти нельзя узнать великой религиозной идеи, в абиссинском христианстве, монгольском буддизме и суданском исламе. Сила распространения религиозных идей так же велика, как и несомненность, что они искажаются там, где они изолированы, оторваны от органической связи с обширной живой мифологией или извержены отвлеченным учением в бесплодную область материальной жизни дикого народа. Уже в настоящее время мы находим искаженные отрывки христианских представлений в индейских и полинезийских мифах или отрывки магометанских воззрений у малайцев и африканцев; если бы мы не знали истории их перенесения, то могли бы счесть их за доказательство того, что там находятся зачатки монотеизма. И поэзия диких народов во многих местах возбуждает подозрение, что какая-либо ветка европейских преданий, басен и т.п. случайно попала на тамошнюю почву и с силой размножения, свойственной этим творениям фантазии, тотчас же дала побеги на чуждой земле.

Несовершенство выражения не может быть мерилом глубины мысли. При рассмотрении такой мифологии, как полинезийская, мы должны обратить внимание на то, что эта ткань сказаний с богатыми формами часто походит не столько на ясную речь, сколько на лепет ребенка, причем приходится более иметь в виду «что», нежели «как». Часто для изменчивой мысли этих народов достаточно созвучия, чтобы связать с ним обширные ряды мыслей. То же самое воззрение сверхчувственного отношения выражается гораздо яснее в пергаментной рукописи греческого поэта, чем в устной передаче полинезийского или африканского жреца или колдуна. Но если мы сумеем извлечь более понятные положения из лепета дикого человека, то мы получим картину, которая, в сущности, немного уступает первой, более поэтически украшенной. Достаточно сравнить сказания о гавайском Аиде с соответственными сказаниями греков. Один начальник племени, который не мог утешиться после смерти жены, получил, по молитвам своего жреца, руководителя в подземное царство Милу в лице бога начальников. Они дошли до конца света и нашли там расколовшееся дерево; они скользнули по нему в глубину.

Религия повсюду связана с глубокой потребностью человека в причинности, в том, чтобы найти для каждого события причину или виновника. Глубочайшие корни ее соприкасаются и с наукой и тесно переплетены с чувством природы. Ага- тий говорит об аллеманах, что они почитают деревья и ручьи, горы и долины; мы смело можем общее одухотворение, лежащее в основе этого почитания, распространить на все человечество. Этой потребности идет навстречу стремление одушевлять в высшей мере и даже очеловечивать все явления приро.- ды, приписывая им душу, руководящую своими собственными движениями и изменениями и даже отношениями к ближайшей и более дальней среде. Даяки приписывают растению такую же душу, как и человеку: если рис сгнил, это значит, что душа его улетела; но погребенный вместе с трупом, он может следовать за ним в загробную жизнь, там вновь получить телесность и служить пищей. Неверное применение закона причины и действия ведет к допущению отношений между этими душами и душой человека, и все это сплетается под конец в плотную сеть причинностей.

Таким образом, одушевляющее дыхание проникает не только всю природу, но и неодушевленные предметы. И в каждом действии, даже в украшениях людей и в орнаментах вещей, заключено больше духовного содержания и цели, чем мы предполагаем. Ко всем религиям, стоящим на низшей ступени, поэтому может быть применено слово многобожие. Повсюду выражается стремление к умножению представлений; для туманного ума, из которого все это исходит, с течением времени созидание божеств становится приятным и легким делом. Там, где высшее сословие считается полубогами и даже настоящими богами, где души не только продолжают жить за гробом, но остаются и со здешним миром в тесном соприкосновении, где каждая семья имеет своего покровительствующего духа в образе животного или чего-либо другого, там боги и идолы должны постоянно возникать и процветать и превращать всю область человеческого духа в чащу фантастических вымыслов. Мы не должны видеть в этом что-либо низшее, порождаемое страхом. В одухотворении лежит нечто, поднимающее душу, что на высших ступенях становится поэзией и философией.

Где лежат источники, из которых непрерывно миллионами возникают духи и призраки? Самое глубокое изменение в самом человеке или в его ближайших родственниках вызывают болезнь, сон и смерть. Первой основой суеверия является не только страх перед природой, но и перед смертью, и перед мертвыми. Делом шаманов, знахарей, кораджей и тому подобных колдунов повсюду является отыскивание причин смерти и болезней и затем сношения с духами умерших, на которых близкие смотрят с глубоким страхом, часто соединенным с тревогой и раскаянием.

Отсюда исходит прежде всего вера в фетишей, создающая самыми запутанными путями отношения между бесчисленными душами и всевозможными предметами, в которых они имеют пребывание. Здесь ясно выражается, что не прямые пути от предмета внешней природы к душе человека образуют основные черты первобытной системы верований,— так как мы напрасно стали бы искать прямого отношения между этими учениями и значительностью и влияниями этих предметов. Дело в том, что воображение, тревожно ищущее опоры в окружающем, с прихотливостью, в которой проявляется боязливое возбуждение, хватается за предметы, часто совершенно недостойные того. Но с этими сверхъестественными действиями производятся, можно сказать, беспрестанные опыты. Стараются найти не только новых духов, кладя, например, камни странной формы у дерева, чтобы испытать — могут ли они увеличить его плодовитость, но тому же испытанию подвергают и давно знакомые предметы, бросая им, например, испорченное мясо. Почему все негры в Африке оказывают такое предпочтение рогам, что их колдуны в большом количестве обвешивают себя ими, а их верховные жрецы, то есть короли, хранят в них самые страшные средства? Откуда исходит почти комическое поклонение горшкам у даяков и альфуров? Все, кажущееся необычайным, находит себе место в собрании редкостей, которыми обвешаны шея и пояс кафрского колдуна. Благодаря замечательному совпадению первый большой алмаз на мысе Доброй Надежды найден был в кожаной сумке на шее колдуна! Почитание камней широко распространено, но обыкновенно воздается большим стоячим глыбам. Впрочем, фетишем в Африке может сделаться каждый камень, и его, обмотав пестрыми лоскутками, носят на шее. У музгусов длинные жерди, у сандехов бесформенные чурбаны из дерева, утыканные гвоздями, на горе Камерун базальтовые столбы играют роль идолов. Едва ли можно найти хотя одного африканца, на котором не навешано ни одного фетиша, и так как для многих желаний и действий существуют особые фетиши, то у многих такие полезные предметы образуют довольно тяжелый груз. Существуют амулеты, которыми пробуют воду прежде, чем ее пить, и этим пьющие избавляются от опасности, так как злые духи охотно избирают своим местопребываниям эту пенящуюся, изменчивую жидкость. К эскимосскому оружию всегда привязано небольшое покровительствующее божество. Только одна ступень отделяет от этого так называемые идолы, изображения умерших, которые вырезываются из дерева, делаются из металлов или лепятся из глины и ставятся в хижинах или вокруг могил. И фетиши, и идолы одушевлены; только в изображении предка находится определенная душа, обладавшая известным телом, лишь перешедшая в эту куклу и занимающая иногда целые годы обычное место, как, например, идол шаманов у гольдов, стоящий на старом месте в юрте, пока его не уничтожат после нескольких поминальных празднеств. Создание таких видимых изображений душ дает уже основу для особых мест почитания душ, в виде хижин фетишей в Африке, табуированных мест у малайцев и полинезийцев и, наконец, храмов. Так как они часто примыкают к местам погребения, к жилищам душ, ушедших из этого мира, то они ясно показывают, как и наши кладбища около церквей, бессознательную тесную связь, существующую между заботой о душах умерших и богопочитанием. Разница только в том, что первобытные храмы чаще возникают из кладбищ, чем эти последние присоединяются к ним. Северноазиатский шаман окружает себя целым рядом деревянных идолов, с которыми он разговаривает во время заклинания и у которых он просит совета. Сюда же относятся и изображения животных, в особенности медведей. Юрта шамана есть настоящее жилище душ. Можно сказать с уверенностью, что мы видим высшую ступень в таких хижинах фетишей, где нет изображений и других олицетворений. Они встречаются в виде настоящих хижин в Африке и маленьких домиков для душ у океанийцев.

Способы погребения всех народов имеют всегда отчасти религиозный характер. В основании их лежит мысль, что душа не тотчас оставляет тело или, по крайней мере, сохраняет с ним известную связь. Полинезийцы ясно дают понять, что ду ша после смерти некоторое время блуждает поблизости могилы, пока не спустится, наконец, в царство Милу или Вакеа. У малайцев и северо-западных американцев это представление столь же ясно, и замечается и у восточных азиатцев. Поэтому труп часто в течение некоторого времени остается непогребенным — у индейцев-чирикисов в продолжение целого года. Затем следует наделение трупа различными вещами или превращение его в мумию, воздвигание могильного холма, который у бонгов приобретает характер монументального сооружения, основание и поддержание настоящих мавзолеев начальников, хотя «бездушный» труп сделался уже простой вещью.

У многих народов для временного возвращения души предоставляется ее дом, приходящий в разрушение, и для этой же цели в могильной насыпи оставляется отверстие, куда время от времени опускают кушанья и напитки или вливают их в могилу. Душа во время странствований может переселяться в других людей, околдовывать их, портить или неожиданно возводить в высокие достоинства. В каждом колдуне в Уганде живет душа короля; но обыкновенные души, музиму, могут войти в каждого. То, что душа еще не успокаивается, попадая в могилу, указывает нам лодка, которая ставится на могильном холме, а на севере — сани, на которых привозят труп к месту погребения. Эта лодка послужила началом ладьеобразных построек северных германцев. Принудительное возвращение души в ее труп посредством колдовства считается столь же возможным, как и извлечение ее тем же путем из живого тела и перенесение в животных. Последнее составляет особую специальность африканских колдунов. Вообще фантазия, при допущении общего одушевления, не видит никаких пределов для странствования души, хотя прежде всего она при этом имеет в виду мир животных.

К причинам почтительного обращения с трупом присоединяется, в виде сильного мотива, страх. Быстрое обряжение, несение на шесте, желание избежать двери при выносе тела, погребение вдали от хижины, все это — если не внушенные, то проникнутые страхом действия. К удивлению, в этом отношении мы видим крайнее противоречие: так, кафры в одних случаях просто относят труп в лес и оставляют его на съедение гиенам, а в других — они хоронят покойников в каменных могилах или на их дворах; в Камерунской области мужчина погребается в хижине, а женщина — у дороги. Когда хижина умершего оставляется или разрушается, вся утварь его разбивается и разламывается, и даже умерщвляются его невольники и стада, и самое имя предается забвению, то в этом всегда участвует боязнь призраков.

Ограниченное, непоследовательное мышление диких народов допускает глубокую веру в одушевление человеческого тела, выражающуюся во многих формах, не считая нужным отдавать себе отчет о том, в каких местах пребывают души. Правда, эта вера подготовляет идею о другом мире, и когда мы встречаем ее у древних европейцев, полинезийцев и индейцев в замечательно сходном виде, мы можем видеть в этом факт географического распространения, выдающийся скорее в ант- ропо-географическом, чем в народно-психологическом отношении. Рассказанный выше миф о гавайском начальнике ясно показывает, как далеко может заходить это сходство. В нисхождении в подземный мир, в обмане его властителя, в ревнивом отношении других душ — мы находим в основных чертах совпадение с тем, что нам известно у многих других народов. Представления, которым, как непосредственным отражениям действительности, свойственна известная необходимость, относятся к этому вопросу иначе, чем связанные с ними мысли второго или последующего порядка; происхождение этих последних мы можем исследовать с особой основательностью в высших и дальнейших кругах мысли. То, что называется идолом или кумиром, первоначально — не что иное, как памятник умершего, изображение предка. Реже душа воплощается символически, что мы видим в деревянной птице, уносящей душу, например, на поминках по умершему у гольдских шаманов. Человек обыкновенно воспроизводится во всей его сущности, хотя часто в весьма схематическом виде. Связь между этими изображениями и тем, что называется идолослужени- ем, естественно зависящая от благоговейного отношения к умершим, составляет всегда лишь известную часть религии. Этим объясняется необъяснимое другим путем различие, какое усматривается между близкородственными племенами, например, на Новой Гвинее: мафурцы имеют большое число идолов (кароваров), тогда как у арфакцев их вовсе нет. Мы можем понять и тесную связь почитания черепов и идолов, так как череп играет роль памятника умершего. Чем более отдаляется воспоминание, тем менее личным является изображение. На Таити, где «тии», личные и семейные идолы, отличаются от «ту», народных идолов, последние, преимущественно посредством обертывания их, делались невидимыми; за их похищение часто происходили войны между племенами.

Наряду со смертью жизнь, воспроизведение и рождение, как самые загадочные и полные значения события, сочетаются со сверхчувственными отношениями. На резных изображениях и изваяниях с особенной любовью изображается момент воспроизведения, а нередко и рождения: ноги, обращенные вперед в этих изображениях, имеют особое отношение к мифам. В появлении новой жизни заключается факт, противопоставляемый разрушительным силам. Фаллус, как символ охраны от вредных сил, употребителен у самых различных народов, и мы не думаем, чтобы появление таких фаллических символов у маорисов, как полагает Шмельц, имело отношение к заключающейся в них примеси темных элементов, потому только, что эти системы особенно заметны у меланезийцев. У самых различных народов рождение, в особенности наступление зрелости и свадьба окружаются церемониями, которые должны осуществлять выдающееся значение этих событий. С этим предетавлением о продолжении жизни на высшей ступени развития соединяется еще дальнейший, высший элемент, в виде учения о награде и наказании в загробном мире. У многих народов мы не видим, однако, никакого следа этих понятий. Дикие народы признают, правда, разделения в будущей жизни, но не нравственные, а социальные, как мы видим у полинезийцев в различии между царством Милу и Вакеа. Первое, где находятся души низших, развлекающихся играми и криками, чрезвычайно шумно; во втором, напротив, царствуют спокойствие и достоинство, соответствующие начальникам, души которых пребывают там. Валгалла служит только для храбрых воинов, павших в битве; точно так же и индейский воин имеет на небе особое, принадлежащее ему место.

Здесь мы можем отметить существенное обстоятельство, что нравственные учения вовсе не составляют необходимой, первоначальной составной части религии, а присоединяются к ней только на высших ступенях.

Два рода явлений природы оказывают наиболее глубокое влияние на врожденное чувство беззащитности, и человек должен найти известное отношение к ним. Перед лицом могучих проявлений сил природы он сравнивает себя с ее мощью и величием и сознает свою подчиненность. Со всех сторон его ограничивают бесчисленные препятствия и сдерживают его волю. Его дух пугается перед бесконечным и непонятным и едва может овладеть отдельными элементами, из которых слагается все это величие. Гора на равнине неизменно окружена легендами; темный лес скрывает в себе духов; бури, землетрясения и вулканические извержения действуют своими неожиданными и ошеломляющими проявлениями; фантастические идолы, которыми кишат леса и поля венегрской Африки, часто являются памятниками громовых ударов. Глубочайшее впечатление производят явления звездного неба величественным спокойствием и правильностью своих движений. Присутствие этих особенных, столь далеких от земных предметов явлений, их свет, их многочисленность неизбежно оказывали влияние на дух даже самого первобытного человека. Все, не исключая бушменов и австралийцев, имеют названия для созвездий. Согревающее действие солнца должно было вызывать чувство признательности, которое в умеренных странах, вероятно, было значительнее, чем под тропиками; луна и звезды благодаря своему свету кажутся диким народам, боящимся призраков, особенно желательными явлениями. Об этом свидетельствуют заботливость, с какой эти народы стараются отогнать затмевающего духа при лунных затмениях, и высокое положение, отводимое луне в религиозных представлениях и сказаниях народов. Было бы слишком много сказать, что солнце как источник света почитается всеми нациями за божественное существо, за общего благодетеля. Но поклонение солнцу широко распространено, в особенности у земледельцев и в более развитых кругах представлений; изображение солнца светится и на волшебном барабане лапландских шама нов. Весьма распространены также сказания, связанные с различными положениями солнца по отношению к земле и с переменой времен года. Оплодотворяющее солнце создает вместе с матерью-землей все живое, даже и звезды. Души умерших героев стремятся к вечернему солнцу. К солнцу примыкает культ огня, который не должен угасать и зажигается с заклинаниями. Японец в Новый год торжественно вносит в свой дом огонь, зажженный с известными церемониямии в храме, в определенный день, с помощью деревянного огнива. Остаток этого перенесения огня мы видим в обычае тамбовских крестьян, которые в новый дом переносят золу и несколько камней старого очага.

Явления погоды отражаются на нас непосредственностью своего действия; они имеют глубокое влияние на наши хозяйственные успехи. Их легко понятное значение в верованиях или суевериях человека выказывается в распространенности заклинателей дождя или солнечного света, а также и плодородия полей. Гораздо далее лежит область явлений, которые никогда не находятся или находятся редко в непосредственных отношениях к человеку и поэтому лишь тогда удостаиваются его внимания, когда прямо являются перед его глазами. Даже дикий человек, всего более исполненный предрассудков, наделенный самым узким кругозором, испытывает впечатление от радуги, представляющейся ему небесным мостом, от шума моря, от шелеста леса, от кипения ключа. Эти явления вносятся в круг суеверных представлений, вызываемых, со своей стороны, более близкими причинами. Мы не можем сказать с уверенностью, что айносы на мысах, где господствует особенно сильное течение, молятся именно изображениям предков о счастливой поездке или рыбной ловле. Дикие народы знают о падении метеоров, о чем говорят их предания; они называют погребенные в земле каменные топоры громовыми стрелами. Челнок с трупом они сталкивают в волны, на темные леса налагают табу и в каждом ручье предполагают присутствие духа. Во всех этих случаях поэзия и религия переплетаются своими корнями, и совершенно излишним кажется вопрос— обладают ли эти народы чувством природы.

Но сюда вплетаются и социальные мотивы. Мы знаем роль, какую играют животные в качестве символов общественных групп или тотемов. Шаман обращается с зверями как с равными себе, надевает на себя искусственные оленьи рога, пьет собачью кровь из полого изображения животного, бросает в воздух полую деревянную птицу, приносит богу реки жертву в чашке, имеющей форму рыбы. Гиляки держат для целей ворожбы, в особенности на случай болезни, медведей, дикобразов и черепах. Ежегодно они торжественно съедают откормленного медведя из особых деревянных блюд. Сказания о животных и растениях составляют главную часть литературы первобытных народов. Животные занимают даже место в основе генеалогии племен и начальников. В пределах распространения круга идей индусов держится вера в переселение душ, даже в происхождение от обезьян. У японцев некогда были свои священные обезьяны. Кроме того, животные неизбежно обращают на себя внимание приносимыми ими пользой или вредом. Дикие людоеды чувствуют себя родственными хищным зверям, поедающим человеческое мясо. Когда мы видим, что они щадят этих животных (у малайцев и у иолофов в Сенегамбии крокодилы содержатся в священных прудах), мы замечаем здесь и другое направление мысли: когда, например, король матабелей Лобенгула запрещает убивать крокодилов под страхом смертной казни, то это из опасения, чтобы убитый крокодил не послужил объектом колдовства. Таким образом, вера в животных может принимать одновременно и косвенную форму.

Вопрос о едином, владыке неба, творце всего существующего, не сразу выделяется из массы религиозных воззрений; он открывается только случайно, когда чаща всевозможных божеств становится реже. Тем менее получаем мы ясное представление о его существе, когда из различных источников сливаются вместе ручьи, в которых он отражается. Без сомнения, почитание предков ведет к общему возвышению выдающихся образов над массой и даже до самого неба. Подобные апофеозы можно указать и в Африке, и в Океании; у инков они начинались еще при жизни. Перемещением на небо выполняется условие обширного, выдающегося воздействия. Милли

оны душ умерших должны иметь властелинов, которые руководят ими; здешние властелины всего более пригодны для этого. Далее, если божеству свойственно наибольшее разнообразие действий в одном каком-либо месте, без всякой связи с предметом и местом их, то это еще более должно возвышать его. Неясность воспоминаний способствует тому, что земные корни его утрачиваются и оно как бы носится в воздухе. Таким образом, множество душ превращается в духов и, в виде изображений, в фетишей. Некоторые из них становятся божествами племени, а из них путем дальнейшего распространения могут возникать признаваемые всеми боги; иначе сказать, из местного божества может образоваться властитель мира. Творение требует, по крайней мере, первого человека, и для этого необходимо божество, которое могло бы создать его. Обыкновенно эта роль приписывается небу или солнцу; там живут священные прародители, близко связанные с творческим божеством. Религия природы требует и больших властительных духов для крупных предметов, так же как бесчисленное множество мелких для предметов меньшого значения. Дух неба, и вместе с тем творец, легко поднимается выше всех. Так образуется потребность в одном высшем существе, одном боге. Имя высшого существа слышится повсюду, но тихо и неясно. Часто под ним разумеется только старейший духовный глава племени, властитель душ усопших, творец. Всегда существует известная опасность, когда наши миссионеры это имя применяют к нашему Богу. Последователь культа предков сам собой вынуждается придать мифологический образ первому человеку, первоначальному властителю целого народа. Укулункулу — прародитель, творец человека, таинственный образ; он уже потому таинственен, что кафр отказывается придать ему пластический и фантастический вид. Таким образом, Укулункулу сходен с одиноким, чуждым земных стремлений и потому никем не почитаемым высшим небесным богом большей части негрских религий; у бечуанов и басутов ему соответствует Молимо, а у других — Ньямби или Ньяме. Происхождение их может быть одинаковым; при этом воспоминание уже настолько изгладилось, что образ предка одухотворился, или он стоит еще так близко, что покрывает своим

именем наше понятие о божестве. Миссионеры гереросов заимствовали в этом случае имена Мукуру и Калунга, причем сперва для выражения «Бога» они взяли слово «счастье» и уже позднее они воспользовались словом «Ньямби» В действительности гереросы до введения христианства жили в настоящем культе предков. Мы увидим, что на Золотом Берегу и отчасти у восточных африканцев встречаются ясные идеи в монотеистическом смысле, к которым легче может примкнуть христианство. Наименование бога заменяется даже названием злых духов, когда они выступают в качестве разрушающей и возобновляющей силы. На новых Гебридах Бог был назван именем одного тайного союза (сукэ), а на Торресовых островах — Аугудом, что значит «тотем»! Часто упоминаемый Ма- ниту индейцев Северной Америки не значит «великий дух», а дух вообще, даже и злой. Полинезийский Атуа, именем которого миссионеры называли Бога, произошел, вероятно, из того же источника; это слово, в качестве духа, души, дыхания, так употребительно, что оно даже затрудняет более близкое знакомство с осязательными представлениями язычников. Факт, указывающий на почитание предков и заключающийся в том, что в одном и том же народе различным духам посвящены различные группы, служение которых происходит в тайных союзах, нередко пользующихся своей замкнутостью для насильственных действий, препятствует, без сомнения, развитию единобожия, пока большинство не выскажется за одного из этих духов. Более или менее высокое место, отводимое божеству в этом почитании, не может служить путеводной нитью, потому что в каждой стране меняется имя божества, считающегося высшим. В узком круге островов Товарищества высшим божеством считался: на Таити — Эймео, Райатеа — Руа, на Гуагейне — Танэ, на Болаболе — Тао, на Мауруа — Ту, на Табуаеману — Тангароа или Тараоа, на Тагаа — Оро. В Новой Зеландии Ранги занимал на небе место во главе всех других богов. На Гавайских островах Тане выступает на первый план под именем Кане и вместе с ним Вакеа, имеющий значение только в мифологии, и Мауи — в качестве бога войны. Но мы увидим, что все эти высшие боги могли утрачивать своих почитателей в пользу простых местных божественных предков. Ничто не содействовало этому в такой степени, как образование групп поклонников, которые своего бога или духа старались удержать исключительно для себя. Более слабых они заставляли насильно служить своему богу. Мы слышим, напротив, о шиллуках, что Никам имеет почти в каждой деревне свой храм или дом и даже целые деревни, где живут привилегированные, высокоуважаемые касты, нечто вроде духовного высшего сословия. Им достается часть всякого рода добычи; никто не решится тронуть их коров, даже воспользоваться их молоком. Богатства начальников спрятаны в области Ника- ма. В Аббеокуте пучки соломы обозначают собственность громового бога Шанго; этой собственности никто не может касаться, а кто решится это сделать, тот должен подвергнуться мести жрецов Шанго. Этот Шанго представляет весьма поучительное явление: некоторые считают его за короля, который при жизни был очень жесток; другие говорят, что он был младший потомок богов, поздно достигший бессмертия; в иных случаях он является прародителем, а в других — спутником громового бога или самим громовержцем. Все указывает в нем поздно поднявшуюся на Олимп душу начальника племени.

Перемещение и перемена имен у тех же богов и при тех же божественных обязанностях служит постоянным источником путаницы даже в основных нитях мифологии, в особенности у народов, не знающих письменности; поэтому разъяснение возможно здесь лишь при существовании материальной основы, помимо вопроса о большем или меньшем значении. Видеть в отдельном факте, как, например, в бессмертии прародителей человеческого рода, особую и высшую характерную черту американской формы мифа о потопе — значит не понимать многообразной и изменчивой сущности мифа. Стремление к выбору и возвышению лежит глубоко в основе человеческого духа; нужны только средства быстрого распространения в обширной области, при устранении разлагающих влияний, чтобы идея божества поднялась выше местных ограничений и колебаний, как это показывает нам распространение христианства и ислама. Для этого необходимо обладание силой, то есть связь с светской властью.

Отношение человека к личному высшему существу, которое, будучи выше мира, управляет им и к которому человек находится в личном отношении, нигде не выработалось в чистой форме, а всегда является разрозненным и недостаточным. Точно так же религия в своем развитии никогда не оставалась в чистом виде, а вступала более или менее в тесный союз с другими стремлениями человеческого духа, прежде всего с движениями и потребностями его совести. Таким образом она получила самое важное дополнение — нравственный элемент. Этим путем религия приобрела высшее влияние на общую культуру. Между тем как на низших ступенях религиозного развития человек всегда выступает со своими требованиями, желаниями и даже приказаниями, с которыми он обращается к духам, фетишам и т.п. и для выполнения которых он приносит им жертвы, на высших ступенях духовное начало становится властью, которая награждает и наказывает его, управляет и руководит им и даже заставляет себе повиноваться. Это более резкое развитие нравственного элемента в религии, которое можно проследить на многих ступенях, идет рука об руку с освобождением ее от многих элементов, обыкновенно связанных с ней без более глубокого внутреннего сродства; такое значение на низших ступенях имеют не только служение сверхчеловеческому духовному началу, но и забота о человеческом духе, то есть зачатки науки, искусства и поэзии, находящиеся в руках колдунов, жрецов и т.п. Здесь мы находим пункт, какой можно сравнить с перекрестком многих запутанных тропинок, из которых только немногие превращаются в прямые пути. Соединение религии с гражданским законом несколько понижает ее, хотя под конец и открывает ей дорогу к высшему положению, но в то же время освобождает от связи с другими видами духовной деятельности, которые затем развиваются самостоятельно в виде науки или искусства. Это разделение происходит путем раздробления обязанностей жреца на обязанности колдуна, врача, заклинателя дождя, резчика идолов, придворного певца и проч., из которых каждая имеет особого представителя. Разделение это заканчивается, впрочем, только при наступлении века науки и искусства. История показывает нам самостоятельную деятельность поэзии, искусств и наук впервые в древней Греции; в Египте они были связаны еще с кастой жрецов.

Соединение светской и духовной власти можно найти на всех ступенях нынешнего человечества. Власть начальника племени не полна без силы волшебства, которую он проявляет сам или путем тесной связи с жрецами; исключение могут составлять лишь военные вожди. Уже и здесь поэт выступает рядом с высшими начальниками. Неудача в заклинании дождя может лишить правителя всякого уважения; Африка представляет множество примеров ниспровержения и умерщвления их вследствие неуспехов колдовства. С другой стороны, мы едва ли можем найти более сильную опору традиций владетельного дома, чем почитание предков, которое придает святость каждому инке в Куско. Океания показывает нам немало примеров того, что вожди или военные герои занимали первое место в ряду народных божеств. Наследовательность власти этим путем получает существенную поддержку. Мы напомним здесь замечание П. Мериме, что римляне ставили этрусков выше других италиков вследствие признания большей древности их религиозных преданий и символов, отличавшей аристократию этрусков. То, что полезно для общества и государства, считается угодным богам; духи, связанные с благосостоянием семейства, общества и государства, могут быть только благодетельными. С неизменностью потребности в божестве связываются изменчивые требования нравственности, удовлетворяющие глубоким и отчасти благородным потребностям общества, так как ими устанавливались почитание старших, охранение брака и детей, а также и собственности (крайняя эгоистичность законов «табу»). Отсюда получается смешение светских и духовных интересов. Хитрый жрец, домогающийся знаний, в союзе с начальником племени, поддерживая народ в отупении, не есть простой вымысел. Так сплетаются светский и духовный законы. Если начальник — святой человек, то возмущение против порядка, во главе которого он стоит, является грехом, и религия помогает в этом случае более легкому обузданию врагов и разрушителей общественного строя.

Отличие добра от зла, которое учение Моисея с глубоким пониманием ставит в начале появления человека, должно было рано и само собой выработаться другим путем. Природа указывает вредное и полезное; отсюда, посредством общего одухотворения, эта противоположность переносится и в мир духов. Чувство признательности к доброму всегда возобновляется. Мы должны приобретать его и должны иметь возможность обращаться к нему. Когда все доброе приписывается душе предка, этим создается мифическое воплощение добра. Но в этом случае добро еще долго приносит пользу одному лицу, а не всему обществу. Мы видим приближение к этому представлению, когда, как, например, в Новой Померании, творение всего доброго — земель, учреждений или даже западни для рыбы — приписывается одному существу, То-Кобинана (мудрому), а всех дурных вещей — другому, То-Ковувуру (неумелому?). Но когда обе половины народа, носящие имена этих творцов, не признают никакого чинопочитания и ставят Кову- вуру на высоту Кабинана, то кажется, что между ними признается лишь незначительное различие. Глубокая пропасть между религией, лишенной нравственности, и религией, имеющей ее, выражается в человеческой слабости небожителей. Почему мифологические образы, боги, стоят так низко в нравственном отношении, и даже ниже людей, которые им молятся? Извращенное понятие о силе и власти, которыми они должны возвышаться над массой, создает неверное представление о величии божества. К этому присоединяется в мифологии сказочный элемент, который распространил по всему миру другой, ложный идеал хитрого, занимающегося военными и даже торговыми делами божества.

В жреце обитает телесно духовный мир; с ним он должен сноситься, изгонять и заклинать его. Искусство жреца выражается в изгнании обычной души и водворении новой; это ему удается всего лучше, когда он духовно отличается от большинства, когда он склонен к душевным болезням, к обморокам, к галюцинациям и живым сновидениям. Традиции жрецов фетишей насаждаются воспитанием, для которого избираются пригодные к тому юноши. Превращение нормального человека в волшебного повелителя духов принимает характер чудесного, близкого к переселению душ. Того, кого любит фетиш, он уводит в лес и заставляет жить в кумирне, иногда в течение долгих лет. Когда тот опять возвращается к жизни, он начинает есть и пить по прежнему, но разум его исчез, и жрец должен смотреть за ним и направлять его в каждом движении, как маленького ребенка. Сперва это возможно лишь с помощью палки; но постепенно чувства возвращаются к нему, и с ним уже можно говорить. После того как образование его закончено, жрец опять приводит его к родителям. Они часто не узнали бы сына, если бы он не напомнил им прежних событий своей жизни.

Сущность искусства жреца заключается в сношениях с духами умерших, но, как знахарь, он заключает в себе все познания, все воспоминания и все предугадывания. Многим европейцам приходилось оценивать целебность его лекарств, состоящих из трав и кореньев. Положение знахаря есть высшая ступень врачебного сословия. Некоторые лекари в известных болезнях, например в глистах, понимают больше, чем другие, и к ним больные посылаются колдунами. Блеек рассказывает и

о кафрах Наталя, что их врачи анатомировали животных, а иногда в военное время даже тайно рассекали человеческие трупы. Но это вполне единичное утверждение. Во всяком случае, они не довольствуются, как и их больные, естественными средствами из растительного и животного царства, а действуют, по их мнению, более верными способами через посредство сверхъестественных сил, причем лечат и другие недуги, кроме болезни, как, например, любовную тоску, ненависть, зависть и проч. Эти жрецы умели вызывать обманы чувств; когда это им удавалось, они создавали новую опору для веры в них. Тайны внушения, гипноз и т.п. были им известны задолго до того, как ими овладела наука. Многое знает и народ, но самое главное колдун хранит в тайне. Власть его заключается и уже в простом факте предания. Часто единственный вид знакомства с историей среди этих народов состоит в передаче важнейших событий, которые тайно наследуются знахарями и поражают просящих у них совета своим характером сверхъестественного знания. Но знание может оказаться полезным и для правящей, для политической власти. Когда традиции придается священный характер, это также ведет к ее закреплению; в этом смысле можно сказать, что она заменяет письменность. Письменность и книгопечатание были вредны для сословия жрецов. Искусство устной передачи поэтому было особенно выработано; к нему относилось и познание традиционных знаков и изображений, а на высших ступенях — искусство письма и чтения, по возможности особых письмен, как это было у египетских жрецов. Особые жреческие языки появлялись у самых различных народов. Наряду с основными идеями шаманства встречаются повсюду сходные или совпадающие до мелочей частности, отчасти не всем понятные. Стрелы, которые пускают по окончании заклинаний для изгнания злого духа, принадлежат на нижнем Амуре к числу волшебных снарядов так же, как и в Африке, Америке и Океании.

Применение маски в религиозных церемониях широко распространено во всех странах с господствующей формой политеистических верований; звериные и человеческие маски, чудовищные фигуры и сложные головные уборы применяются во всех религиозных действиях. В Китае, Тибете, Индии и Цейлоне, у древних мексиканцев и перуанцев они постоянно появляются, так же как и у эскимосов, меланезийцев и африканских негров. У алеутов вместе с умершими кладутся в гроб маски с комическим искажением черт, которое позволяет предположить, что это — танцевальные маски, некогда служившие суетной цели, а ныне связанные с серьезными представлениями о жизни и возрождении после смерти.

Поверья сами по себе представляют целую науку. Их так много, что они все проникают собой и окружают жизнь со всех сторон. Здесь достаточно будет нескольких примеров, заимствованных у кафров: кто ест молоко во время грома, тот привлекает молнию. Кто ест молоко в чужом краале, тот совершит там преступление. На следующий день после града нельзя обработывать поле, чтоб не привлечь града еще раз. Тот, кто убьет ястреба, должен умереть. Если такая птица спустится на крааль, это служит знаком несчастья для его владельца. Крик петуха до наступления полуночи предвещает смерть человеку или скоту. Такое же дурное значение приписывается случаю, когда собака или теленок вспрыгнет на хижину или когда в краале появится кролик. Усы леопарда приносят болезнь и смерть тому, кто нечаянно проглотит их в кушанье; но если их съесть вместе с мясом того же животного, то это придает мужество и приносит счастье на охоте. Собака, съедая клюв и когти птицы, становится сильной и отважной.

Попав в терновник, надо поесть его, чтобы уберечься от него в следующий раз. Страшное, широко распространенное верование, будто всякая необычная смерть не может быть естественной, порождает множество волшебных приемов, предполагающих близкое знакомство с известными личностями и их влиянием. Божий суд, усиливаемый в Африке сильными ядами, окружается строгими обрядами, так же как и заклинание дождя, возжигание нового огня и различные действия, относящиеся к полевому хозяйству, скотоводству и охоте.

Наиболее быстрому упадку подлежат всегда духовные элементы культуры. Так как именно они составляют двигательные силы прогресса, то уже из этого обстоятельства вытекает большая склонность к застою с неизбежным регрессом. История религий в этом отношении особенно поучительна. Если мы спросим, в каких элементах христианство у абиссинцев и буддизм у монголов подверглись наибольшим изменениям, то мы узнаем, что — в элементах духовных. Всем основателям религий были свойственны высшие идеалы, чем их последователям, и история религий всегда бывает прежде всего понижением той высоты, на какую она была вознесена чистым воодушевлением и на какую стремятся поднять себя и своих единомышленников позднейшие реформаторы в большие промежуточные периоды. В монотеизме всегда чувствуется горечь сурового опыта уже подвинувшегося возраста. Можно ли удивляться, что молодые простодушные народы не ценят его в настоящем значении? Абстракции не могут быть уделом масс и то же можно сказать о догматике. Фанатизм массы удовлетворяется не чистотой догматов, а ненаруши- мостью ее религиозных привычек. С какою легкостью при распространении среди многих народов глубокоразличные основы религий скрываются за их формами, мы лучше всего видим из одновременного почитания Будды и Брамы во многих храмах Бирмы и Цейлона. Величественные развалины Ангкор- Вата в Камбодже служат наглядным свидетельством этого понижения, заключающегося в смешении религий.

Упадок обнаруживается внешним образом в раздвоении формы и сущности. Здесь образуются первые трещины. Затем дальнейшее разрушение производится внешними разлагающими вли яниями (ослаблением власти, обеднением, потерей независимости, уменьшением численности). Художественная техника не идет равномерно с умственной, творческой силой. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить духовные образы полинезийской мифологии с их деревянными или каменными изображениями. Дух ослабевает, не оставляя творений, вполне соответствующих его силе и величию, а формы остаются. Вследствие того у так называемых диких народов формы, хотя и весьма несовершенные, стоят выше сущности, иуже в этом одном заключается падение. Почти во всех религиях мы встречаем искаженные следы высших представлений, и не только духовных, но чисто материальных. Примером того могут служить предметы буддийского культа, переходящие в орудие шаманства, причем они вызывают оживленную торговлю между шаманами и китайцами; другой пример мы видим в христианских крестах, которые во времена Теккея носил и на нижнем Конго в виде фетиша. В виде отдельных понятий, христианство предшествовало проповеди миссионеров. Когда Добрицгофер хотел обратить в христианство гвараниев на Эмпаладо, один старый кацик сказал ему: «Отецсвященник, вы напрасно пришли: нам не нужно никакого священника. Святой Фома уже давно благословил нашу землю». Понятие о дьяволе, самом выдающемся злом духе, было распространено необразованными европейцами задолго до христианства и повело к предположению о поклонниках дьявола и к известному дуализму добрых и злых духов. Напротив, все отчасти подозрительные сказания о творении и потопе, с их замечательными сходными чертами с Библией, имеют слишком общее распространение и слишком глубоко сплелисьсо всей мифологией, чтобы мы могли приписывать им недавнее и случайное происхождение; часть их принадлежит мировому мифу, начала которого предшествовали христианству.

Должны ли мы видеть в религии отдельные процессы развития или ткань, в одних случаях с более частыми, а в других—с более редкими петлями? В ответе на этот вопрос должно заключаться больше содержания, чем может дать его любая классификация; на самом деле, классификация возможна будет лишь тогда, когда мы выясним себе, что составляет общее достояние человечества и отдельное достояние каждого народа. Все, что мы можем сказать здесь по этому предмету, примыкает и дополняет сказанное выше об общем достоянии человечества.

Прежде всего, вера в существование душ и почитание предков общи для всего человечества: Бастиан называет их элементарными идеями. Как показывают погребальные обычаи, эти идеи часто совпадают даже в отдельных подробностях. Таким образом, является возможность воссоздать учение о душах, общее для всех диких народов. Сюда подходят в замечательной степени отрывки из верований китайцев и индейцев, германцев и австралийцев и образуют целостное и в основных чертах последовательное учение. Как мы видели, к нему примыкает общее одушевление природы. Правда, в Гренландии и на Фиджи душа приписывается различным предметам, но это одушевление почерпает из одинаковых источников одинаковые суеверные обычаи. Вследствие того люди, которым приписы- ьается власть над этими предметами, подготовлены и поставлены замечательно сходно между собой: североазиатский шаман и африканский заклинатель дождя, американский знахарь и австралийский колдун, по сущности, цели и отчасти по вспомогательным средствам совершенно сходны друг с другом.

Всякая мифология поднимается выше мелких местных влияний, некогда имевших для нее величайшее значение. Мы не хотим сказать, что в мифологическом отражении правильных естественных явлений в народном духе не имеют решающего значения небольшие отклонения в ту или другую сторону, которые кажутся гораздо важнее их естественного значения, например затмения солнца. Мы не можем не обращать внимания на то, что процветание культа солнца в Перу основывалось на уверенности — видеть в этой стране, почти не знающей дождя и облаков, самое лучезарное из всех светил почти всегда ясным. Мы не должны забывать и влияния исторических фактов, какие мы видим в сказании о первоначальном местообитании ирокезов и алгонкинов, в которых они вспоминали не только свою родину, но и те места, где они видели добрых белых, бородатых людей. В одном случае имеет перевес один элемент, в другом — другой, но остается сущность, заключающаяся в том, что они связаны одинаковыми основными идеями, из которых создается то, что мы называем мировым мифом. Главная черта мирового мифа заключается в противоположении земли и неба. Небо выступает то само по себе, то как солнце, или солнце считается глазом неба; они пополняют друг друга: так, например, у южноамериканцев место отчетливого верования североамериканцев в солнце, как будущее пребывание душ, занимает вера в самое небо. В истории творения солнце является помощником неба. Земля всегда противополагается им обоим; живущие на ней создания занимают подчиненное положение; она всегда только — жена, которая рождает вместе с небом все, заключающееся на ней, и в особенности человека. Около солнца, молнии (бога грома), огня, вулканов и землетрясений группируются и представления о помощнике творения, который также близок земле в движении солнца, в содрогании молнии, в вулканическом извержении, как небо отдалено от нее. В виде Гефеста и Прометея, Демиурга и наказанного похитителя огня он находится в средоточии обширного круга поклонения, и небо, общий отец, значительно отступает перед ним. Мифы о Мауи — общечеловеческие, а не специально полинезийские; их можно с полным правом приравнять к Локи, который также хромает и живет под землей, или Дара- мулуну, громовому богу южноавстралийскийх племен, имя которого Ридлей буквально переводит «нога на одной стороне» или «хромой», или же готтентотскому Тсуигоабу, «раненое колено». Все мифы, вроде упомянутых, мы не должны судить по их большему или меньшему распространению, даже и тогда, когда они касаются ограниченных племенных отношений; достаточно, если в них возвращаются характерные свойства известного образа. Мауи хромает на одну ногу, как Гефест, и живет в земле; он же выступает перед южными африканцами, когда они верят в хромого бога, живущего под землей; он является умноженным в одноногих гномах, пляшущих вокруг живущего в пещере огненного бога арауканцев. Молниеносная змея в облаках для нагуасов создательница людей, как громовой бог тарасков или Нденгеи фиджийцев; последний — также змея, сросшаяся с основанием земли, вызывающая землетрясения своими движениями. Та же змея является в бесконечных изменениях в священном драконе китайцев и японцев. В связи с предположением многих народов, что живущий м.! ностоке бог света и неба был их творцом и благодетелем, мни считают восток его первичным местопребыванием; мекси- |\.шцы там воображали себе «ацтлан», страну света, и еще ча- мif помещали страну душ на небе заката, где острова блажен- MI.IX являлись перед ними в золотом свете заходящего солнца. И описании путей, которые должна пройти душа, его опасностям и избавления от них лежит такое множество общих черт, что миссионеры, при всей своей энергии, не могли бы перенести его от одного народа к другому. Вспомним только гавай- I

кий рассказ о добывании душ из подземного мира.

Едва ли можно найти хотя одно сказание о творении, в котором не говорилось бы о дереве, дереве Гесперид, вязе Игдра- силе, райском дереве и т.п. Оно стоит между небом и землей; ооги спускаются по нему, души находят там путь на небо, и /мій них оно — простой мост, который колеблется под ними; наконец, все творение исходит от него. Круг представлений о происхождении людей из деревьев охватывает гереросов, кафров и западных африканцев; сходный с ним круг представлений о происхождении из растений обнимает полинезийцев и южных американцев. Связь его с местопребыванием душ сохранилась в виде географической сказки: один из Канарских островов, будто бы состоявший из железа и поэтому безводный, получал воду от дерева; «над ним всегда стоял густой туман, от которого листья этого дерева получали воду; она постоянно капала, и, таким образом, люди и скот имели ее в количестве достаточном для питья». Этому верили еще в XVII веке, как мы можем видеть у Шрейера в его «Новом описании путешествия в Ост-Индию» (1680 г.).

Нынешние люди во многих сказаниях являются вторым, уже позднее созданным поколением, отделившимся от первого, погибшего от какой-либо крупной катастрофы, вроде падения неба на землю или затопления земли. Кэмерон слышал на

о.чсре Дилоло, что в глубине его живут люди, которые там двигаются и работают; деревня их погрузилась туда за то, что они отказали в помощи старому нищему. Один из них гостеприимно принял его к себе, и он спасся вместе со своими близкими. Можно подумать, что это — сказание о Ное в арабской или абиссинской передаче. Но это сказание встречается и с чисто местными изменениями. Вода считается повсюду обитаемой; нильские негры рассказывают о великолепных стадах, которых речные духи выгоняют ночью на пастбище.

Вся эта мифология, составленная из различных и наполовину непонятных обрывков, позволяет видеть, как настоящие боги нынешнего человечества и блуждающие души умерших выступают во множестве форм, между которыми только в немногих случаях замечается тесное, родственное отношение. Основные идеи верований в существование души и все, что соприкасается с ними, распространились по земле в другие времена и из других источников, чем космогоническия сказания, мифы о божествах и картины будущей жизни, причем первые значительно предшествовали последним. И те и дру- тия представляют в наиболее отдаленных областях самые поразительные совпадения; но в каждой области они образуют самостоятельные миры идей, соприкасающиеся только в некоторых пунктах, и между ними замечается нечто свое образное, что можно назвать «свободным вымыслом» или, по крайней мере, «свободной вариацией». Мы не разделяем воззрения, будто каждый обычай этих народов, лишенных предания, имеет связь с глубокими историческими корнями. Многое создается и произвольно: культ Риамбы у балубов — не единственное создание прихоти, имевшее важные последствия. Наряду с крупными совпадениями мы находим и мелкие, способствующие разъяснению главных, являясь их остатками, корнями или отпрысками.

Подобно тому как мы находим одинаковые сорные растения во всех местах земли, где европейцы строили дома и обрабатывали поля, и отдельные, сами по себе незначительные суеверные обычаи являются остатками и следами общераспространенных идей. Не только вера в дурной глаз, но и убеждение, что рука и подкова могут служить средством от дурного глаза, проходит по всей Индии, Аравии, северной Африке и Европе. Обычай мароккских женщин вешать на известные деревья клубочки из своих волос, в знак траура или после излечения от болезни, мы находим, в виде «жертвы волос», в самых различных формах во всех местах земли; он составляет только часть комплекса обычаев, имеющих целью сохранение, сокрытие или принесение в жертву предметов, взятых с нашего тела. Сюда же относится и обрезание, один из обычаев, распространение которых подвергается наибольшим изменениям. Мы встречаем его у зулусов, но не находим у бечуанов; мы видим его в Новой Каледонии, но не встречаем на островах Лоэйльти. Мы можем проследить его в особых формах в самых различных, отдаленных одна от другой странах.

В заключение укажем на один из тех обычаев, который кажется чисто внешним и причудливым и обширное распространение которого тем более удивляет нас. Сплетения из легких тростниковых палочек, перевязанные пестрыми нитками в виде знамени или звезды, ставятся в Анконе и в Флоресе на могилах; у пимасов они имеют и религиозное значение. Без ближайшего определения их цели, мы их находим на Ванкувере и в Читтагонге; в Египте они служат украшением для лошадей, а в Боливии ставятся на коньках крыш.

Чтобы составить общее понятие — о распространении различных религий, их делят обыкновенно на несколько больших групп, которые поддаются известному статистическому определению, если мы хотим получить выражение их в цифрах. Для того чтобы группировка опиралась на глубокия различия, чтобы не разделять человечества на случайные отделы, а различать его по настоящей высоте и глубине развития религиозных верований, мы не должны иметь в виду только обычные, внешние моменты, каковы христианство, язычество, монотеизм или политеизм. Обозревая религиозное развитие человечества в связи с общим его развитием, мы узнаем, что большие пограничные знаки религиозного развития надо искать в других местах. Монотеизм даже в политеизме идолопоклонников выступает как естественное стремление к Единому Высшему Божеству и в монотеистических верованиях является стремление к разделению одного отдаленного божества на несколько или на множество более доступных божеств.

Основываясь на религиозном развитии нынешнего человечества, мы находим: I.

Религии без возвышения божественного над человеческим и без заметного нравственного элемента. Все они основаны на вере в души и призраки; с ними соединяются предсказания, знахарство, заклинания дождя и другие суеверия.

В одной группе мы находим только случайную связь с явлениями природы и, вследствие того, усиленную склонность к фетишизму: таковы религии негрских народов и северных азиатцев; а в другой — высшее развитие космогонических и мифологических представлений в целые системы: таковы религии океанийцев и американцев.

И. Религии, высоко поднимающие божественное над человеческой сферой и постепенно освобождающиеся от смешения с другими умственными стремлениями научного, поэтического и т.п. характера, но зато все более и более вырабатывающие нравственный элемент. В допущении будущей жизни с наградами и наказаниями вновь возвращается в очищенном состоянии вера в души.

Политеизм, или многобожие, предоставляющее многим местным изменчивым божествам господствующее положение, не признавая за ними какого-либо нравственного превосходства; таковы последователи браманизма и буддизма и европейцы до принятия христианства, а также древние американцы.

Монотеизм в различных степенях развития, смотря по числу и значению посредников между Единым Богом и человеком, святых и т.п. Единый Бог достигает высшего нравстве- ного совершенства, как в иудейской, христианской и магометанской религии.

Христианство уже в первые времена более тесных и частых сношений с внеевропейскими народами отказалось от предубеждения, будто души их не предназначены к спасению; с начала XVI в. миссионеры сделались неизбежными спутниками торговли и завоевания, даже торговли невольниками. Появление миссионеров имеет этнографическое значение не только в смысле преследования религиозной цели, но и деятельности чужеземцев среди народа, характер которого часто им мало известен, но в который они усиленно стремятся проникнуть.

Монотеистические религии не могут примкнуть к таким колеблющимся, непрочным представлениям, как представление о Ньямбе или Маниту; в большинстве случаев они не могли даже воспользоваться именем высшего существа, какое на ходили там, для обозначения Единого Бога, так как это повело бы к слишком большим недоразумениям.

Но в других религиозных идеях диких народов лежит, несомненно, возможность этой связи и даже плодотворная возможность дальнейшего созидания на оказавшемся готовом фундаменте; обратить на них внимание так же важно теоретически для изучения презираемой религиозной сущности диких народов, как и практически для оценки видов христианства на будущее. Мысль о жизни за гробом душ умерших, на чем в то же время основано представление о загробном мире, имеет основное родство с христианским учением о душах и бессмертии. Воспоминание о душах предков не противоречит христианству, но оно не должно доходить до обоготворения предков, так как здесь уже начинается идолослужение. Христианство находит в космогонических мифах диких народов основные черты своего собственного учения о творении и часто в поразительных совпадениях; к демиургам может примыкать христианское воззрение на Бога Отца и Бога Сына.

Пропасть между христианской религией и религиями диких народов открывается лишь тогда, когда мы переходим к нравственным законам, этой существенной составной части христианского учения. Несмотря на жертвоприношение Авраама, миссионеры вынуждены резко протестовать против человеческих жертв и незначительной цены, придаваемой жизни; что еще труднее, они должны воздействие на нравственность своих учеников распространять гораздо далее за пределы чисто земной жизни, чем языческие жрецы. Христианство должно иметь социальную и экономическую стороны и, вследствие того, действовать разрушительно. Главные камни преткновения представляют многоженство и рабство. Миссионеры стремятся достигнуть своей цели реформой экономической жизни своих последователей, но при этом часто заходят слишком далеко. Друзья человечества, которые вместе с капитаном Фицроем посылали миссионера на Огненную Землю, этот забытый уголок земли, говорили в своей инструкции: «В ваших сношениях с жителями Огненной Земли вы должны иметь в виду, что временные выгоды, на которые вы им можете указать, легче всего будут поняты ими. Сюда причисляем мы приобретение лучших жилищ и снабжение лучшей и более обильной пищей и одеждой. Поэтому вашей первой обязанностью должно быть научить их возделыванию картофеля, капусты и других овощей, разведению свиней и кур и постройке удобных жилищ. Вы, вероятно, признаете, что в этом отношении, как и в более важных предметах, пример есть лучший учитель, и поэтому вы должны позаботиться о том, чтобы иметь самому удобное жилище, снабженное всем необходимым и содержимое в чистоте. С этой целью вам следует огородить участок земли и посадить там самые полезные питательные растения и, наконец, по возможности скорее окружить себя достаточным числом свиней, коз и домашних птиц».

План этот очень хорош, но почему результаты его были так неудачны? Такой переход из скудного, но удобного состояния в лучшее, но более притязательное может произойти только в виде экономической революции, которая принесет благо, но вместе с тем и вред, и последний даже скорее, чем первое. Существование огнеземельцев может казаться на европейский взгляд ужасным, а на их собственный — превосходным. Миссионер во всяком случае должен исходить из воззрения, что высшая культура и без того действует разлагающим образом на жизненные условия язычников и что этот переход он может смягчить только практической подготовкой своих учеников. Но он не должен являться им в виде ремесленника или купца, так как это противоречит мистическому элементу, заключающемуся в жречестве диких народов, вместе с массой суеверий. Это не следует упускать из виду, а надо припомнить клятвы отречения, распространенные в Африке, совершающиеся при особых церемониях и строго соблюдаемые, или телесное и духовное самоуничтожение шаманов, когда они расстаются в корчах со своей душой. В здравом соединении отречения и практической работы заключаются успехи миссионерских монашеских орденов. Немецкие миссионеры у гереросов стремились положить начало экономическому и социальному развитию, которое сделало бы их способными принять христианство. Большее действие, чем словесное учение, оказывает деятельность, заключающаяся в том, как миссионер держит себя, и в особенности в спокойствии, с каким он смотрит на этот мир. В стене суеверия только священник может сделать брешь, в особенности если он вместе с тем и врач.

Повсеместно встречающееся сочетание положения начальника и жреца не позволяет сомневаться, что успех миссий зависит и от политических отношений, и верной оценки их. Там, где миссионеры могут опереться на могущественного властелина, решение их задачи в большинстве случаев впервые становится возможным. Основанная с такими надеждами австрийская миссия в Гондокоро погибла, не оставив заметных следов своей самоотверженной деятельности (не достигнув ни одного обращения, как говорит Спик с некоторым преувеличением), главным образом потому, что она опиралась исключительно на собственные силы. Вместо правительства, которое могло бы сдерживать политически распавшееся население бариев и оберегать их достояние от них самих, там было общество, противоположное по своей сущности и своим целям деятельности миссионеров, а именно — общество работорговцев. Иными оказывались результаты там, где миссионеры, будучи только терпимы каким-нибудь правителем, могли развивать свою деятельность, как, например, Моффат при Мосиликатсе, или когда они пользовались покровительством могущественных начальников, как, например, Ливингстон, которому покровительствовали Сечели и Себитуне у басутов- макололов, или как, наконец, миссионеры различных вероисповеданий в Уганде, находившейся под властью Мтезы и Муанги, где они, к сожалению, не могли стать выше партий.

Из всего этого ясно вытекает, что миссия может с надеждой на успех взяться за дело лишь после подробного изучения религиозных воззрений и светских учреждений диких народов. Многим миссионерам, которые это сознавали, народоведение обязано весьма ценными сообщениями. Нередко необходимое изучение языков вводило их в понимание народной жизни. Но тот, кто хочет учить «дикарей», должен вполне понимать все глубокое и существенное в христианстве. Наименее успешными всегда были миссионеры малообразованные, неспособные к правильному пониманию своей собственной религии, каких в особенности Англия и Северная Америка посылали во множестве, люди, чуждые христианской любви, которые часто были скорее купцами или политическими агентами, чем служителями христианства.

Заметим в заключение, что насаждение новой религии всегда вместе с тем означает культурное преобразование и не может быть делом одного поколения. Миссия не допускает никакой поспешности и должна, не боясь труда, прибавлять песчинку за песчинкой, не должна соблазняться обстоятельствами, обещающими, по-видимому, более быстрый успех, и даже на время не удаляться от своей истинной цели.

Наряду с христианством ведет свою проповедь ислам, в качестве другого, во многих отношениях более доступного пониманию низкостоящих народов, учения о Едином Боге. Ислам делает успехи в Африке и в Азии. Распространение его может быть поверхностным, как, например, в негрских странах Африки, где у форов, под его покровом, держится вера в бога Молу и поклонение небу, или в Западной Африке, где его духовные лица образуют незаметный переход к жрецам фетишей; но в конце концов он укореняется глубже христианства. Он не представляет никаких логических трудностей, и практические предписания его можно исполнять с известными широкими послаблениями. Допущение многоженства и рабовладения доставляет ему большие преимущества над христианством. Запрещение многоженства отвлекает от христианства, пока более глубокое обновление нравов не заменит обычая, обязательного для всех богатых людей, высшее общественное положение которых всего яснее выражается возможностью содержать нескольких жен и которые всего охотнее именно в этом виде пользуются своими богатствами. В этом постановлении, против которого даже миссионеры не всегда решаются выступать и которое в области южного Урала даже в последние годы на глазах русских чиновников заставило сотни татар отречься от христианства, во многом заключается влияние ислама. К этому надо прибавить еще, что ислам вообще более соответствует общественной и государственной жизни низкостоящих народов и связан с культурой, которая для них тем ближе, чем ближе географически и климатически находятся от них места происхождения ислама.

До сих пор и одной трети человечества еще не обращено в христианство. Верующих в Единого Бога насчитывается 570 миллионов; из них 440 мил исповедуют христианство. Из остальных 900 миллионов обитателей земли буддисты составляют 600 миллионов, то есть самую большую массу, всего менее доступную для христианства. В сущности, миссия, которой служат в настоящее время более трех тысяч представителей, принадлежащих к различным орденам или обществам, обращает в свою веру только остаток самого низшего язычества. Наиболее заметные успехи достигнуты в Океании, где обращено в христианство большое число островных групп, и уже из их среды отправляются миссионеры на соседние острова. В Африке Мадагаскар почти вполне находится под христианским влиянием; готтентоты и гереросы, обитатели Либерии и Сиерры Леоне, а также и многочисленные племена в Анголе, на Золотом Берегу и на нижнем Нигере обратились в христианство. В Азии крестилось не более V400 населения Индии; еще меньше по отношению к народной массе число обращенных в Китае: всего 65 000! Напротив, Индийский архипелаг заключает большее число христианских общин. В Америке гренландские и лабрадорские эскимосы почти все крещены, так же как и многочисленные индейцы Северной Америки и большая часть индейцев и негров Вест- Индии. В Южной и Средней Америке церковь и государство испанцев уже с начала XVI века трудились над обращением индейцев, что в доступных им областях совершалось с большим успехом.

Ясно, что тот не понимает значения миссии, кто хочет видеть в этих цифрах выражение ее успеха. Ее всегда надо представлять себе в связи с другими культурными силами, на которые она действует поощряющим или задерживающим образом. Как духовная власть, она может сделать многое в том, что соответствует ее духовным началам. «Евангелие постоянно вводит в обращение новые религиозные воззрения и нравственные понятия, окружающие даже языческую часть народа новой умственной атмосферой. Повсюду, где миссия укрепилась, язычество уже не то, чем оно было; в нем начинается процесс брожения, заканчивающийся его уничтожением и победой евангелия» (Варнек). Кроме того, свет веры при своем распространении отражает от себя и тепло.