ПОЛОЖЕНИЕ ДИКИХ НАРОДОВ В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ

СКАЖЕМ сперва несколько слов о названии «дикие народы», которое так часто повторяется на этих страницах. Это — те народы, которые более находятся под давлением природы или в зависимости от нее, чем народы культурные. В этом названии выражается различие образа жизни, умственных способностей и исторического положения; насколько оно ничего не предопределяет, мы находим его вдвойне пригодным для нас именно потому, что нами придается ему, быть может, во многих отношениях иное значение, чем то, какое читатель привык связывать с термином «дикие». Мы называем народы дикими не потому, что они стоят в возможно тесной связи с природой, но потому, что они живут под ее давлением. Различия между диким и культурным народом следует искать не в степени, а в характере связи с природой. Культура делает нас свободными не в смысле полного отрешения от природы, а в смысле более разнообразной и широкой связи с ней. Крестьянин, собирающий свой хлеб в житницу, столько же зависит от почвы своего поля, сколько и индеец, собирающий в болоте водяной рис, который он не сеял; но для первого эта зависимость менее тяжела, так как запас, который он предусмотрительно собрал, освобождает его от заботы, тогда как последнего близко затрагивает каждая буря, сбивающая колосья в воду. Мы не освобождаемся от влияния природы, стараясь лучше пользоваться ею и изучать ее; мы освобождаемся только от влияния отдельных случайностей в ее процессах вследствие того, что связь наша с ней становится разнообразнее. Именно силой нашей культуры мы в настоящее время ближе связаны с ней, чем все поколения, предшествовавшие нам.

Так как противоположение диких и культурных народов, по-видимому, открывает между ними обширную пропасть, то мы должны прежде всего ответить на вопрос: какое положение занимают дикие народы во всем человечестве? Целые тысячелетия с этим вопросом обращались с той беспечностью, которая, за удовлетворением стремления к знанию фактов, к рассказам и описаниям, не ощущает дальнейшей потребности в установлении отношения «дикарей» к остальному человечеству.

Изучение диких народов медленно перемещалось из перспективы сердца в перспективу ума; при этом последние несколько понижались, приблизительно настолько, насколько их умственная жизнь дальше отстоит от нашей, чем выражения их чувств, которые предпочтительно изучались до тех пор. Явилась идея о слоях в развитии народов, причем не столько на основании фактических соображений, сколько на основании общего чувства. Некультурные народы должны были играть роль какого-то разнородного фундамента человечества. Легко понять почти страстную потребность найти основание в мире фактов для смелой системы учения о развитии, и хотя мы не везде присоединяемся к этому чувству, нельзя не признать, что оно и в изучении жизни народов вызвало движение, обнаружившее многие плодотворные истины. В каждой области всего труднее исследование начальных стадий; но именно к этой глубочайшей задаче, некогда остававшейся в пренебрежении, последователи теории развития отнеслись и в этнографии с замечательным единством взглядов.

Обязанные признательностью этим подготовительным работам, мы, однако, с их заключениями согласиться не можем. Они ищут повсюду «первобытных состояний» и «развития», но разве мы не имеем права смотреть с некоторым недоверием на область таких изысканий, которые уже знают заранее, что они найдут? Опыт показывает, как близко при этом лежит опасность предвзятых понятий. Находясь под впечатлением одной возможности, иногда слишком мало обращают внимания на другие. Если исследователь, проникнутый идеей развития, встречает народ, который в некоторых (и даже во многих) отношениях стоит позади своих соседей, это «позади» невольно обращается в «ниже», то есть в более низкую ступень лест ницы, по которой человечество поднялось от первобытного состояния до высшего уровня культуры. Это — противовес односторонней идеи, будто человек явился на свет цивилизованным существом, но затем регрессивное вырождение сделало его таким, каким он является в некультурных народах. Подобно тому как выше упомянутая идея развития пользовалась сочувствием естествоиспытателей, эта идея регресса находила, по легко понятным причинам, самый благосклонный прием у исследователей религии и языков народов. Между тем в настоящее время она далеко отодвинута на задний план, по нашему мнению, даже слишком далеко. Она угрожает исследованию меньшей опасностью, чем резко противоположное ей воззрение, согласно которому, в отвлеченном понимании его, является следующее заключение: в человечестве существует только подъем, только прогресс, только развитие и никакого регресса, никакого упадка, никакого вымирания. Разве при таком воззрении не выступает тотчас же односторонность подобного образа мыслей? Правда, что так далеко в этом направлении заходят только радикалы; Дарвин, который, как великий творец идей, обладал величайшей широтой взгляда, сознается, что, без сомнения, многие нации отодвинулись назад в своей цивилизации, а некоторые могли даже впасть в полное варварство; впрочем, он осторожно прибавляет, что относительно последнего пункта до сих пор еще не имеется никаких доказательств.

Мы видим здесь крайности воззрений на дикие народы. Легко понять, какие различные в самом основании последствия должны вытекать отсюда для изучения всех сторон их существования, для обсуждения их прошлого и будущего. На самом деле, что может быть различнее воззрения, которое указывает им место гораздо ниже нас на той ступени, где все способности их еще не развились, и другого, согласно которому они развиты одинаково с нами, но вследствие неблагоприятной судьбы лишились большей части своего культурного достояния и поэтому стали бедными, несчастными и отсталыми? Не лучше ли будет, если ввиду фактов мы попытаемся ближе подойти к средней точке, где заключается истина, чем это удавалось до сих пор упомянутым гипотезам?

Ближайшим вопросом для нас должен быть вопрос о врожденных физических различиях, так как решение его приводит к заключению о характере и размерах общих различий, наблюдаемых в человечестве. Но это — чисто антропологический, то есть анатомо-физиологический, вопрос, который не может нас касаться здесь. Мы удовольствуемся несколькими замечаниями, обращая читателей, по отношению к отдельным фактам и дальнейшим выводам из них, к антропологической части этой серии. С нашей этнографической точки зрения, которая всего яснее позволяет нам отличать значительные культурные различия человечества, мы прежде всего выражаем желание, чтобы понятие «культурная раса» по отношению к человечеству было исследовано подробнее, чем это делалось до сих пор. Тогда окажется, как это можно предвидеть, что прежде всего в физическом строении культурных народов выступают свойства, вызванные самой культурой, также как, с другой стороны, тело диких народов в известных чертах ясно обнаруживает влияние образа жизни, отличающегося недостатком почти всего, что мы привыкли называть культурой.

Мы можем высказать мнение, что сравнительные исследования рас в последние годы уменьшили значение расовых различий, первоначально признававшихся антропологами, и что они во всяком случае нисколько не подкрепляют воззрения, будто в так называемых низших расах человечества можно видеть переход от животного к человеку. Этим опровергается не общее сходство человека с животными в физическом отношении, но только предположение, будто некоторые отрасли человечества более походят на животных, чем другие. Черты, которые можно назвать зверообразными, мы встречаем при изучении народов всех рас, чего мы уже заранее могли ожидать.

Человек в своем телесном строении сохранил такое решительное сходство с обезьянами, что новейшие систематики опираются только на него и находят возможным вернуться к старому линнеевскому сопоставлению рода Homo с обезьянами в одном порядке Primates, причем никто не упрекает их в нелогичности; поэтому достаточно уменьшения духовности в человеческой природе, чтобы во многих отношениях могла ясно выступить животность ее материальной основы. К сожалению, мы все освоились с воззрением, будто в человеке скрывается зверь; «зверообразность», озверение и другие слишком употребительные термины показывают, какчасто наша фантазия обращается к подобным сравнениям. Когда голодная семья австралийских туземцев оспаривает у коршунов падаль, которая по всем правам природы всегда принадлежала этим последним, и, как стая жадных шакалов, набрасывается на добычу, покидая ее только тогда, когда от переполнения желудка начинает клонить ко сну, то это указывает только озверение образа жизни, подавляющее все душевные стремления. Нас не удивляет также, когда путешествующий по Африке орду бушменов, видящих в каждом чужом человеке, белом или черном, своего врага, сравнивает со стаей убегающих шимпанзе или орангутангов. Но мы не должны обрушиваться на этих бедных дикарей, у которых от природы никак не больше склонности к зверообразности, чем у нас. Существуют нравственно опустившиеся европейцы, стоящие ниже австралийцев. Печальная способность уподобляться зверям, к сожалению, возможна для всех людей, для одних более, для других менее. Большее или меньшее проявление этой зверообразности зависит главным образом от привитой воспитанием, часто соответствующей степени культуры, способности притворства. Но только культура может провести границу между нами и дикими народами. Мы должны решительно установить, что понятие «дикие народы» не заключает в себе ничего антропологического, ничего анатомо-физиологического, а есть чисто этнографическое, культурное понятие. Дикие народы — народы с бедной культурой. Народы каждой расы, каждой ступени развития могут оказаться еще не достигшими культуры или отставшими от нее. Древние германцы и галлы казались перед римской культурой не менее бедными в культурном смысле, чем кажутся нам кафры или полинезийцы. В действительности расстояние между различиями культуры двух групп человечества в отношении ширины и глубины совершенно не зависит от различия их даровитости. Следует принять в соображение, что во всем, что мы называем высотой культурной ступени, во всем культурном достоянии народа проявляется множество случайностей, которые должны располагать нас к большой осторожности в заключениях относительно его физических, умственных и душевных свойств. Высокодаровитые народы могут обладать бедной культурой и вследствие того казаться низкостоящими в человечестве. Китайцы и монголы принадлежат к одной и той же расе, но какая культурная разница между ними! Эта разница оказывается еще больше, когда мы поставим на место монголов одно из варварских племен, выделяющихся в пограничных провинциях Китая, наподобие островов, из высокоцивилизованного человеческого потока, который их окружает и вскоре должен поглотить. Новейшие исследования позволяют предположить, что некоторые из айносов, коренных обитателей северных японских островов, ближе стоят к кавказской расе, чем к монгольской. И тем не менее они кажутся дикарями даже монгольским японцам. Раса сама по себе не имеет никакого отношения к культурному достоянию. Было бы, конечно, нелепым отрицать, что в настоящее время носительницей высшей культуры является так называемая кавказская или белая раса; но, с другой стороны, не менее важным оказывается факт, что уже в течение тысячелетий во всех культурных движениях преобладает склонность делать все расы участниками в их тяготах и обязанностях и этим путем подходить к осуществлению великого понятия «человечества», о чем все говорят в современном мире, но в возможность чего многие еще не верят. Если же мы выглянем за пределы узких событий, которые называются мировой историей, то должны будем признать представителей всех рас носителями лежащей за ее пределами первичной и доисторической культуры.