Дилеммы, проистекающие из нового для Америки неблагополучия в сфере безопасности, позволяют утверждать, что Соединенные Штаты находятся на пике третьей в своей истории большой волны судьбоносных дебатов о национальной обороне. В первый раз вскоре после завоевания независимости споры разгорелись вокруг того, пристало ли только что добившемуся свободы американскому государству иметь в мирное время регулярную армию и какие меры предосторожности надлежит принять, чтобы ее наличие не привело страну к деспотизму. Конгресс США первоначально был не склонен дать согласие на создание постоянной армии, и Александру Гамильтону пришлось обратиться к нему с предостережением на страницах «Федералиста», предупреждая, что без такой армии «Соединенные Штаты будут являть собой самое необычайное зрелище, какое только наблюдал мир, -зрелище страны, которую ее Конституция лишает возможности готовиться к обороне прежде, чем она окажется захвачена неприятелем»7. Вторая волна продолжительной полемики, имевшей столь же фундаментальные последствия, поднялась после Первой мировой войны из-за отказа Америки от членства в Лиге Наций. Дискуссия увенчалась достигнутым почти 30 лет спустя, уже после Второй мировой войны, решением Соединенных Штатов взять на себя бессрочные обязательства в отношении безопасности Европы в соответствии со статьей 5 Североатлантического договора. 42 Одобрение Договора Конгрессом предполагало коренной пересмотр смысла и границ национальной безопасности США: оборона Европы отныне должна была рассматриваться в качестве передовой линии обороны самой Америки. Атлантический альянс стал краеугольным камнем американской оборонной политики. Третья волна дебатов тоже, по-видимому, схлынет нескоро и вызовет жестокие раздоры как внутри страны, так и за рубежом. В сущности, предстоит ответить на вопрос, насколько далеко могут зайти Соединенные Штаты в стремлении максимизировать собственную безопасность, какие финансовые и политические издержки при этом допустимы и в какой мере дозволительно рисковать стратегическими связями с союзниками Америки. Хотя открытые баталии разразились после событий 11 сентября, признаки, предвещавшие третью «великую дискуссию», забрезжили еще в середине 1980-х годов, когда предложенная президентом Рейганом «стратегическая оборонная инициатива» (СОИ) тут же вызвала вспышку острых внутриполитических и международных разногласий. Проект СОИ отражал своевременное осознание того факта, что динамика технологического развития меняет соотношение между наступательными и оборонительными вооружениями, а периметр системы национальной безопасности перемещается в космическое пространство. СОИ, однако, концентрировалась в основном на одной, отдельно взятой угрозе, исходившей от Советского Союза. С исчезновением угрозы лишился смысла и сам проект. Десятилетие спустя в процессе третьего в истории США принципиального пересмотра приоритетов национальной безопасности в фокусе внимания постепенно оказывается более широкая проблема - способность общества к выживанию на фоне почти неизбежного распространения и диверсификации оружия массового уничтожения, непрерывных волнений в мире и растущего страха перед терроризмом. Совокупное воздействие этих факторов делает гораздо более тесной взаимозависимость между безопасностью американской территории и общим состоянием дел на планете. 43 Хотя роль Америки в обеспечении безопасности ее союзников и - в более широком плане - в поддержании глобальной стабильности оправдывает ее притязания на большую степень национальной безопасности по сравнению с реальными возможностями других государств, все-таки - и это непреложный факт - времена абсолютной безопасности миновали. Оборона территории заокеанских союзников США перестала служить дальним щитом для самой Америки. Но если военные специалисты уже давно встревожены складывающимся положением, то широким общественным слоям истина открылась лишь 11 сентября. Безопасность Америки впредь должна рассматриваться в неразрывной связи с глобальной обстановкой. Неудивительно, что после событий 11 сентября очередность волнующих общественность вопросов изменилась: отчетливо снизилась значимость идеалистических целей, тогда как озабоченность собственной безопасностью заметно усилилась. Тем не менее планирование на односторонней основе и готовность к единоличному отстаиванию внутренней и международной безопасности не обеспечат долговременной безопасности. Поддержание не имеющего аналогов всеобъемлющего военного потенциала США и повышенной способности американского общества к выживанию обязательно следует подкрепить систематическими усилиями, направленными на расширение зон глобальной стабильности, устранение некоторых наиболее вопиющих причин политического насилия и поддержку политических систем, признающих основополагающую ценность прав человека и конституционных механизмов. Отныне уязвимость Америки будет возрастать всегда, когда демократия за ее пределами окажется под угрозой отступления, а такая демократия, в свою очередь, будет более уязвимой, если Америка позволит себя запугать. Центральный вопрос третьей «великой дискуссии» о национальной безопасности Америки - как определить угрозу? От истолкования вызова во многом зависит ответ. Следовательно, его интерпретация представляет собой не просто интеллектуальное упражнение, а стратегически 44 важное действие, имеющее несколько аспектов. Определение угрозы должно стать трамплином для мобилизации национальных усилий. С его помощью предстоит выявить, что именно поставлено на карту, а также не только обнаружить сущность угрозы, но и хотя бы отчасти уловить ее сложную природу. Оно должно позволить провести грань между неотложными и более долгосрочными задачами. И наконец, такое определение поможет разграничить долговременных союзников, временных партнеров, скрытых оппонентов и открытых врагов. Коль скоро Америка является демократией, определение угрозы должно быть понятным общественности, чтобы та могла выдержать материальные лишения, необходимые для отражения опасности. Для этого нужны ясность и конкретность, но вместе с тем возникает соблазн прибегнуть к демагогии. Мобилизовать общество на длительное напряжение сил проще, если угрозу персонифицировать, идентифицировать как зло и тем более создать ее визуальный стереотип. В человеческом бытии и особенно в международной жизни ненависть и предубеждение обладают гораздо более мощным эмоциональным зарядом, чем сочувствие или привязанность. К тому же, эти отрицательные чувства легче поддаются выражению, нежели куда более близкая к истине картина неизбежно сложных исторических и политических мотивов, которые влияют на поведение государств и даже террористических группировок. Публичные дискуссии, развернувшиеся в Соединенных Штатах после 11 сентября, подтверждают эти соображения. Реакция общественности в той мере, в какой ее отражают выступления политических лидеров и редакционные статьи в ведущих изданиях, в основном сосредоточилась на терроризме как таковом, на его природе, неустанно ассоциируемой со злом, и на пресловутой личности Усамы бен Ладена, приковавшей к себе всеобщее внимание. Президент Буш (вероятно, в силу своей религиозности) проявил склонность трактовать угрозу едва ли не в богословских терминах, рассматривая ее как схватку между «добром и злом». Он даже воспользовался ленинской формулой «кто не с нами - тот против нас» - 45 принцип, который всегда импонирует возбужденной общественности, но несет в себе черно-белое видение мира, игнорирующее все те оттенки серого, в которые окрашено большинство глобальных дилемм. В претендующих на более высокий интеллектуальный уровень размышлениях о событиях 11 сентября чаще всего указывалось в неопределенно-обобщенной форме на исламский образ мышления, который изображался религиозно и культурно враждебным западным (и особенно американским) представлениям о современности. Конечно, администрация США благоразумно избегала отождествления терроризма с исламом в целом, всячески стараясь подчеркнуть, что на ислам как таковой вина не возлагается. Однако некоторые сторонники администрации оказались не столь щепетильны в отношении подобных нюансов. Они сразу инициировали кампанию, в ходе которой обществу внушалось: вся исламская культура настолько враждебна Западу, что она неизбежно создает питательную почву для террористических нападений на Америку. Подобные рассуждения старательно обходили стороной проблему выявления каких-либо реальных политических мотивов, стоящих за феноменом терроризма. Теологический по большей части подход президента Буша имел, помимо политически-мобилизующего эффекта, дополнительное тактическое преимущество, позволив объединить в одной простой формуле несколько источников угрозы, независимо от того, связаны они друг с другом или нет. Произнеся в начале 2002 года свои знаменитые слова об «оси зла», президент риторически смешал воедино самостоятельные проблемы, создаваемые Северной Кореей для стабильности в Северо-Восточной Азии, Ираном с его еще более широкомасштабными амбициями в районе Персидского залива, а также наследием незавершенной кампании 1991 года против иракского правителя Саддама Хусейна. Таким образом, зловещие дилеммы, порождаемые стремлением этих государств обзавестись ядерным оружием, оказались скрыты за общей ширмой морального осуждения трех конкретных, но не объединенных союзом режимов (два из которых на самом деле считают друг друга врагами) и были 46 привязаны к болезненному и только что пережитому американским народом опыту непосредственного столкновения с терроризмом. Что касается американского народа, то он, пожалуй, на какое-то время удовольствовался бы и «осью зла» в качестве приблизительного определения нависшей угрозы. Но встают две другие проблемы. Во-первых, коль скоро безопасность Америки связана теперь с глобальной безопасностью и кампания против терроризма нуждается во всемирной поддержке, важно, чтобы другие народы за пределами Америки согласились с таким определением. Произойдет ли это? Во-вторых, содержит ли выдвинутое определение адекватный диагноз и закладывает ли оно надлежащий фундамент для долговременной успешной стратегии ответа на вызов, который бросают как по отдельности, так и в сочетании друг с другом терроризм и распространение оружия массового поражения? Трудность заключается в том, что предложенное администрацией определение того явления или тех сил, с которыми американцев призывают сражаться в ходе «войны с терроризмом», сформулировано крайне туманно. Ясности не прибавилось и после того, как президент низвел (либо возвысил, в зависимости от критериев оценки) террористов до «творцов зла», о которых больше будто бы ничего неизвестно и чьи мотивации, оказывается, просто внушены сатаной. Называть в качестве врага терроризм - значит расписаться в блаженном неведении относительно того, что терроризм является используемым индивидуумами, группами и государствами смертоносным методом устрашения. Войны не ведут против метода или тактики действий. К примеру, никто не стал бы провозглашать в начале Второй мировой войны, что она ведется против «блицкрига». Терроризм в качестве метода борьбы применяется конкретными людьми, как правило, в политических целях, вполне поддающихся расшифровке. И следовательно, почти за каждым террористическим актом скрывается политическая проблема. Террористы намеренно прибегают к жестоким и не совместимым с моралью атакам на гражданское население, на символизирующих те или 47 иные институты отдельных лиц или материальные объекты, рассчитывая на политический эффект8. Чем слабее и фанатичнее политические экстремисты, тем больше они склонны предпочесть другим методам борьбы самые бесчеловечные формы терроризма. Их безжалостный расчет состоит в том, чтобы спровоцировать возмездие со стороны более сильного противника в таких масштабах, которые обеспечат террористам дополнительную поддержку и даже легитимность. Перефразируя Клаузевица, можно сказать, что терроризм есть продолжение политики иными средствами. Соответственно, имея дело с терроризмом, необходимо противопоставить ему продуманную кампанию, в рамках которой требуется не только ликвидировать самих террористов, но также выявлять их и учитывать (в любой подходящей форме) лежащие в основе их действий политические побуждения. Настаивать на этом - не значит оправдывать террористов или призывать к их умиротворению. Деятельность почти всех террористических сил вырастает на почве политических конфликтов: конфликты ее порождают, и они же служат ее питательной средой. Так обстоит дело с действующей в Северной Ирландии Ирландской республиканской армией (ИРА), испанскими басками, палестинцами Западного берега и Газы, российскими чеченцами и всеми остальными подобными движениями9. Будучи внове для Америки, терроризм - отнюдь не новое явление в других частях планеты. Начиная с середины XIX века и примерно до Первой мировой войны он был широко распространен в Европе и царской России. Происходили тысячи вооруженных нападений, в том числе убийства высокопоставленных особ и взрывы зданий. Пожалуй, в одной только России от рук террористов погибли не менее 7000 государственных лиц и полицейских чинов, включая царя. Что касается других стран, то самый впечатляющий из совершенных там актов терроризма - убийство в Сараево австро-венгерского (австрийского. - Прим, пер.) эрцгерцога Франца Фердинанда -оказался той самой искрой, из-за которой заполыхал пожар Первой мировой войны. 48 В недавнем прошлом британцам довелось на протяжении нескольких десятилетий страдать от терроризма ИРА: потери среди гражданского населения, которыми сопровождались взрывы, организованные активистами ИРА в Британии, исчисляются сотнями людей, не избежали гибели даже представители высшей ветви королевской семьи. Убийства официальных лиц высокого ранга произошли за последние годы в нескольких европейских государствах, прежде всего в Испании, Италии, Германии, и перечень подобных событий можно продолжать еще очень долго10. Отнюдь не пассивно ведут себя террористические группировки как левого, так и правого направления в Латинской Америке, где их жертвами стали десятки тысяч человек. Терроризм, вырастающий на почве этнического, национального или религиозного протеста, особенно живуч и менее всего поддается искоренению путем уничтожения террористов. Терр*0ризм, истоки которого заключаются в социальном недовольстве, пусть даже подкрепляемом идеологическими догмами в духе радикального марксизма, в целом имеет тенденцию к спаду, если дело террористов не встречает сочувствия в данном обществе. Социальная изолированность в конечном счете деморализует часть террористов, облегчая поимку остальных. Несколько большей устойчивостью (как свидетельствует опыт Китая и Латинской Америки) обладает терроризм, располагающий специфической опорой в лице отчужденного и географически отделенного социального класса, например крестьянства, особенно когда он поддерживается партизанским движением. Но максимальную сопротивляемость физическому подавлению выказал терроризм, черпающий вдохновение в подкрепляемом историческими мифами общем этническом происхождении и подогреваемый религиозным рвением. Сами террористы, скорее всего, неисправимы, но с порождающими их условиями дело не обязательно обстоит так же. Об этом различии важно помнить. Террористам свойственно жить в собственном мире, заслонившись от реальности патологической верой в свою правоту. Насилие становится для них не просто средством достижения 49 определенной цели, но raison d'etre, смыслом существования. Вот почему без устранения террористов не обойтись. Но чтобы их ряды не пополнялись вновь, требуется взвешенная политическая стратегия, призванная ослабить весь комплекс благоприятствующих терроризму политических и культурных факторов. Корни всего, что питает террористические движения, должны быть политически подрублены. Очевидно, что неистовость совершенных 11 сентября актов террора и особенно выбор Америки в качестве объекта этих вопиющих преступлений во многом объясняются политической историей Ближнего Востока. Вдаваться в ее детальный анализ необязательно, ведь и террористы явно не углубляются в изучение исторических текстов, прежде чем встать на путь насилия. Ненависть, толкающая их в конечном итоге к террору, формируется скорее общим эмоциональным контекстом недовольства и обид, которые они ощущают, наблюдают или знают из рассказов окружающих. Политические настроения арабского населения Ближнего Востока являются продуктом столкновения стран региона с французским и британским колониализмом, провала попыток арабского сообщества предотвратить возникновение Израиля, соответствующего обращения Израиля с палестинцами, а также установления прямого и косвенного контроля Америки над регионом. Ее присутствие рассматривается наиболее экстремистскими политическими и религиозными силами региона как оскверняющее священную чистоту исламских святынь святотатство (совершенное вначале в Саудовской Аравии, а теперь в Ираке), как препятствие к благоденствию арабского народа и инструмент пристрастной поддержки Израиля в его конфликте с палестинцами. Хотя политическое рвение экстремистов возбуждается религиозным пылом, примечательно, что часть террористов, причастных к событиям 11 сентября, вела явно нерелигиозный образ жизни. Таким образом, нападение на Всемирный торговый центр во второй раз на протяжении пяти лет имело очевидный политический подтекст. 50 От исторической реальности не уйти: главной причиной, по которой острие терроризма оказалось направлено на Америку, стала, несомненно, вовлеченность США в ближневосточные дела, точно так же как английское присутствие в Ирландии спровоцировало многочисленные акции ИРА против объектов в Лондоне и самой королевской семьи. Британцы признали этот основополагающий факт и постарались учесть его в своих ответных шагах как на силовом, так и на политическом уровне. Америка же, напротив, продемонстрировала поразительное нежелание задуматься над политическими измерениями терроризма и идентифицировать его политический контекст. Чтобы одержать победу в войне с ближневосточными террористами, требуются усилия сразу по двум главным направлениям: уничтожая террористов, необходимо одновременно налаживать политический процесс, направленный на преодоление тех условий, в которых они появляются. Именно так, а не иначе, ведут себя британцы в Ольстере и испанцы в Стране Басков. Именно так русских призывают действовать в Чечне. Внимание к политической подоплеке возникновения терроризма является не уступкой террористам, а непременной составной частью стратегии ликвидации и изоляции террористического подполья. Неготовность Америки признать зависимость между событиями 11 сентября и современной политической историей Ближнего Востока, где бурные политические страсти, бушующие на почве религиозного фанатизма и неистового национализма, сочетаются с политической слабостью и нестабильностью, представляет собой опасную форму отрицания действительности. Достаточно вспомнить весну 2002 года, когда Соединенные Штаты проявили готовность одобрять даже самые жесткие меры, предпринимаемые Израилем для подавления палестинского движения, рассматривая их в качестве элементов борьбы с терроризмом. Нежелание признать историческую связь между подъемом антиамериканского терроризма и присутствием Америки на Ближнем Востоке чрезвычайно затрудняет разработку формулы эффективного стратегического ответа на террористический вызов. 51 Первоначальная поддержка, которую мир оказал Америке после преступления 11 сентября, была, как уже отмечалось выше, и отражением искреннего сочувствия, и своевременным подтверждением лояльности. Но солидарность, тем не менее, не означала согласия с американским толкованием характера угрозы. И по мере того, как оно облекалось в риторические одежды и формулировалось во все более жестких выражениях, которые достигли кульминации в момент провозглашения «оси зла», в американском понимании терроризма все больше видели оценку, оторванную от политического контекста этого феномена. Неудивительно, что уже через полгода после событий 11 сентября почти единодушная всемирная поддержка Америки сменилась усиливающимся скептицизмом в отношении официальных формулировок США по поводу общей угрозы. Америка рискует постепенно остаться в одиночестве во всем, что касается политических аспектов тревожащих ее опасностей. Тем временем угроза может приобрести еще более пугающий масштаб, так как средства высокой поражающей способности становятся все более доступными не только для государств, но и для подпольных организаций. Соединение терроризма с распространением оружия массового уничтожения (ОМУ) представляет собой по-настоящему устрашающую перспективу. Но и к этой проблеме нельзя подходить с позиций абстрактных рассуждений на тему «зла» или уповая лишь на американское могущество. Дело осложняется тем, что поведение самой Америки в сфере распространения ОМУ не столь уж безупречно. Соединенные Штаты содействовали усилиям Великобритании в создании ядерного потенциала, исподтишка помогали в том же Франции, попустительствовали, а возможно, более чем попустительствовали ядерным программам Израиля, закрыли глаза на аналогичные действия Китая, Индии и Пакистана и, наконец, проявили неразборчивую беспечность в отношении собственных ядерных секретов. Когда критики укоряют США в том, что все их нынешние опасения по поводу распространения ОМУ запоздали, в этом есть доля правды. 52 К тому же, очень многие за рубежом, прежде всего в Западной Европе, ставят под сомнение побуждения Америки, подозревая, что ее внезапная глубокая озабоченность распространением таких видов оружия лишь отчасти продиктована шоковым эффектом 11 сентября. Одной из причин обеспокоенности Америки потенциальным появлением оружия массового уничтожения и средств его доставки у Ирана и Ирака, которая так ярко контрастирует с ее равнодушием к наличию ядерного оружия у Израиля, считают понятную заинтересованность Израиля в разоружении этих государств и недопущении их перевооружения в будущем. Включение Северной Кореи в «ось зла» часто интерпретировалось как намеренный ход в расчете скрыть более узкий, односторонний характер позиции Америки, которую тревожит процесс распространения ОМУ именно в ближневосточном регионе. Стремление некоторых иностранных государств связать с объявленной Америкой войной против терроризма свои собственные задачи внесло еще больше неясности в определение угрозы, создав дополнительный риск превращения этой войны в объект политического пиратства со стороны других держав. Знаменательно, что и премьер-министр Израиля Ариэль Шарон, и президент России Владимир Путин, и бывший председатель КНР Дзян Цзэ-минь ухватились за понятие «терроризм», чтобы реализовать собственные замыслы. Для всех троих расплывчатое американское определение «глобального терроризма» пришлось как нельзя более кстати, служа удобным оправданием операций по подавлению, соответственно, палестинцев, чеченцев и уйгуров. Отправной точкой в поиске эффективного ответа на угрозу террора в комбинации с распространением ядерного оружия должно стать признание связанности обоих этих явлений с конкретными региональными проблемами. Никакие разговоры о «глобальном терроризме» не помогут заслонить национальное происхождение террористов, вполне конкретную направленность их ненависти или их религиозные корни. Аналогичным образом угроза распространения ОМУ, особенно в ее соотношении 53 с поощряемым на государственном уровне терроризмом, имеет преимущественно региональную, а не глобальную подоплеку. Из этого следует, что эффективно противостоять все более опасному стремлению Северной Кореи к обладанию ядерным потенциалом, чреватому цепной реакцией дальнейшего распространения, можно лишь с учетом сложившегося в Северо-Восточной Азии регионального контекста и принимая во внимание как специфические, так и коллективные интересы Южной Кореи, Китая и Японии. Независимо от формулы «оси зла», успешное решение проблемы может быть достигнуто только на основе признания и удовлетворения особых интересов ведущих государств региона. Верность этого тезиса подтверждается настойчивостью, с которой Америка пытается вовлечь Северную Корею в многосторонний региональный диалог по вопросам нераспространения и которая так резко контрастирует с американской политикой в отношении Ирака и Ирана. Ответы на вызовы терроризма и распространения ОМУ не могут быть найдены без Америки, но они, бесспорно, не могут исходить исключительно от одной Америки. Война против ближневосточного терроризма увенчается реальным уничтожением террористических организаций лишь тогда, когда они утратят социальную опору и, следовательно, способность пополнять свои ряды, когда наконец иссякнут источники их финансирования. Даже одержав подобную победу, едва ли можно будет ощутить ее плоды немедленно. Поставить же под контроль распространение ОМУ удастся, если усилия подозреваемых государств либо станут объектом эффективных международных инспекций, либо будут жестко пресекаться внешней силой. В обоих случаях решающую роль будет играть деятельное участие Америки, но добиться результата окажется намного легче, если американские инициативы завоюют искреннюю международную поддержку. Разумеется, Соединенные Штаты достаточно могущественны, чтобы сокрушить Северную Корею или любое ближневосточное государство, помочь Израилю обеспечить свою безопасность и сохранить контроль над всем 54 Западным берегом и Газой, чтобы поддержать антитеррористические карательные силовые операции против Сирии и удержать египтян или саудитов от антиамериканских либо антиизраильских действий. Что касается военной кампании против Ирана, то ее можно было бы свести к выборочным ударам по иранским объектам, причастным к работам над оружием массового уничтожения, ограничив тем самым масштабы необходимых военных усилий. Шаги подобного рода могли бы поставить заслон распространению ядерного оружия по крайней мере на ближайший период. Гораздо сомнительнее их способность излечить террористический недуг. Безусловно, они вызовут еще более мощную волну негодования в адрес Америки и будут рассматриваться как насаждение нового порядка в регионе в духе неприкрытого колониализма. Более того, такие меры, скорее всего, подвергнутся резкому международному осуждению, особенно в Европе, не говоря уже о реакции исламского мира. В итоге на карту могли бы быть поставлены американские позиции в Европе, а «война с терроризмом» превратилась бы в сугубо американское и преимущественно антиисламское предприятие. Нарисованная Сэмюэлем Хантингтоном картина «столкновения цивилизаций» стала бы самоисполняющимся пророчеством. И наконец, последнее, но не менее важное соображение: политика одностороннего принуждения породила бы в международном сообществе такие умонастроения, при которых государства, не желающие подвергнуться шантажу, считали бы своей первоочередной задачей тайное приобретение ОМУ. Причем у этих государств появился бы дополнительный мотив поддерживать террористические группировки, а те, одержимые жаждой мести, с еще большей вероятностью могли бы анонимно применить оружие массового поражения против Америки. Принцип выживания сильнейших, который в той или иной мере всегда присутствовал в международной политике (хотя его роль постепенно ослаблялась регулирующими поведение государств международными соглашениями), утвердился бы в качестве высшего закона глобальных джунглей. В долгосрочном плане все это могло бы обернуться для 55 Америки фатальным разрушением основ ее национальной безопасности. Вот почему один из призывов, звучащих в ходе третьей «великой дискуссии» о безопасности Америки, - отказаться от Атлантического альянса в пользу новой «коалиции убежденных союзников» - глубоко ошибочен. Хотя об этом не говорят открыто, речь идет о попытке определенной, весьма твердо настроенной группы в администрации Буша и части наиболее консервативных политических кругов предпринять стратегический маневр, направленный на смену фундаментальных геополитических приоритетов Америки. В сущности, данная группа стремится предложить обоснование, мотивацию и стратегию образования под руководством Америки новой глобальной коалиции взамен той, что была ею выпестована после 1945 года, в период «холодной войны». Фундаментом коалиции времен «холодной войны» являлось противостояние советской мощи, которое зиж-делось на общих ценностях и неприятии коммунистической диктатуры. Главным воплощением коалиции стал Атлантический союз (получивший формальное выражение в структурах НАТО), призванный сдерживать дальнейшую советскую экспансию; затем последовал отдельный «договор безопасности» с Японией. Крушение Советского Союза в 1991 году не только ознаменовало исторический триумф демократического альянса, но и поставило на повестку дня вопрос о его будущей миссии. В ответ в течение примерно десяти последних лет происходило расширение Союза при одновременных попытках постепенно распространить зону его действия за пределы Европы. Террористическая атака 11 сентября сыграла на руку тем кругам, по убеждению которых естественными и первоочередными партнерами Америки следует считать государства, находящиеся так или иначе в состоянии конфликта с мусульманами, будь то Россия, Китай, Израиль или Индия. Кое-кто даже утверждает, что Америка должна задаться целью переустройства Ближнего Востока и, используя собственную мощь во благо демократии, подчинить своей воле арабские государства, сокрушить 56 исламский радикализм и сделать регион безопасным для Израиля. В американском обществе эти идеи разделяют различные правые, неоконсервативные и религиозно-фундаменталистские течения. А благодаря страху перед терроризмом они пользуются немалой популярностью у населения. Однако, в отличие от предыдущей коалиции, предлагаемая стратегическая формула имеет мало шансов на длительную политическую жизнь. Подобное партнерство, основанное не столько на долговременных общих ценностях, сколько на совпадении тактических целей, носило бы конъюнктурный характер. В лучшем случае оно может привести к краткосрочному соглашению -соглашению, способному лишь разрушить, но никак не заменить великий демократический альянс, который Америка успешно крепила на протяжении более чем 40 лет. Не исключено, что к риску такого перестроения добавится обильно приправленный риторикой пересмотр американской стратегической доктрины. О подобной тенденции свидетельствовала речь, с которой президент Буш выступил 1 июня 2002 г. в Уэст-Пойнте. Рассылая ее текст представителям внешнеполитического сообщества по электронной почте, пресс-служба Белого дома сопроводила его следующим комментарием: в выступлении «формулируется новая доктрина внешней политики Америки (упреждающие действия в случае необходимости защитить нашу свободу, защитить наши жизни)... Речь в Уэст-Пойнте дает представление об убеждениях и образе мышления Президента и его администрации...» В этом выступлении президент отверг традиционную стратегию сдерживания как неадекватную угрозам терроризма и распространения ОМУ, имеющим приоритетное значение после окончания «холодной войны». Он объявил о своей решимости «перенести сражение на территорию противника, сорвать его планы и противостоять наиболее серьезным угрозам еще до их появления». Примечательно, что Буш так и не назвал «противника», оставляя полный простор для произвольного выбора мишеней. В новопровозглашенной доктрине «упреждаю- щей интервенции» не уточнялось, ни с помощью каких критериев будет определяться терроризм, ни при каких обстоятельствах распространение ОМУ станет расцениваться в качестве зла, заслуживающего упреждающей военной акции со стороны Соединенных Штатов. По существу, Соединенные Штаты тем самым присвоили себе право идентифицировать противника и наносить первый удар, не заботясь о достижении международного консенсуса в отношении согласованного определения угрозы. Прежняя доктрина «взаимного гарантированного уничтожения» (известная под аббревиатурой MAD -mutual assured destruction) сменилась новой концепцией «единоличного гарантированного уничтожения» (solitary assured destruction - SAD). Неудивительно, что переход от MAD к SAD был воспринят многими как стратегический регресс. Не улучшило положения дел и отождествление двух разных понятий - «упреждение» и «предотвращение». В разработанном Советом национальной безопасности документе 2002 года о стратегии национальной безопасности, а именно в главе 5 «Предотвращение угрозы применения нашими противниками оружия массового поражения против нас, наших союзников и наших друзей», оба термина употребляются как взаимозаменяемые понятия. Заместитель министра обороны внес еще больше неясности, заявив 2 декабря 2002 г. в Международном институте стратегических исследований (IISS): «Все, кто думает, что мы будем ждать точных сведений о неминуемости нападения на нас, не сумели извлечь урок из событий 11 сентября». Между тем грань между упреждением и предотвращением весьма существенна с точки зрения международного порядка и ни в коем случае не должна стираться. Речь идет, например, о разнице между решением Израиля в июне 1967 года упредить нападение арабов, к которому завершавшие передислокацию арабские вооруженные силы были почти готовы, и воздушным ударом Израиля в 1981 году по атомному реактору «Осирак» с целью предотвратить перспективу появления у Ирака ядерного потенциала. Первая акция была ответом на неминуемую 58 угрозу; вторая служила недопущению самого возникновения угрозы. Аналогичным образом, нападение США на Ирак в 2003 году, возможно, диктовалось потребностью предотвращения будущей «серьезной и требующей быть начеку угрозы» (как выразился президент Буш), но никак не упреждения неотвратимой угрозы удара с иракской стороны. Упреждение может оправдываться высшими национальными интересами перед лицом неминуемой угрозы и, следовательно, почти по определению осуществляется в основном в одностороннем порядке. Чтобы обосновать (хотя бы задним числом) подобный произвол, нужны исключительно надежные разведывательные данные. Напротив, предотвращению должно, по возможности, предшествовать настойчивое политическое давление (в том числе с привлечением международного сообщества), призванное предупредить нежелательный ход событий, причем применение силы допустимо лишь тогда, когда все другие средства исчерпаны и сдерживание перестало быть эффективной альтернативой. Отказ от разграничения двух этих видов действия, тем более со стороны сверхдержавы, обладающей максимумом средств сдерживания, способен развязать цепную реакцию односторонних «предотвращающих» войн, маскируемых под «упреждающие» акции. В итоге столь радикальные перемены в доктрине и конфигурации союзов могли бы нанести наибольший урон самой Америке. Они привели бы к изменению как ее мировой исторической роли, так и ее образа в мире. Перестав быть маяком свободы для народов планеты, пробуждающихся к политическому бытию, Америка воспринималась бы как лидер нового «Священного союза», равнодушный к поиску баланса между порядком и справедливостью, безопасностью и демократией, национальной мощью и социальным прогрессом. Оттолкнув старых друзей своим высокомерием и променяв их на новых, не способных ни по-настоящему воспринять основополагающие американские ценности, ни стать подлинными партнерами в борьбе с истоками глобального насилия, Америка могла бы попасть в положение гегемона в изоляции. 59 Несмотря на все свое могущество, изолированная Америка сделалась бы жертвой всевозможных враждебных ей альянсов с участием не только ее врагов, но также покинутых ею бывших союзников и новых, но неверных друзей. Фундаментальная опасность, угрожающая как Америке, так и миру в целом, заключается в политическом беспорядке, которому все больше сопутствует насилие и который может однажды перерасти в глобальную анархию. Терроризм - одно из самых уродливых его выражений. Распространение оружия массового уничтожения - одна из самых грозных перспектив. Но оба явления - не что иное, как симптомы одной и той же главной мировой болезни. Только настойчивое проведение глобальной стратегии, направленной на устранение глубоких причин раздирающих мир конфликтов, способно укрепить утраченную национальную безопасность Америки. А для этого нужно заручиться повсеместной международной поддержкой, которая своими масштабами затмила бы даже союз, нанесший поражение тоталитарным режимам XX столетия. Глобальное могущество Америки является необходимой исходной предпосылкой такой мировой стратегии, но не оно составляет ее историческое предназначение. 1 После Перл-Харбора война с Японией велась на отдаленных островах Тихого океана. 2 «Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали... И всякий остров убежал, и гор не стало. И град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Ьога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая. (На языке оригинала цитата приводится в версии короля Якова I, го i-сть в англиканском каноническом переводе. - Прим. пер.) •' Например, успешно осуществляемая Америкой революция в поенном деле уже сама по себе побудила Китай провозгласить «революцию в военном деле по-китайски», определяемую как "народная война в условиях высоких технологий», причем некоторые китайские 60 военные руководители и эксперты усматривают в этом «один из важнейших аспектов трансформации в стратегической области». См. Кун Шаньинъ. Обеспечение развития посредством прорывов и скачков в сфере национальной обороны (на кит. яз.) // Дагунбао. - 2003. - 23 мая. 4 По данным ежегодного отчета, подготовленного в 2002 году в Лейдене (Нидерланды) в рамках Междисциплинарной программы исследований причин нарушения прав человека (РЮОМ) и посвященного конфликтам, в 2001 году в мире имело место 23 «конфликта высокой интенсивности», унесших примерно 125 000 человеческих жизней, 79 «конфликтов малой интенсивности» (в каждом из которых погибло от 100 до 1000 человек) и 38 «политических конфликтов с элементами насилия» (число жертв которых составило от 25 до 100 в каждом случае). Относительное отсутствие насильственной политической борьбы констатировалось всего в 35 странах. ' В принципе, следует с большой долей осторожности относиться к так называемой разведывательной информации о разрабатываемом другими странами оружии, особенно когда подобные сведения поступают из зарубежных источников. Показательным примером является корреспонденция под заголовком «Иран может оказаться способным создать атомную бомбу через пять лет - опасаются официальные лица США и Израиля», нвяечатанная в «Нью-Йорк тайме» с пометкой «Тель-Авив, 3 января 1995 г.». В газете приводились слова «высокопоставленного официального лица», заявившего, что, «если какая-нибудь иностранная держава не воспрепятствует Ирану в выполнении этой программы, он будет иметь ядерный заряд примерно через пять лет». Семь лет спустя, 19 марта 2002 г., директор ЦРУ заверял Конгресс в том, что, «по оценкам большинства ведомств разведывательного сообщества, к 2015 году США скорее всего столкнутся с угрозой межконтинентального ракетного удара со стороны Северной Кореи и Ирана» и что «Тегеран может оказаться в состоянии самостоятельно произвести достаточное для производства ядерного оружия количество расщепляющихся материалов к концу текущего десятилетия». Более того, как показывает опыт всех ядерных держав, при создании надежной ядерной боеголовки и средств доставки достаточной точности не обойтись без многочисленных испытаний. Скрыть такие испытания почти невозможно. Единственное исключение может составлять Израиль, который, как утверждается, тайно обзавелся ядерным арсеналом. Но Израиль имел неформальные каналы доступа к технической информации, добытой в результате испытаний, проведенных Соединенными Штатами и, ранее, - Францией. И даже несмотря на это, многие подозревают Израиль в том, что в конце 1970-х годов он провел как минимум одно ядерное испытание совместно с правительством Южной Африки, при режиме апартеида. 6 Масштабы проблемы ярко иллюстрируют две цитаты из статьи Стивена Е. Флинна «Уязвимая Америка»: «...большая часть материальной структуры промышленных предприятий, телекоммуникационных и энергетических систем, систем водоснабжения и транспортных сетей на территории США либо не защищена вовсе, либо снабжена 61 защитой, достаточной лишь для того, чтобы остановить случайных вандалов, воров или хакеров-непрофессионалов... Только в 2000 году через пункты пограничного контроля США прошло 489 миллионов человек, 127 миллионов пассажирских автомобилей, 11,6 миллиона морских контейнеров, 11,5 миллиона грузовых автомобилей, 2,2 миллиона железнодорожных вагонов, 829 000 самолетов и 211 000 судов». (Flynn S.E. America the Vulnerable // Foreign Affairs. - N.Y., 2002. - Jan.-Febr. - P. 63-64). 7 Urwin G. The Army of the Constitution: The Historical Context // ...to insure domestic Tranquility, provide for the common defence... / Ed. by Manwaring M. - Carlisle: Strategic Studies Institute, 2000. - P. 45. 8 Иными словами, «терроризм и связанная с ним асимметрия появляются тогда, когда чувство безысходности у части маргинализиро-ванной самопровозглашенной элиты, вызываемое тем, что воспринимается ею как несправедливость, угнетение и неравенство, переходит в стремление к насилию... Эти конкретные мужчины и женщины готовы убивать и разрушать, а возможно, умереть при этом во имя достижения целей, которые они перед собой поставили» (Manwaring M. The Inescapable Global Security Arena. - Carlisle: Strategic Studies Institute, 2002. - P. 7). 9 Автор исследования о действиях террористов-смертников за период с 1980 по 2001 год политолог Роберт Пэйп из Чикагского университета установил, что из 188 рассмотренных им терактов «179, возможно, имели отношение к масштабным и последовательно проводимым политическим либо военным кампаниям». Он также отмечает, что «существует лишь слабая связь между действиями террористов-самоубийц и исламским фундаментализмом, как и любыми другими религиозными убеждениями. В реальности главными подстрекателями совершаемых смертниками акций выступают «тамильские тигры» в Шри-Ланке — организации марксистско-ленинского толка, члены которой происходят из индуистских семей, но категорически отрицают любую религию (на их долю приходится 75 из 188 исследуемых акций)». (См. Pape R. Dying to Kill Us // The New York Times. - 2003. - Sept. 22.) 1(1 Достаточно примера одной только Италии: Франко Феракути насчитал не менее 14569 террористических актов, совершенных в Италии в период между 1969 и 1986 годами, в результате которых погибли 415 человек. Максимальное число террористических инцидентов - 2513 - произошло в 1979 году. (Feracuti F. Ideology and Repentance: Terrorism in Italy // Origins of Terrorism / Ed. by Reich W. — Wash.: Woodrow Wilson Center Press, 1998. - P. 59.) Дилеммы нового глобального беспорядка Начиная с последнего десятилетия XX века центральной проблемой безопасности, вызывающей наибольшую обеспокоенность в мире, стал конфликтный потенциал Евразии. Юго-Восточная оконечность Евразии представляет собой арену опасных этнических и религиозных межгосударственный войн, средоточие экстремистских режимов, рвущихся заполучить оружие массового поражения, место возникновения наиболее фанатичных мировоззрений и воинственных движений, с которыми кое-какие государства могут однажды поделиться своими вооружениями. Здесь сосредоточены более половины жителей планеты (включая оба самых населенных государства) и приблизительно три четверти мирового населения, страдающего от бедности; именно этот регион является главным генератором демографического взрыва на планете и важнейшим источником миграционных процессов, уже порождающих трудности и чреватых еще большим ростом международной напряженности1. На протяжении четырех десятилетий «холодной войны» фундаментальный геостратегический вызов для Америки заключался в том, что враждебная идеологическая сила, контролировавшая около двух третей Евразийского мегаконтинента, могла бы распространить свое господство и на остальную его часть. Евразия являлась и гигантской ареной этого соревнования, и главной ставкой в борьбе, ибо именно на ее просторах расположено большинство наиболее динамичных и политически амбициозных государств мира, а также два из трех самых 62 63 высокоразвитых в экономическом отношении региона Земли - Западная Европа и Дальний Восток. Полное главенство во всей Евразии было бы равносильно мировому господству. Решимость Америки не допустить подчинения Евразии враждебной державе была сопряжена с риском развязывания апокалиптической ядерной войны. Поэтому приоритетными сферами политики безопасности США должны были стать проблемы гонки вооружений, конкуренция в наращивании ядерных арсеналов и даже разработка планов ведения полномасштабной ядерной войны. Устрашение служило организующим принципом, призванным исключить военный конфликт, а сдерживание -формулой предотвращения захвата противником западной и дальневосточной окраин Евразии. Чтобы справиться с новым глобальным беспорядком, Америка нуждается в более изощренной стратегии, чем требовалось для ведения «холодной войны», и в подходе более многогранном, нежели развернутая после 11 сентября антитеррористическая кампания. Борьба с терроризмом не может являться центральным, системообразующим принципом американской политики безопасности в Евразии или внешнеполитического курса США в целом. Эта идея слишком узка по своей направленности, слишком расплывчата в определении противника, и, что важнее всего, она бессильна повлиять на фундаментальные причины интенсивного политического брожения в простирающейся между Европой и Дальним Востоком ключевой зоне Евразии, среди населения которой преобладают мусульмане и которую можно было бы обозначить термином «новые Мировые Балканы»2. В свете событий 11 сентября для Америки исключительно важно тщательно и спокойно проанализировать весь комплекс отношений, связывающих ее с быстро меняющим свой облик миром ислама. В этом состоит непременное предварительное условие перехода к тому или иному варианту эффективной долгосрочной политики, в рамках которой США предстоит перед лицом двойной угрозы - терроризма и распространения ОМУ -взять на себя ответственность за восстановление мира 64 в беспокойной зоне новых Мировых Балкан. Одновременно творцы американской политики должны предвидеть весь спектр опасных перспектив, которыми чреваты чрезмерное расширение американских обязательств и политика единоличного вмешательства, провоцирующие нарастание враждебных США политических и религиозных умонастроений. Кроме того, свойственный современному миру беспорядок является в более широком плане следствием еще одной новой реальности: мир пробуждается к политическому осознанию неравенства в обстоятельствах человеческого бытия. До сравнительно недавнего времени огромное большинство человечества безропотно мирилось с социальной несправедливостью. Хотя крестьянские восстания порой нарушали состояние народной покорности тому, что казалось предписанным порядком вещей, они вспыхивали главным образом тогда, когда местные условия ^Жизни становились уже совершенно невыносимыми. И даже эти вспышки протеста происходили на фоне фундаментального незнания мира в целом, в относительной изоляции и в отсутствие трансцендентального сознания неравенства. Теперь положение принципиально изменилось. Распространение грамотности и особенно воздействие современных средств коммуникации привели к беспрецедентному росту уровня политического мышления широких масс, сделав их несравненно восприимчивее к эмоциональному потенциалу национализма, социального радикализма и религиозного фундаментализма. Притягательность этих идеологий поддерживается окрепшим осознанием различий в материальном благосостоянии, возбуждающих вполне понятные чувства зависти, возмущения и враждебности. Еще больше ее усиливает утешительное для самолюбия и формулируемое в культурно-религиозных понятиях презрение к тому, что именуется гедонизмом привилегированной части человечества. В таком контексте демагогическая обработка и мобилизация слабых, бедных и угнетенных становятся все более легким делом. 65