Две вещи угрожают миру: порядок и беспорядок. Поль ВАЛЕРИ Ни для кого более не секрет, что мы переживаем — в конце века — период разломов, разрывов, всеобщей перекройки геостратегических сил, социальных форм, экономических субъектов и культурных ориентиров. Повсюду на смену великой надежде на «новый мировой порядок» приходит чувство тревоги и смятения. Теперь мы знаем, что этот порядок оказался мертворожденным. А наши общества, как и в прежние переходные эпохи, задают себе вопрос, не идем ли мы по дороге к хаосу. Накануне вступления в третье тысячелетие каждый может констатировать, что единственным определенным фактом стала неопределенность. И нечто вроде мировой катастрофобоязни распространяется в атмосфере всеобщего ворчания и разочарования. Восемь лет спустя после падения Берлинской стены и семь лет спустя после войны в Персидском заливе и распада Советского Союза оптимизм выдохся. Человек стремится разглядеть будущее и начинает паниковать, видя, как со всех сторон поднимаются силы дезорганизации и аномии3. Новая планетарная эпоха, на пороге которой мы стоим, предстает полной неизвестности, угроз и опасностей. В течение десятилетий Запад упрямо стремился сокрушить коммунистические режимы и разрушить Советский Союз. Как толь ко эти цели были достигнуты, можно было ожидать состояния эйфории и торжества. Ничего этого нет. Нежданная победа начинает даже беспокоить. «Перед нами, — признает, например, бывший директор ЦРУ Роберт Грейвс, — еще более таинственный мир, чем раньше». Как мы к этому пришли? В результате потрясений последних лет, затронувших самые разные области, наши общества оказались на пороге исторического перепутья. Колоссальный беспорядок все смешал в геополитической расстановке сил после холодной войны. Каждый ищет смысла, каждый хочет понять. Что же происходит? Почему мы оказались в таком положении? Какую великую цель преследует наша цивилизация? Граждане отмечают неспособность политических руководителей проанализировать и объяснить масштабы и природу современного кризиса. Никто, как представляется, не в состоянии определить основополагающий принцип новой эпохи, в которую мы вступили после крушения посткоммунистического мира. Нам необходимо отыскать новые формы мышления. События огромного масштаба полностью меняют геополитический облик планеты. Это — воссоединение Германии; конец коммунистического режима в Восточной Европе; крушение СССР (причины которого остаются загадочными); кризис ООН; ликвидация апартеида в Южной Африке; окончание «войн малой интенсивности» (Сальвадор, Никарагуа, Ангола, Афганистан, Камбоджа); радикальные перемены в Эфиопии, Гвинее, Алжире, Чили; конец режима Мобуту в Заире...; взаимное признание Израиля и палестинцев; возрождение Китая и возвращение Гонконга Пекину; возвышение Индии и т.д. Другие события, идущие медленнее, но имеющие большое значение, такие, как европейское строительство, оказывают решающее воздействие на общий поток политической жизни в мире и вызывают, по цепочке, многочисленные возмущения. Все эти события накладываются на широкомасштабные преобразования, которые в течение последнего десятилетия потрясли способы организации труда и методы производства в результате массового применения информатики и новых коммуникационных технологий на заводах и предприятиях. Освобождая мысль от идеологических оков и навязываемой извне «привязанности», прекращение холодной войны и идущие в мире перемены побуждают нас лучше понять реальный мир — на сей раз без догм, доктрин и схоластических интеллектуальных схем. Нынешний исключительный период соответствует подлинной смене эпох; все это вызывает на Западе новую тревогу, глубокое чувство беспокойства развитых обществ. Более того, никто не знает, на что же будет походить начинающаяся эпоха. «Мы, — отмечает Александр Кинг, один из основателей Римского клуба, — находимся в центре длительного и мучительного процесса, ведущего к становлению — в той или иной форме — глобального общества, вероятную структуру которого еще невозможно вообразить». Век героев окончился; мы теперь знаем, что все взаимосвязано и что вместе с тем все конфликтно. Знаем, что новый порядок должен все вобрать в свое поле действия, ничего не исключая из него: политику, экономику, социальную сферу, культуру и экологию. Это поле, очевидно, чрезмерно велико для гегемонистских устремлений США, даже после их подавляющей военной победы в Персидском заливе. «Положение Соединенных Штатов удивительно, — замечает Артур Шлезингер, бывший советник президента Кеннеди, — это военная сверхдержава, но она неспособна нести расходы по ведению собственных войн. Она, следовательно, не может иметь большого будущего как сверхдержава. Мы не в состоянии править миром.» На деле проект объединения мира под руководством Вашингтона наталкивается на мощное сопротивление, связанное с оживлением разного рода партикуляризма — национального, религиозного, этнического... Все эти исторические силы долгое время были скованы «равновесием страха», а в конце тысячелетия превратились в бурные разрушительные потоки. Организация Объединенных Наций, как и вся международная архитектура, возведенная на исходе второй мировой войны, по всей видимости, не приспособлена к урегулированию новых насильственных потрясений. И здесь также потерпела крушение надежда на более справедливый мир, гармонично управляемый ООН. Это особенно очевидно после оглушительных провалов ООН в Сомали, Анголе, Боснии-Герцеговине, в Руанде. После многих лет сдержанного поведения в ООН Германия и Япония более не скрывают своих амбиций: они хотят получить место постоянного члена Совета Безопасности наряду с США, Россией, Великобританией, Францией и Китаем. Это, считают они, позволило бы придать недостающий политический вес их общепризнанному статусу экономических сверхдержав. Мысль о реформировании ООН давно носится в воздухе; но она обрела новую силу в связи с окончанием холодной войны, распадом СССР и всего социалистического блока, который в течение десятилетий был одним из главных действующих лиц в жизни международной организации. Самым замечательным след ствием этого является отказ от «политики вето», практиковавшейся пятью великими державами и парализовавшей организацию. «После создания ООН в 1945 г., — отмечает Бутрос Бутрос- Гали, бывший генеральный секретарь, — в мире произошло около сотни крупных конфликтов, приведших к гибели более 20 млн. человек. ООН оказалась бессильной в отношении большинства данных преступлений в силу вето, а их было 279, препятствовавшего деятельности Совета Безопасности. По завершении холодной войны практика вето прекратилась 31 мая 1990 г.» Это позволило США по-гусарски захватить реальную власть в Совете Безопасности и провести по своему усмотрению, прикрываясь «рекомендациями ООН», войну в Персидском заливе против Ирака или же назначение в конце 1996 г. нового генерального секретаря Кофи Анана. Что касается возможных перемен в рамках Совета Безопасности, то разве не настало время, чтобы многонаселенные державы, являющиеся одновременно региональными центрами силы, как Индия, Бразилия, Мексика, Нигерия или Египет, заняли место постоянного члена в Совете Безопасности, что более верно отразило бы действительный облик мира? Вот что говорил крупный нигерийский писатель Воул Сойинка, лауреат Нобелевской премии по литературе: «Почему бы не начать с демократизации Совета Безопасности? Почему бы не расширить его полномочия и дать звучать и голосу тех, чья судьба зависит от этого нового строящегося ныне порядка?» В новом геополитическом контексте оказывается серьезно запутанным ключевое понятие — понятие противника, угрозы, опасности. Данное понятие изменилось, и отныне неизвестно, кого же оно в точности обозначает. Кто враг? Какова главная опасность? Кто ее вектор? Все эти вопросы, на которые Запад в течение 70 лет всегда отвечал «коммунизм», «СССР», остаются ныне без ясного и определенного ответа. Однако ответ на эти вопросы по-прежнему имеет ключевое и структурно важное значение для любого политического режима, в частности для режима демократического. Он обусловливает определение системы безопасности, способной функционировать и предупреждать кризисы. И главное, он позволяет режиму определиться относительно собственной идентичности. Даже Организация североатлантического договора (НАТО) более не знает, что ответить на вопрос: «Кто враг Запада?» А это, в свою очередь, глубоко тревожит и дезориентирует альянс, задающийся ныне вопросом о своей идентичности и своих целях. Более нет однозначного ответа на вопрос о главном противнике; отныне речь идет о чудище с тысячью лиц, которое может принять в любой момент облик демографической бомбы, наркомании, мафии, распространения ядерного оружия, этнического фанатизма, СПИДа, вируса Эболы, организованной преступности, исламского интегризма, парникового эффекта, опустынивания, крупных миграционных потоков, радиоактивного облака и т.д. Все это — угрозы планетарного масштаба, не имеющие границ, распространяющиеся по всей Земле, и их нельзя победить классическим оружием войны. Как же в этих условиях государство может определить новую внешнюю политику? Ведь основные проблемы являются глобальными, трансграничными (окружающая среда, голод, неграмотность, ядерные опасности, новые эпидемии, фундаментализм и т.д.), и им нельзя найти решения на локальном уровне. Кое-кто видит главную угрозу в исламской «туманности», которая, распространяясь, наподобие нового Интернационала, из своих основных центров — Саудовской Аравии, Ирана, Судана, Пакистана, якобы стремится дестабилизировать такие страны, как Египет или Алжир, которые в своем падении могут увлечь за собой большую часть арабского мира. Но утверждать это — значит забывать, что причины исламизма прежде всего локальны; их корни связаны с провалом социально-экономической политики недемократических, зачастую коррумпированных государств, равно как со стремлением взять реванш со стороны масс, обездоленных, оставленных на обочине и отверженных в ходе проведенной кое-как модернизации. Фактически мы являемся свидетелями того, как под прикрытием религиозного экстремизма прорываются на политическую сцену народы арабского мира, скованного авторитарными режимами. В целом в регионах Третьего мира время мятежей, видимо, прошло. Войны еще идут, то здесь, то там, в частности в Африке, но они более не ведутся во имя мессианских политических идей освобождения человека и осуществления универсального общественного проекта. Чаще всего речь идет о столкновениях регионального, племенного либо этнического характера, как это происходит в Либерии, Руанде, Бурунди, Судане, Шри Ланке, на Филиппинах и т.д. В Латинской Америке руководители последних очагов гери- льи (партизанской войны), сохраняющихся еще в джунглях (Колумбия, Перу), не отвергают переговоров и интеграции в политическую жизнь; так поступил Фронт национального освобождения Фарабундо Марти (ФНОФМ) в Сальвадоре, а несколько позже, в конце 1996 г., руководство партизан в Гватемале. Даже историче ский лидер Лучезарной тропы Абимаэль Гузман обратился с призывом к переговорам из своей тюрьмы в Лиме. В этих условиях вторжение в январе 1994 г. Запатистской армии национального освобождения (ЗАНО) и капитана Маркоса в район Чиапос (Мексика) стало напоминанием о том, что слишком много несправедливостей и неравенства, жертвой которых являются особенно индейцы, сохраняется в Латинской Америке. Напоминанием о том, что причины к восстанию будут всегда. Западная Европа оказывается зажатой географически в клещах между двумя обширными зонами нестабильности и угроз: Восток Европы, обескровленный экономической катастрофой, взрыв проявлений национализма и войн, уже разгоревшихся или же возможных в будущем; южный берег Средиземного моря, сгибающийся под бременем чрезмерного демографического роста, больной от авторитарных режимов, сънедаемый внутренними беспорядками и находящийся под постоянной угрозой социального взрыва. Но чувство беспокойства в Европе не связано с бедами, которые переживают соседние страны; после трудного процесса одобрения Маастрихтского договора люди задумываются о судьбе Старого света. Граждане спрашивают себя, действительно ли выгодно входить в состав Европейского союза и не окажется ли чрезмерной плата за постепенную утрату национальной независимости. В то же самое время Западная Европа составляет вместе с США и Японией триаду силы, в которой сосредоточены наибольшее финансовое благополучие, основные промышленные конгломераты и большая часть инновационного технологического потенциала. Эта триада господствует в мире, как ни одна из империй прошлого. Но это господство подрывается последствиями другого явления планетарного масштаба: глобализацией экономики. Никогда еще глобализация не достигала такой высокой степени, а недавние соглашения Всемирной торговой организации (ВТО) еще больше стимулируют и интенсифицируют свободную торговлю. Все это способствует экономическому возвышению стран Азии и Тихого океана (Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур, Малайзия, Индонезия, Филиппины, Вьетнам). Учитывая динамизм Японии и экономический подъем Китая, такое развитие позволяет предвидеть момент, когда Запад впервые с XVI века утратит положение господина мира. Более того, кризис нового типа ослабляет крупнейшие промышленные державы последнего времени (США, Великобританию, Германию, Францию) в связи, в частности, с последствиями распространения новых технологий в области информатики. Ми ровая экономика переживает глубокие потрясения, как и во второй половине XIX века в ходе второй промышленной революции (изобретение железной дороги, телеграфа, парохода, жатки, швейной машины и т.д.), когда гигантский рост производительности труда вызвал крупнейший кризис 1893 г. В наши дни 1,5 млрд. работников в странах Азии и Тихого океана зарабатывают от 2,5 до 44 долл. в день, а средний дневной заработок в промышленно развитых странах Западной Европы, США и Японии не опускается ниже 95 долл. (130 долл. во Франции и США, 198 долл. в Германии). Промышленные изделия и сельскохозяйственные продукты обходятся, следовательно, гораздо дешевле в странах Юга и вступают в конкуренцию с продукцией промышленности и сельского хозяйства Севера. Это вызывает перемещение заводов в страны Юга и массовую безработицу на Севере, а также попытки разрушения систем социальной защиты, обвиняемых в удорожании стоимости рабочей силы... Освободившись от бремени двух сверхдержав, мир находится в поисках новой стабильности и оказывается перед натиском двух могучих и противоположных сил слияния и распада. С одной стороны, некоторые государства стремятся объединиться, слиться с другими, дабы образовать более крупные, более прочные, менее уязвимые комплексы, особенно экономические. По примеру Европейского союза, политического «объекта» принципиально нового типа, другие группы государств — в Северной (Алена) и Южной (Меркосюр) Америке, в Северной Африке (МАГРИБ), в Азии (АТЭС), в Восточной Европе и т.д. — множат соглашения о свободе торговли, снижают таможенные барьеры с тем, чтобы стимулировать торговый обмен, одновременно укрепляя свои политические и оборонительные союзы. На противоположном полюсе этого движения в сторону слияния и одновременно с ним мы видим, что многонациональные комплексы (Канада, Индия, Шри Ланка, Китай, Конго) переживают эффект распада, они трещат по швам, раскалываются (Чехословакия, Эфиопия, Сомали) или же разрушаются, делясь на осколки (Советский Союз, Балканы, Кавказ) на глазах у ошеломленных соседей. Три федеративных государства Восточной Европы — СССР, Югославия, Чехословакия — разбились на части, вызвав к жизни двадцать два независимых государства! Настоящий шестой континент. Появилось больше суверенных государств, чем после первой мировой войны при распаде трех империй — австрийской, царской и оттоманской, или же после деколонизации Африки в пятидесятые и шестидесятые годы. Эти разломы оживили почти повсюду в Европе очень старые раны; во многих районах ставятся под вопрос существующие границы, а наличие национальных меньшинств служит почвой для подъема ирредентизма4, националистических перегибов, помыслов об аннексии, расколе или этнических чистках... На Балканах и Кавказе все это очень быстро переросло в открытую войну (в Словении, Хорватии, Боснии, Молдавии, Нагорном Карабахе, Южной Осетии и Абхазии). Конфликты подобного типа зреют и в других местах: Крыму, Македонии, Косово, Албании, Трансиль- вании, Словакии, Эстонии. Мы не говорим уже о тех, что могли бы вспыхнуть в громадной России и ужасным призраком которых стала война в Чечне. В этих распадах и слияниях кое-кто видит главное противостояние конца века — между федерализмом и варварством. Так, например, Эдгар Морен считает: «Ключевая проблема ближайших лет — это борьба в самых разных формах между, с одной стороны, силами объединения, федерации, конфедерации не только в Европе, но и в мире, и, с другой, силами разъединения, распада, разрыва, конфликта». Как представляется, росту этих «сил разъединения» способствует прежде всего возрождение этнической концепции государства-нации. Романтическая, антиреспубликанская идея о том, что государство должно осуществлять свою власть над этнически однородным сообществом (один язык, одна кровь, одна религия, одна территория), целиком проживающим в рамках своих исторических границ, разделяет граждан, разделяет общество. Подобная националистическая концепция вновь ставит проблему национальных меньшинств и их прав. В то же самое время она стимулирует ирредентистские (см. примечание об ирредентизме) притязания, как, например, притязания Сербии, попытавшейся после войны с Хорватией поглотить — на глазах у сил разъединения ООН — населенные сербами районы в Боснии-Герцеговине. Равным образом, на Кавказе Армения продолжает требовать аннексии Нагорного Карабаха, а Россия выступает на Черном море за возвращение Крымского полуострова. Подобная концепция национализма, разрывавшая на куски Европу XIX века вплоть до окончания первой мировой войны, возрождается и в Западной Европе под прикрытием, как это ни странно, европейского строительства. Его центростремительная сила меняет и делает менее отчетливыми контуры государства- нации. Государство-нация испытывает все большие трудности и, как представляется, подтачивается с двух сторон, оказываясь между европейским сверхгосударством, которому оно продолжает передавать свои полномочия, и различными государствами-регионами, которым во имя децентрализации оно доверяет растущую часть своих прерогатив. Многие из таких государств-регионов в Западной Европе утверждают свою политическую индивидуальность с тем большей силой, что они обладают отличительными культурными чертами; это относится, например, к Северной Ирландии, Фландрии, Каталонии, Стране басков, Галисии, Шотландии, Бретани, Корсике, Эльзасу, Падании... В одних из этих регионов сепаратистские движения объявляют себя приверженцами крайне левой идеологии (Страна басков, Северная Ирландия), в других — крайне правой (Фландрия, Падания); но в обоих случаях все они отстаивают порой мифическую «идентичность» и прославляют легендарные «фундаментальные ценности исторической этнической общности». Чем же становится в этих условиях национальный суверенитет? Его подтачивают со всех сторон. В первую очередь — в таких ключевых областях, как национальная валюта, оборона и внешняя политика — принятием обязательств, налагаемых финансово- экономическими соглашениями (принадлежность к ОЭСР, Международному валютному фонду, Европейской валютной системе, Всемирной торговой организации и т.д.), военными союзами (НАТО, ЗЕС, ОБСЕ...) и международными договорами. Но его ограничивают таюке и более скрытые факторы, связанные с чисто техническими соображениями. «В мире, где все основано на технологии, — пишет Александр Кинг, — стало необходимым заключение многочисленных соглашений по конкретным вопросам с тем, чтобы обеспечить функционирование международной системы, идет ли речь о предоставлении радиочастот и воздушных коридоров, о мерах безопасности, стандартизации промышленных изделий и т.д. В каждом случае это ведет к незаметном}' ограничению национальной свободы действий, чей кумулятивный эффект далеко не незначителен.» Такое «растворение» идентичности государства вызывает все большую путаницу. В особенности в Западной Европе, как это выявилось в ходе недавних парламентских и президентских выборов. Мы видим, что повсюду политический класс дискретирован и все больше расходится с общественным мнением; главные партии почти не внушают доверия и теряют своих избирателей. То же наблюдается в США, за несколько месяцев до президентских выборов ноября 1996 г. 75% граждан были «не удовлетворены» кандидатами — Биллом Клинтоном, Робертом Доулом и Россом Перо. Даже в Японии мы являемся свидетелями такого же явления, подготовка выборов проходит отныне в атмосфере политической «уценки»; ни правительство, ни оппозиция не внушают доверия. Пессимизм всеобщий. Партии и политические деятели, согласно широко распространенному мнению, ответственны за всеобщий кризис общества, в котором не обеспечены ни безопасность, ни солидарность, где множатся всего рода ухищрения и обман. Граждане устали от плохого управления; от коррупции; от сбоев в работе государственных служб; от налогов, которые не дают практической отдачи для их повседневной жизни; от отсутствия реформ; от бюрократических излишеств и отсутствия заботы со стороны государства. «Это общество, ставшее чужим самому себе, — замечает экономист Андре Горц, — встречает во всех странах сопротивление двух типов. С одной стороны, люди, готовые в культурном отношении взять на себя заботу о собственной самостоятельности, требуют создания и защиты — против власти государства и власти денег — такого нового пространства, в котором они будут сами управлять собой и сами определять, чем им заниматься. С другой стороны, мы имеем регрессивную реакцию со стороны тех, кто хотел бы вернуться в условия досовременного порядка, стабильного, организованного иерархически, в сильной степени интегрированного, в рамках которого у каждого было бы свое место, обеспечиваемое и предназначаемое ему в силу его принадлежности к своей нации или своей расе.» Это сопротивление нового типа приходит на смену выступлениям рабочего движения, вдохновлявшегося особым видением будущего, которое, видимо, утрачивается в связи с крушением коммунистических режимов и кризисом социал-демократии. Впрочем, общество более не видит себя в терминах общественных классов, оно задается вопросом, как выразить политически конфликты, не являющиеся более конфликтами классовыми. В начале десятилетия некоторые очеркисты стали даже говорить — не без некоторой поспешности — «о конце общественных классов»: «Конец классовой политики и, может быть, самих классов, — писал, например, социолог Ральф Дарендорф, — означает, что для программы реформ нет естественного электората. В странах ОЭСР доминирует мажоритарный класс, представляющий 60%, 70% или 80% избирателей, убежденных в целом в том, что их устремления могут быть реализованы, если все будет идти, как идет. Они не требуют никаких серьезных реформ; все, чего они хотят, — это, напротив, безопасность, немного шансов, правительство, наполняющее их карманы, и банковские счета, не перестающие приносить проценты.» Но если нет «естественного электората для программы реформ», то чем становится левое движение, чем становится социализм? Есть ли еще у него будущее? Лионель Жоспен, лидер Французской социалистической партии и кандидат на президентских выборах в мае 1995 г., категоричен: «Есть немного оснований считать, что социализм — как особый способ производства — имеет будущее»1. Но и либерализм не пользуется тем не менее массовыми симпатиями граждан. Проведенная в жизнь с безжалостной пунктуальностью в 80-е годы Рональдом Рейганом в США и Маргарет Тэтчер в Великобритании, эта политико-экономическая доктрина привела к суровым социальным последствиям: усилению неравенства, росту безработицы, деиндустриализации, деградации государственных служб, ухудшению социальной инфраструктуры... Согласно проповедникам монетаризма, все эти проблемы должны были бы автоматически решаться благодаря «невидимой руке рынка» и макроэкономическому росту. Самые известные эксперты считали, что экономический рост станет постоянным благодаря дерегулированию, отмене контроля за валютными операциями, глобализации финансов и торговли. В 80-е годы беззастенчивое обогащение получило поддержку даже в странах, руководимых социалистами, как, например, в Испании или Франции. Авантюристы, ставшие нуворишами, достигшие порой ранга капитанов индустрии, стали предлагаться властями и средствами массовой информации в качестве моделей, достойных подражания, в качестве эмблемы коллективного примирения с капиталом и предпринимательством. Поощрялась финансовая спекуляция. Мы стали свидетелями апофеоза золотых мальчиков. После финансового краха 1987 г. последовала цепная реакция банкротств, и тогда обнаружились невероятные случаи мошенничества, характерная черта экономики-казино. В Японии, например, в списке из десяти самых богатых людей, опубликованном ежемесячным журналом Никкей Вентре, только три миллиардера заработали свое состояние в секторе реальной экономики. Семь остальных — спекулянты. Многие лица, преподносившиеся во второй половине 80-х годов в качестве образца в связи с их головокружительным обога щением, были обвинены в разного рода мошенничестве, вымогательстве, злоупотреблении доверием и коррупции. Часть из них попала за тюремную решетку. Герои оказались мошенниками. Их список невероятно длинен, начиная с Роберта Максвелла и кончая Бернаром Тапи. Их концепция экономики-казино напрямую ответственна, в числе прочего, за крах американских сберегательных касс (40 млрд. долл. убытков), разоривший тысячи вкладчиков, и провал банка Креди Лионнэ (свыше 100 млрд. фр. убытков). Это лишний раз доказывает ложность предположения, — о чем иронично напомнил Джон К. Гэлбрейт, — будто «крупные капиталы с необходимостью находятся в руках тех, кто наделен исключительной интеллектуальной силой». Таким образом, капитализм, вышедший победителем в конфронтации с советским социализмом, сам оказывается крайне дискредитированным собственными эксцессами. Это чувство столь сильно, что и здесь, и там все отчетливее проявляется ностальгия по государству-провидению, разрушаемому сегодня во имя рынка. Все больше граждан открыто выступает против раздвоенного общества, где, с одной стороны, мы видим группу гиперактивных граждан, а с другой, бесчисленную толпу занятых на временной работе, безработных и отверженных. Но, несмотря на эти социальные беды, неолиберальная модель распространяется все дальше. Странам Юга ее навязывают крупнейшие финансовые организации, такие, как Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ). Макроэкономические показатели (инфляция, валюта, бюджетный дефицит, внешняя торговля, рост) возведены в ранг абсолютного императива, которому все должно приноситься в жертву. Полагают, что иного пути к спасению нет. «Соединение демократии и рынка, — утверждает, например, Жан-Франсуа Ревель, — это единственный ключ для выхода и из коммунизма, и из слаборазвитосги.» Эту мысль подтверждает один из главных «гуру» ультралиберализма американский экономист Джеффри Сакс: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что ключ к решению многих проблем, включая проблемы развития, лежит в интеграции в мировую экономику.» Рынок диктует правду, красоту, добро, справедливость. «Законы рынка» стали новыми священными скрижалями. Отход от этих законов — это фатальный путь к разорению и упадку. Особенно после провала плановой экономики в СССР распространяется идея, что в мире есть только один-единственный способ (неолиберальный) ведения дел; что все экономики отныне взаимозависимы. Эта система возводится в качестве нового тота литаризма со своими догмами и главными проповедниками. Во имя «тотального рынка» ее новые законы, за небольшим исключением, охватывают весь мир. Эти законы проводятся в жизнь, особенно в ряде стран Восточной Европы, таких, как Польша или Россия, с безжалостной пунктуальностью неофитов (новообращенных). Невзирая на то, во что это обходится в социальном плане. И невзирая на предупреждения политических и общественных деятелей начиная с 1991 г., в том числе Михаила Горбачева: «Нельзя терпеть, когда 80% российского населения живет ниже порога бедности, когда забывают о наиболее обездоленных слоях, думая исключительно о макроэкономической стабилизации.» Подобная политика, навязанная под лозунгом шоковой терапии, принесла очень быстрое разочарование. Все большее число граждан, оставаясь в массе сторонниками рыночной экономики, отказываются принимать реформы, предполагающие разорение, и требуют вмешательства государства с тем, чтобы исправлять эксцессы, препятствовать появлению полюсов богатства и бедности и обеспечивать всем приемлемый уровень социальной защиты. Именно такую программу приняли бывшие коммунистические руководители Польши, ставшие социал-демократами и объединившиеся в рамках Союза демократических левых сил. Это уже позволило им выиграть парламентские выборы в сентябре 1993 г. и обеспечило победу Александра Квасневского на президентских выборах 1995 г. Польша — не единственная страна Восточной Европы, где население отворачивается от политических сил, открывших дорогу реформ. Бывшие коммунисты добились избирательного успеха в Литве, Венгрии, на Украине, в Словакии, Болгарии; то же имело место в России на парламентских выборах 17 декабря 1995 г. Навязывать силой ультралиберальную стратегию несмотря на народное сопротивление — значит не только ослаблять демократию, но и давать пищу наиболее агрессивному национализму. «Пробуждение национализма в Восточной Европе — это чаще всего только реакция отчаявшихся людей, — считает Карол Мод- зелевский. — Обнищавшие и деклассированные, рабочие, инженеры, преподаватели — все они ищут простого объяснения непонятному явлению своих несчастий. И они легко находят виновных: элиты, иностранцы, люди другого языка или другой религии, на которых можно излить свое недовольство.» В этом плане, хотя конфликты на Балканах и Кавказе, по всей видимости, идут на убыль, до тех пор, пока ульралибераль- ный шок не будет смягчен, Восточная Европа остается одной из самых нестабильных зон в мире, как это показали крупные народные демонстрации зимой 1996-1997 гг. в Сербии и Болгарии, вооруженный мятеж людей, разоренных финансовыми спекулянтами на юге Албании в марте 1997 г. Еще недавно экономисты в странах Востока заявляли: «Все, что не подчинено плану, должно быть осуждено.» Сегодня те же люди, обратившись в либералов, говорят с такой же убежденностью: «Все, что не подчиняется законам рынка, подлежит устранению». Основанные на конкуренции и соревновательности, эти законы требуют боевитости, постоянного соперничества; они заставляют производить с наименьшими издержками или же быстро обновлять морально устаревшую продукцию. В последние годы ускорение технологического прогресса серьезно стимулировало рост производительности; отныне можно производить больше за меньший промежуток времени и с меньшим количеством рабочих. Согласно Андре Горцу, во Франции ежегодная продолжительность труда сократилась за тридцать лет на одну треть, в то же время объем продукции возрос более чем вдвое. И этот процесс ускоряется: сегодня можно производить больше богатств без создания новых рабочих мест. Если не будет принято предложение — его выдвигают в Европе «зеленые» — о том, чтобы «поделить» занятость и сократить рабочую неделю с сорока до двадцати четырех часов без уменьшения заработной платы, то безработица может стать структурной и эндемической. В противном случае, во имя поддержания базовых равновесий, предприятия будут продолжать «сбрасывать» рабочую силу. В США, например, Дженерал Моторе закрыл 21 завод, уволил 20 ООО рабочих, 10 ООО инженеров и техников; ИБМ ликвидировал 20 ООО рабочих мест; Диджитал Эквипмент — 10 ООО мест и т.д. Из-за окончания холодной войны только американская промышленность вооружений произвела сокращение не менее 500 000 рабочих мест (с 1990 г. аэронавтика потеряла более 100 000 мест). Не остаются более в стороне и предприятия сферы услуг; после того как серьезные структурные преобразования затронули сельское хозяйство и традиционные отрасли промышленности, наступила очередь третичного сектора проводить резкое сокращение численности наемных работников. Банки, страховые компании, средства массовой информации, туристические агентства, реклама... — все эти секторы уже перемещают часть своей деятельности в другие страны в связи с прогрессом информатики и телекоммуникаций и в дальнейшем будут терять во имя «тотального рынка» сотни тысяч рабочих мест... Те же самые законы создают в странах Юга крайне напряженную ситуацию, ибо — сугубо теоретически — страны богатеют (если верить макроэкономическим индикаторам), а их граждане в то же самое время беднеют. В Перу президент Фуджимори сам произвел в 1990 г. государственный переворот, чтобы авторитарной рукой провести в жизнь свой ультралиберальный проект. В Алжире в январе 1992 г. военные власти проделали то же самое, в то время как отчаявшееся население в массовом порядке стало поддерживать партию исламистов... Дабы спасти рынок, Запад согласен пожертвовать демократией. Страны Юга своей позицией участвуют в этом «озападнива- нии мира», что позволяет историку Дэвиду С. Лэндсу высказать такое мнение: «Все слаборазвитые страны планеты обращены в религию промышленного производства и погони за богатством, и в своей вере они превосходят святых наставников. Никогда еще в течение тысячелетий, в ходе которых цивилизации находились в контакте, ни одна из них не знала столь всеобщего успеха». Они зачарованы Севером в то самое время, когда на Юге множатся зоны аномии (см. примечание выше) — в Колумбии, Алжире, Судане, Конго-Заире, Эфиопии, Сомали, Либерии, Анголе... — и на многие из этих стран обрушиваются катаклизмы (засуха, опустынивание, СПИД), подталкивая людей к эмиграции, часто подпольной, туда, что предстает, несмотря ни на что, как полюс процветания на планете, особенно в Соединенные Штаты и Западную Европу. В Европе атмосфера кризиса (20 млн. безработных) делает подпольных иммигрантов «козлом отпущения»: политические партии, от левых до крайне правых, изобличают этих «самозванцев» (незаконно проникших) и требуют их высылки. На деле же, выступая против подпольных переселенцев, имеют в виду общины иммигрантов, уже давно обосновавшиеся в Европе. Неофашистские речи крайне правых прямо направлены против этих людей (скрывая под популистскими лозунгами разные формы расизма и явный антисемитизм) и обосновывают тем самым новую форму легитимности. Например, во Франции предложения Национального фронта отныне получают поддержку более половины французов, хотя на парламентских выборах в мае 1997 г. лишь 15% из них проголосовало за эту партию. По мнению социолога Пьера Бурдье, такая позиция граждан связана с экономическим догматизмом: «Последствия политики, понимаемой как управление экономическим равновесием (в узком смысле слова), оплачиваются по-всякому: в форме социальных, психологических издержек, в форме безработицы, заболева ний, преступности, потребления алкоголя либо наркотиков, страданий, что ведет к недовольству и расизму, деморализует политически...» У людей появляется чувство, что их несчастья слишком велики, а впасть слишком далека; у них нет ощущения, что их слышат и понимают те, кто располагает средствами действовать или взывать ко всем. Они констатируют, что по большей части структура наших обществ по-прежнему зиждется на юридических и политических скрепах, сложившихся на заре промышленной эпохи, в конце XVIII и в ходе XIX века. Сегодня, как представляется, эти основы не отвечают сложности общества, пронизанного многообразными сетевыми потоками, которые изменяют экономику, ускоряют ток информации, преобразуют культуру, в корне меняют сферу труда, ценности, образ жизни... Акселерация в ряде областей столь велика, что людей охватывают замешательство и скептицизм. И в сравнении со всем этим общие политические рамки предстают как окаменевшие, недвижные, морально устарелые... Граждане, не отдавая себе в том ясного отчета, тянутся к новой роли, роли более активной, более непосредственной, прямо связанной с их укладом жизни. Но в то же самое время они меньше участвуют в выборах, не доверяют политическим партиям и власти, бегут из профсоюзов, подсмеиваются над правосудием, критикуют средства массовой информации... Эта тяга граждан к демократии отмечается отныне во всем мире. Под ее напором стали трещать самые жесткие, самые «высокомерные» режимы: латиноамериканские диктатуры, коммунистические режимы на Востоке (Европы), африканская автократия и т.д. Она не обходит стороной и западные демократии, где обнаруживается вдруг глубокое расхождение между существующими институтами и конкретными заботами граждан. Главное предназначение демократии — это борьба против бедности и несправедливости. Это неустанное изобличение порочного круга обмана и фальсификации. Когда же демократия терпит неудачу в этой борьбе, то граждане начинают сомневаться в ней в силу политического чувства, глубоко укоренившегося в республиканском идеале: стремлении к равенству прав и обязанностей. Граждане смутно чувствуют, что им надо бороться за новые права человека. Они чувствуют, что на смену комплексу политических прав (XVIII век), затем социальных прав (XIX и XX века) должен прийти комплекс новых прав, экологических, гарантирующих им право на информацию, мир, безопасность, а также на чистый воздух и чистую воду, на защиту окружающей среды. Тема окружающей среды, которая некогда воспринималась как отдельный вопрос, сегодня все более понимается как тема, пронизывающая все области. Защита окружающей среды выступает как императив, общий для всех живущих на Земле обществ. Убеждение в том, что планета в опасности, стало одним из главных политических завоеваний конца этого века. Не следует ли перестраивать мир, исходя из данных экологии, вместо того чтобы представлять наш мир, исходя из экономических параметров, как того требует неолиберальная модель? «Идея о том, что денежная оценка дает меру роста и развития, отныне оказывается спорной, — утверждает Александр Кинг. — Двигатель экономики — это энергия, и это единственный абсолют; деньги же являются ее суррогатом.» Но потребление энергии чрезвычайно неравномерно. Согласно докладу Института мировых ресурсов (World Resources Institute), семь наиболее развитых стран ОЭСР потребили в 1995 г. 43% мирового производства топлива и основную часть продукции деревообработки. Такая цифра делает совершенно абсурдной идею о том, чтобы вся планета ориентировалась на нормы потребления богатых стран. Для этого не хватило бы всех ресурсов Земли. Вот почему, начиная с конференции в Рио-де-Жанейро, все большее число политических лидеров начинает сознавать, что прежнее противостояние Восток-Запад ничто в сравнении с тем, чем может стать в ближайшем будущем противостояние по линии Север-Юг, которое может резко обостриться, если ничего не будет предприниматься в области окружающей среды. Дискуссия об изменении климата впервые вышла на уровень высокой политики; и западный человек должен принять тот факт, что технический и индустриальный прогресс не обязательно ведет к большему счастью. Мы подошли, кажется, к фаустовскому порогу. За этим рубежом мы рискуем встретить призраков. «Нам следует отказаться от мысли, будто технопромышленный рост несет нам одну благодать, — утверждает Эдгар Морен. — В наших обществах была укоренена вера в то, что мы идем по исторической автостраде в счастливое будущее. Сегодня надо менять дорогу, надо обогащать и усложнять понятие развития. В любом случае мы утратили гарантированное будущее, причем не только там, где царил коммунизм, но и повсюду.» На смену обществу расточительства и бесхозяйственности должно естественным образом прийти общество, где люди делятся друг с другом. После многих лет финансовой эйфории, обмана и мошенничества граждане ощущают большое желание вернуться к добродетельным поступкам (высоким ценностям): этике, хорошо сделанной работе, чувству ценности времени, компетенции, превосходному качеству, честности... Каждый понимает, хотя и не совсем отчетливо, что это единственный путь, дабы сохранить планету, уберечь природу и спасти человека. Можно ли перестроить мир иным образом?