Каждый чувствует вокруг себя, что ссылки на современность служат тому, чтобы все подогнать под безжалостный стандарт стерильного единообразия. Подобный стиль жизни навязывается во всех концах света, распространяется средствами информации, его постоянно «вдалбливает» массовая культура. От Ла-Паса до Уагадугу, от Киото до Санкт-Петербурга, от Орана до Амстердама — везде одни и те же фильмы и телесерии, одна и та же информация, одни и те же песни, рекламные ролики, одни и те же предметы, костюмы, один и тот же городской пейзаж, одна и та же архитектура, один и тот же тип квартир, одинаково оформленных и меблированных... В зажиточных кварталах крупных городов красота многообразия отступает под стремительным натиском стандартизации, единообразия, униформизации. Повсюду торжествует world culture, глобальная культура. Скорость привела к «взрыву» большинства видов человеческой деятельности, особенно тех, что связаны с транспортом и коммуникациями. Мгновенность, всевидение, вездесущность — то, что недавно было сверхспособностью богов Олимпа, принадлежит отныне человеческому существу. Никогда еще в истории человечества практика, свойственная одной культуре, не навязывалась столь быстро в качестве универсальных моделей. В качестве моделей, которые являются также политическими и экономическими; парламентская демократия и рыночная экономика, принятые отныне почти везде как «рациональные», «естественные» установки, фактически способствуют «озападниванию» мира. Стоит ли удивляться тому, что в ответ на это нивелирование множатся попытки отстоять свою идентичность и традиции? По всюду интегристы и фундаменталисты отвергают абстрактную концепцию современности, ищут корни в основополагающих писаниях; возрождаются националисты, страстно прославляющие некие культурные фетиши. Но что могут противопоставить эти попытки (порой обскурантистские, архаические, окрашенные тоской по прошлому) могучему движению, активно стимулируемому' глобализацией экономики? Эта глобализация была ускорена быстрым ростом международной торговли после подписания в 1947 г. Генерального соглашения по торговле и тарифам (ГАТТ). Быстрота коммуникаций и их все более низкая стоимость привели с начала 80-х годов к экспоненциальному росту торговых и финансовых потоков. Все большее число фирм обустраиваются за пределами своей страны и выбрасывают свои ответвления во всех направлениях; масса прямых зарубежных инвестиций растет в три раза быстрее, чем мировая торговля. Глобализация происходит быстрее и по той причине, что потоки становятся менее материальными и в большей мере включают в себя услуги, информационные данные, телекоммуникации, аудиовизуальные послания, электронную почту, консультации по Интернету и т.д. Тем не менее взаимопроникновение промышленных, торговых и финансовых рынков ставит серьезные проблемы политического характера. Столкнувшись с рецессией, многие правительства задаются вопросом о достоинствах этой глобальной экономики, чью подлинную логику они пытаются, впрочем, понять. В 70-е годы мы были свидетелями экспансии многонациональных предприятий, которые тогда сравни нал ись со спрутами, предприятий, обладающих множеством щупальцев, но зависящих от одного и того же географически локализованного центра: здесь разрабатывалась общая стратегия и отсюда исходили импульсы деятельности. Сегодня у «глобального предприятия» более нет центра, это — организм, не имеющий тела и сердца, это всего лишь сеть, состоящая из разных взаимодополняющих элементов, разбросанных по планете и связанных друг с другом в соответствии с чисто экономической целесообразностью, подчиняющихся двум главным принципам: рентабельность и производительность. Так, французское предприятие может брать кредиты в Швейцарии, размещать свои исследовательские центры в Германии, покупать станки в Южной Корее, размещать заводы в Китае, разрабатывать свою кампанию по маркетингу и рекламе в Италии, продавать в Соединенных Штатах и владеть смешанными компаниями в Польше, Марокко и Мексике. В этом безумном разбросе не только растворяется национальная принадлежность фирмы, но и нередко ее собственное лицо. Американский профессор Роберт Райк, бывший секретарь по труду в первом правительстве Клинтона, приводит в пример японское предприятие Мазда, которое с 1991 г. производит Форд Проб на заводе Мазда в Флэт Рок в штате Мичиган: «Часть этих автомобилей экспортируется в Японию и продается под маркой Форда. Небольшой грузовик Мазда производится на заводе Форда в Луисвилле, штат Кентукки, и затем продается в магазинах Мазда в США. В этот же период Ниссан проектирует новый грузовичок в Сан-Диего, Калифорния. Грузовики будут собираться на заводе Форда в Огайо из деталей, изготовляемых фирмой Ниссан на ее заводе в штате Теннеси, и затем сбываться фирмами Форд и Ниссан в США и Японии». И Роберт Райк задается вопросом: «Кто же Форд? Ниссан? Мазда?» Наемные работники из страны происхождения фирмы помимо своей воли интегрированы в международный рынок труда. Поскольку условия труда равняются на худшие стандарты, то одерживает верх тенденция низкой заработной платы и ухудшения социальной защиты. Здесь не помогают предупреждения Международного бюро труда (МВТ). Путем делокализации (размещение производств за рубежом. — Прим. пер.) и постоянного повышения производительности глобальное предприятие стремится получить максимальную прибыль; это стремление заставляет его вести производство там, где стоимость труда наименьшая, и продавать (сбывать продукцию) там, где уровень жизни наивысший. Делокализация заводов в страны Юга нацелена на эксплуатацию крайне дешевой рабочей силы и соответствующее извлечение прибыли. Что касается Севера, то здесь автоматизация, роботизация и новая организация труда ведут к массовым увольнениям (downsizing), что глубоко травмирует развитое демократическое общество, тем более что утрата миллионов рабочих мест никак не компенсируется созданием новых мест в других секторах. На деле такие предприятия далеко не всемирны, они «триа- дичны», то есть они действуют главным образом на трех полюсах, главенствующих в мировой экономике: в Северной Америке, Западной Европе и в азиатско-тихоокеанской зоне. Как это ни парадоксально, глобальная экономика «разрывает» планету между этими тремя полюсами, которые все более интегрированы между собой, и остальными странами (в особенности Черной Африкой), которые становятся еще более бедными, маргинализированными, исключаются из мировой торговли и технологической модернизации. Иногда происходит концентрация спекулятивных инвестиций на каком-либо «поднимающемся рынке» Юга, поскольку местная биржа предлагает перспективу легких и крупных прибылей, а местные власти обещают плавающему капиталу весьма привлекательный процент. Но это ни в коей мере не гарантирует экономического «старта». Дело в том, что капиталы могут убежать еще быстрее, чем пришли. Моментально, как показывает горький опыт Мексики в 1994 г. Мексика избежала общего банкротства лишь благодаря массированной международной помощи на сумму свыше 50 млрд. долл. (в том числе 20 млрд. от США); самой крупной помощи, когда-либо оказанной отдельной стране. Размеры помощи столь велики, что возникает вопрос: была ли она направлена на спасение Мексики (чья нефть переходила под контроль США, которые тем самым взяли реванш за национализацию американских нефтяных компаний в 1938 г. при президенте Лазаро Карденасе) или же скорее на спасение международной финансовой системы? Дело в том, что другие чрезвычайные ситуации не вызвали такой же готовности оказать помощь. Например, Руанде, опустошенной геноцидом. Практически никаких кредитов для России, которая начиная с 1990 г. получила всего лишь 3 млрд. долл. прямой помощи, хотя ее потребности колоссальны. Наконец, что касается районов Газы и Западного берега реки Иордан, то и они не получили никакой помощи, если не считать нескольких десятков миллионов долларов, хотя необходимы сотни миллионов, чтобы снять напряженность и выполнить наконец обещания, содержавшиеся в соглашениях, принятых в Осло. А до какой степени абсурда дошла международная финансовая система? Отныне она подчинена одному принципу: каждый сам за себя. Никто не является арбитром в игре, не подчиняющейся никаким правилам, помимо погони за максимальной прибылью. По общему мнению, данный кризис выявил тех, кто является новым хозяином геофинансов: управляющие пенсионными фондами и общими инвестиционными фондами. Именно их, на языке экспертов, экономическая пресса называет «рынками». Поскольку были известны астрономические суммы, мобилизованные этими фондами (только американские пенсионные фонды составляют 6 трлн. долл. ...), специалисты предвидели крупные нарушения, которые могло вызвать их резкое перемещение. Первой под их удар попала Мексика, утратив при этом часть своего суверенитета. Как крупнейшие банки в XIX веке или многонациональные предприятия в период 1960-1990 гг. диктовали свою волю многим странам, так отныне частные фонды финансовых рынков держат в своих руках судьбу большого числа стран. И, в определенной мере, экономическую судьбу всего мира. Если только завтра они утратят доверие к Китаю (в котором прямые иностранные инвестиции в 1994 г. составили 32 млрд. долл.) и охваченный паникой капитал «побежит» из наиболее уязвимых стран (Венгрия, Аргентина, Бразилия, Турция, Таиланд, Индонезия...), то это вызовет и банкротство последних, и банкротство всей системы. Впрочем, падение в 1995 г. английского банка Бэрингс подтвердило тот факт, что функционирование «открытых рынков» далеко не совершенно (что прямо противоречит мифу, насаждаемому господствующей экономической мыслью) и что частный капитал не обладает монополией на мудрость. Считавшиеся «непогрешимыми», рынки в который раз впали в грубую ошибку. Наказания не последовало только благодаря помощи, оказанной государствами из государственных фондов. Но это — нарушение либеральной догмы, о чем либералы старательно умолчали; правда, еще раз подтвердилось не прокламируемое золотое правило: баснословные прибыли — капиталу, а убытки — обществу. Ни капитал, ни труд, ни сырой материал сами по себе не являются определяющим экономическим фактором в условиях глобальной экономики. Главное — это оптимальная взаимосвязь этих трех факторов. Для достижения этой взаимосвязи «глобальная фирма» не учитывает ни границы, ни действующие правила, она исходит только из рационального использования информации, организации труда и революции в сфере управления. Это зачастую ведет к разрыву уз солидарности в рамках одной и той же страны: «Американский инженер-программист, связанный компьютерами и факсами с мировой сетью, — пишет Роберт Райк, — зависит в большей мере от инженеров в Куала Лумпур, от производителей на Тайване, от банкиров в Токио и Бонне, от специалистов по продажам и маркетингу в Париже и Милане, нежели от обычных работников, занятых на заводе в том же городе.» В результате происходит разрыв между интересом предприятия и интересом общества, между логикой рынка и логикой демократии. В данной ситуации глобальные фирмы не чувствуют за собой какой-либо ответственности; они заключают сделки и осуществляют продажи во всем мире и претендуют на наднациональный характер своей деятельности, что дает им возможность действовать с большой свободой, поскольку не существует, так сказать, международных институтов политического, экономического и юридического плана, которые были бы в состоянии эффективно регламентировать их поведение. Главные экономические инстанции — Международный валютный фонд, Всемирный банк — переживают структурный кризис. Глобализация экономики дестабилизировала эти органы, созданные в конце второй мировой войны. ГАТТ, озабоченный лишь таможенными пошлинами, перестал контролировать проблемы конкуренции и доступа к рынкам, а после Уругвайского раунда переговоров морально «устарел» и был заменен в 1995 г. Всемирной торговой организацией (ВТО). Что касается международной валютной системы, созданной на конференции в Бреттон Вудсе (1944 г.) и серьезно пострадавшей в 1971 г. в результате одностороннего решения США о прекращении размена долларов на золото, то отныне она оказалась не готовой действовать в условиях глобализации валютных и финансовых рынков. «Большой взрыв» (информатизация) биржевой активности и крупномасштабное дерегулирование позволяют капиталам перемешаться со скоростью света круглые сутки, стимулируя колоссальную финансовую спекуляцию. Финансовые сделки осуществляются непрерывно, операторы могут действовать в реальном времени на рынках Токио, Лондона либо Нью-Йорка. Объем финансовых операций в десять раз превышает объем торгового оборота. Финансовая экономика намного опережает экономику реальную. Постоянное движение валют и процентных ставок выступает как фактор нестабильности, который тем более опасен, что он действует автономно и все более независимо от политической власти. Глобализация экономики, представляющая собой принципиальный переломный момент в экономическом, финансовом и политическом плане, еще не стала предметом серьезного анализа. Хотя в последние годы ей было посвящено множество частных работ, в том числе ее экономическим, финансовым, технологическим и культурным аспектам, глобализация крайне редко осознается как процесс всесторонний, как цивилизационный переворот. Однако она представляет собой завершение (последний этап) экономизма, «немыслимого, рождающегося на наших глазах»: «всемирного» человека, т.е. инфрачеловеческого атома, лишенного культуры, чувства и понимания другого (человека). Таков конечный ожидаемый результат (но уже вполне осязаемый сегодня) комбинации трех динамических линий развития, соединяющихся — в форме взрыва — в конце этого тысячелетия: глобализация экономики, последнее перевоплощение западного модернизма, начавшегося с распространения Европы по всему миру в XV веке; отказ от государства-провидения и просто от государства, что могло бы стать похоронным звоном по политике и обще ству; всеобщее разрушение культур и на Севере, и на Юге, попадающих под каток меркантилизма, технологии и коммуникаций. Теоретические основы такого видения вещей, ныне широко распространенного и одновременно вызывающего чувство отчаяния, — это заимствованные из марксизма (но перевернутые с ног на голову) некоторые из его постулатов: наивная претензия на научность («круг разума»), эсхатологические ссылки на «лучезарное будущее» и безразличие по отношению к своим собственным неудачам и провалам. Самое серьезное в этой идеологической оркестровке глобализации — это, очевидно, априорное осуждение — во имя «реализма» — всяких поползновений к сопротивлению и даже инакомыслию. В результате подвергаются осмеянию или же клеймятся как «популистские» любые республиканские призывы, любые поиски альтернативы, любые попытки демократического регулирования, любая критика рынка. Но глобализация не является ни фатальной неизбежностью, ни «акциденцией» истории. Она представляет собой великий вызов, требующий ответа, потенциальную дикость, подлежащую регулированию, то есть в конечном счете цивилизованному очеловечиванию. Говоря политическим языком, речь идет о сопротивлении этому непонятному «растворению» самой политики в ощущении безысходности или отчаяния. Один из парадоксов глобализации, причем не последний, состоит в том, что за видимостью постиндустриальной и информационной (все зачарованы Интернетом) современности скрывается политически «реакционная» эволюция в прямом смысле слова. Иными словами, последовательная ликвидация демократических завоеваний, отказ от европейского общественного договора, возврат — под прикрытием «адаптации» и «конкурентоспособности» — к примитивному (исходному) капитализму XIX века. Каждый год мы видим подтверждение этому, когда в середине зимы основные ответственные лица планеты — главы государств, банкиры, финансисты, главы крупнейших транснациональных предприятий — собираются в Давосе, маленьком швейцарском городке, чтобы подвести итоги продвижения вперед рыночной экономики, свободы торговли и дерегулирования. Место встречи новых хозяев мира, экономический форум в Давосе стал Меккой гиперлиберализма, столицей глобализации и центром «единой» мысли. В своем подавляющем большинстве две тысячи global leaders (мировых лидеров), следуя принятому ритуалу, подтверждают, что следует бороться с инфляцией, снижать бюджетный дефицит, продолжать ограничительную (жесткую) денежную политику, по ощрять гибкие формы занятости, «демонтировать» государство- провидение и без устали стимулировать свободу торговли. Они прославляют растущую открытость стран в мировой торговле; усилия правительств по сокращению дефицита, расходов и налогов; аплодируют приватизации. По их мнению, более не существует политической либо экономической альтернативы; приобщенный к рынку и подгоняемый Интернетом, мир как бы переживает конец истории. На их взгляд, конкуренция остается единственной движущей силой: «Чтобы выжить в этом мире, — заявил, например, на форуме Гельмут Маухер, глава фирмы Нестле, — главное — быть конкурентоспособнее своего соседа независимо от того, идет ли речь об индивиде, предприятии или стране.» И горе правительству, если оно не придерживается этой линии: «Рынки без промедления накажут их, — предупреждал Ганс Титмейер, президент Бундесбанка, — ибо отныне политические деятели находятся под контролем финансовых рынков.» Генеральный секретарь французского профсоюза «Форс увриер» Марк Блондель заметил в этой связи в Давосе в 1996 г.: «Государственные власти выступают в лучшем случае субподрядчиком предприятия. Правит рынок. Правительство выполняет функцию распорядителя». Торжествующих ноток предостаточно. Однако, начиная с 1996 г., в этом ареопаге мировых элит появилось чувство, что период эйфории заканчивается. Сигналом тревоги послужили, скорее всего, выступления французских рабочих в декабре 1995 г. Действительно, даже эти global leaders не могут не заметить, что главное событие конца века — это обнищание Западной Европы. Какое мрачное пятно в общей картине! Сам профессор Клаус Шваб, основатель Давосского форума, первым выступил с предостережением: «Глобализация вступила в весьма критическую фазу. Мы все острее ощущаем возврат к политике «кнута». Есть опасения, что это окажет пагубное воздействие на экономическую активность и политическую стабильность во многих странах.» Ряд экспертов дает еще более пессимистическую оценку. Так, Розабет Мосс Кантер, бывший директор Гарвард Бизнес Ревъю и автор книги «Всемирный класс» (The World Class), предупреждает: «Наемным работникам надо вернуть чувство уверенности и организовать кооперацию между предприятиями, с тем чтобы глобализация приносила пользу людям на локальном уровне, городам и регионам. В противном случае мы станем свидетелями такого подъема социальных движений, какого еще не было после второй мировой войны.» Эти опасения разделяет и Перси Барневик, глава ABB (Asea Brown Boveri), одной из ведущих энергетических компаний мира: «Если предприятия не ответят на вызов, связанный с ростом бедности и безработицы, то будет возрастать напряженность в отношениях между имущими и обездоленными и произойдет резкий всплеск терроризма и насилия.» Подобные страхи распространяются даже в кругах, наиболее приверженных либерализму. Американский сенатор Билл Брэдли (демократ) признал, что «из-за нынешнего разгула конкуренции, менее надежных условий занятости и снижения заработков американские средние классы живут все хуже и должны работать больше, чтобы поддерживать свой уровень жизни.» Вот почему американская еженедельная газета «Ньюсвик» прямо выступила 26 февраля 1996 г. против killer capitalism (капитализма-убийцы), пригвоздив к позорному столбу двенадцать крупнейших управляющих, которые за последние годы уволили свыше 363 ООО работников только со своих предприятий! «Было время, когда массовые увольнения считались стыдом, позором. Сегодня, чем больше уволенных, тем больше довольна биржа...» Таково обвинение авторов газеты, которые также опасаются резкого возврата к политике «кнута» против глобализации. «Глобализация в настоящее время создает в наших индустриальных демократических странах нечто вроде подкласса деморализованных и обедневших людей», — утверждает бывший американский министр труда Роберт Райк. Он требует, чтобы предприятия, не выполняющие свой гражданский долг и сокращающие численность своих работников, подвергались санкциям государства и выплачивали дополнительный налог. В глобальной экономике роль государства малоприятна. Оно более не контролирует ни валютные курсы, ни денежные, информационные или товарные потоки; но, несмотря на все это, именно на него возлагается ответственность за образование граждан и поддержание внутреннего общественного порядка, т.е. две функции, зависящие от общего состояния экономики... Государство не является более тоталитарным, в то же время экономика — в эпоху глобализации — все больше обретает это качество. В недавнем прошлом «тоталитарными режимами» называли режимы с однопартийной системой, не допускавшие никакой организованной оппозиции, пренебрегавшие во имя государственных соображений правами человека, при которых политическая власть самостоятельно руководила всеми видами деятельности подконтрольного общества. На смену этим режимам в конце века приходит иной тип тоталитаризма — тоталитаризм «глобалитарных режимов». Опираясь На догмы глобализации и «единой» мысли, они не допускают ни какой другой политики, пренебрегают социальными правами гражданина во имя соображений конкурентоспособности и оставляют в руках финансовых рынков руководство всеми видами деятельности подконтрольного общества. В нашем обществе, утратившем ориентиры, люди отдают себе отчет в могуществе этою нового тоталитаризма. Согласно недавно проведенному опросу общественного мнения, 64% опрошенных полагали, что «больше всего власти имеют сегодня во Франции именно финансовые рынки», т.е. больше, чем «политические деятели» (52%) и «средства массовой информации» (50%). Пережив в прошлом эпоху аграрной экономики, господствовавшей в течение тысячелетий, затем эпоху индустриальной экономики в XIX и XX веках, мы вступили в эпоху глобальной финансовой экономики. Глобализация убила национальный рынок, одну из основ власти государства-нации. Аннулировав его. она видоизменила национальный капитализм и снизила роль государственной власти. Государства не имеют более средств противостоять рынкам. Поскольку центральные банки стали независимыми, то iосударст- ва располагают только своими валютными запасами, чтобы сдерживать в случае необходимости невыгодные валютные тенденции. Но объем этих запасов смехотворно мал перед липом ударной силы рынков. Государства лишены средств сдерживать колоссальные потоки капиталов или противостоять действиям рынков, направленных против их интересов или интересов своих граждан. Правительства соглашаются следовать общим директивам по экономической политике, определяемым всемирными организациями, такими, как, например, Международным валютным фондом (МВФ), Всемирным банком или Всемирной торговой организацией (ВТО). В Европе знаменитые «критерии согласованносги», установленные Маастрихтским договором (сокращенные рамки государственного долга, отсутствие серьезных диспропорций во внешних счетах, сдерживание инфляции), — это настоящий диктат в отношении государственной политики, они ослабляют основы демократии и обостряют социальные страдания. И если руководители утверждают, что они еще верят в автономию политической сферы, то их воля к сопротивлению похожа на блеф, поскольку они с неуемной настойчивостью выступают за «усилия по адаптации» к данной ситуации. Но что значит в подобных обстоятельствах адаптироваться! Просто-напросто согласиться с верховенством рынков и бессилием политиков, или же, иначе говоря, согласиться быть «связанными по рукам и ногам в неумолимо наступающем на всех мире». Глобалитарные режимы Такова логика этих глобалитарных режимов. Подталкивая в течение двух последних десятилетий распространение монетаризма, дерегулирование, свободу торговли, свободное движение капиталов и массовую приватизацию, политические руководители способствовали тому, что важнейшие решения (в области инвестиций, занятости, здравоохранения, образования, культуры, охраны окружающей среды) перешли из государственной сферы в частную. Вот почему уже сегодня из двух сотен крупнейших в мире экономических комплексов более половины составляю!' не страны, а предприятия. Впечатляющее развитие получило явление мультинационализации экономики. В 70-е годы число многонациональных компании не превышало нескольких сотен, сегодня оно приближается к 40 ООО... Если принять во внимание совокупный оборот 200 крупнейших предприятий мира, то его объем составит свыше четверти мирового валового продукта; однако на этих 200 фирмах работают всего лишь 18,8 млн. человек, или менее 0,75% мировой рабочей силы... В начале 90-х годов примерно 37 000 транснациональных фирм с их 170 тыс. филиалов опутывали своими щупальцами всю мировую экономику. Крупнейшие 200 из них — это конгломераты. действующие в первичном, вторичном и третичном секторах: крупное сельскохозяйственное производство, обрабатывающая промышленность, финансовые услуги, торговля и т.д.; географически они распределялись среди десяти стран: Япония (62), США (53), Германия (23), Франция (19), Великобритания (11), Швейцария (8), Южная Корея (6), Италия (5) и Нидерланды (4). Объем производства (оборота) у Дженерал Моторе больше, чем валовой национальный продукт (ВНП) Дании, у Форда больше, чем ВНП Южной Африки, у Тойоты он превосходит ВНП Норвегии. Причем речь идет о секторе реальной экономики, экономики, в которой производятся и обмениваются конкретные товары и услуги. Если же сюда включить основные субъекты финансовой экономики, то есть американские и японские пенсионные фонды, доминирующие на финансовых рынках, то Удельный вес государств становится почти второстепенным. Все большее число стран, совершивших массовую продажу государственных предприятий частному сектору и дерегулирование своего рынка, становится собственностью крупных многонациональных групп. Последние контролируют целые подразделения экономики в странах Юга; они используют местные i осудар- ства для оказания давления на международных форумах и принятия таких политических решений, которые наиболее выгодны для Удержания их господствующего положения в глобальном плане. Таким образом, реальные рычаги новой мировой власти в значительной мере ускользают из рук государств. Глобализация и дерегулирование экономики способствуют возникновению новых очагов власти, которые с помощью новых технологий постоянно «обходят» государственные структуры. Когда экономическая модель — это модель налогового «рая», а «рынки» наказывают (во имя борьбы с инфляцией) за создание рабочих мест и экономический рост, то не говорит ли это о неразумных извращениях в королевстве финансов? На данной стадии глобализаторского оледенения, в которую мы вступили, механизмом, могущим остановить сползание к катастрофе, является механизм диссидентства (инакомыслия), предполагающий постепенное формирование критической массы граждан, полных решимости отстоять свои элементарные права и содействовать созданию действительно политического общества. Это диссидентство начинается с отказа от экономической теологии, доверившей рынку правление миром: надо разомкнуть круг приспособлений и адаптаций, смягчить конкуренцию, реабилитировать планирование, сдержать азартную игру спекуляции, использовать Европу в качестве рычага некоего социального проекта и т.д. Времени остается мало, ибо многие признаки говорят о том, что наше дезориентированное общество задается тревожным вопросом: не конфискована ли демократия горсткой привилегированных лиц, которые используют ее почти исключительно к собственной выгоде? Этот же самый вопрос более века волновал революционных социалистов (от Карла Маркса, Бланки, Бакунина до Ленина и Троцкого), которые считали, что Республика должна опираться на «общественный договор», как учил Жан-Жак Руссо, и которые — во имя свободы — сражались против «буржуазной демократии» и мечтали (но не все) о «диктатуре пролетариата». В то же самое время, выступая во имя этнического национализма, крайне правые старались низвергнуть «парламентаризм». Военное поражение фашизма в 1945 г., затем крушение коммунистических режимов в 1989 г. вроде бы сняли проблему. Тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» получал оправдание: для любого политического режима демократия стала конечной линией горизонта. Каждый вспоминал известный афоризм Уинстона Черчилля: «Демократия — это худшая из систем..., за исключением всех остальных.» В этой благоприятной обстановке демократия добилась повсюду впечатляющих успехов. Редчайшее явление накануне второй мировой войны, демократия стала ведущим политическим режимом. И однако все больше становится тех, кто разоблачает эТу систему как систему обмана... В 1996 г. число потерявших работу превышало в среднем 35 тыс. человек в месяц... Социальное кровопускание достигает скандальных размеров, особенно в трудоемких отраслях: текстиль- нои, обувной, пищевой промышленности, в производстве электроприборов, автомобилей, в строительстве. Только последняя из перечисленных отраслей потеряла за год 24 тыс. рабочих мест... Занятость в пошиве одежды сократилась на 15 тыс. человек. Франция уже потеряла более 1,8 млн. рабочих мест в промышленности, а уровень безработицы достигает 12,3% активного населения, что является историческим рекордом. Тем не менее продолжаются заявления о серии «социальных планов (программ)», нацеленных на сокращение персонала как на государственных предприятиях (Аэроспасьяль, Франс Телеком, Сернам), так и на частных компаниях (Пешинэ, Мулинекс, Пежо). Более того, в предвидении крупных слияний банки намерены ликвидировать примерно 40 тыс. рабочих мест. Такая же операция готовится в сфере страхования, аэронавтики и средств информации (мультимедиа). К этому следует добавить решение министерства обороны о сокращении на 24% численности армии. Для многих коммун все это означает экономическую смерть. Между тем массовые увольнения продолжаются в Италии, Испании, Бельгии, Германии, Великобритании, в Европейском союзе в целом. Повсюду ширится безработица и неполная занятость, замораживается заработная плата, резко сокращаются расходы на социальные цели, и все это во имя «пресвятой» конкурентоспособности. Не перестает углубляться неравенство, причем в ряде европейских стран оно столь велико, что происходит нечто вроде тьермондизации общества (от термина «третий мир». — Прим. пер.). Так, в недавних докладах ООН, Всемирного банка и ОЭСР можно прочесть: «В Великобритании неравенство между богатыми и бедными является самым значительным в западном мире; оно сравнимо с тем, что существует в Нигерии, оно даже глубже, чем, например, на Ямайке, в Шри Ланке или Эфиопии.» Менее чем за пятнадцать лет сформировалось общество рантье и параллельно ему общество людей, живущих за счет помощи. Повсеместно в Европе социальная ткань дает опасные трещины; наверху усиливается класс все более состоятельных людей (к примеру, 10% французов владеют 55% национального богатства), а внизу расползаются зоны бедности. Вместе с тем известно, что маргиналы, неимущие, отверженные не могут воспользоваться Формальными свободами и отстоять свои права. Все это происходит в общей экономической обстановке, когда торжествуют финансы. Финансовые рынки оказывают столь колоссальное влияние, что навязывают свою волю политическим руководителям. Как в недавнем прошлом говорили, что «двести семейств» контролируют судьбы Франции, так сегодня можно утверждать, что «двести управляющих» контролируют судьбы нашей планеты. Правительства порой отказываются даже от попыток проведения самостоятельной бюджетной политики и согласны подчиниться логике, которая совершенно чужда социальным ин- f тересам граждан. Видимо, именно по той причине, что политики соглашаются отныне подчиниться господству экономики и диктатуре рынка, и - ? мократические режимы беспрепятственно распространяются по | планете. В недавнем прошлом любой проект установления демо- I кратии встречал яростное сопротивление сторонников капитала, [ вступавших чаще всего в союз с вооруженными силами. Достаточно много случаев — от войны в Испании (1936-1939 гг.) до свержения президента Чили Сальватора Альенде в 1973 г., — когда демократические режимы трагически устранялись по той причине, что они были готовы сократить неравенство путем более справедливого перераспределения богатства. По той причине, что они намеревались национализировать (поставить на службу народу) стратегические секторы экономики. Демократия предполагала преобладание политики над экономикой в интересах и на благо граждан. Демократия рифмуется сегодня с разрушением государственного сектора, приватизацией, обогащением небольшой касты привилегированных и т.п. Все (и в первую очередь благосостояние народа) приносится в жертву императивам финансовой экономики. В Европе критерии «конвергенции», навязанные Маастрихтским договором, стад и в этом смысле почти конституционным абсолютом — к великому возмущению миллионов людей, оказавшихся на обочине развития. Если к этой картине добавить цинизм руководителей, спешащих отречься от своих предвыборных обещаний сразу после избрания; чрезмерное влияние групп давления; рост коррупции среди политиков, то как не понять, что такая буксующая демократия способствует в первую очередь росту крайне правых сил? Разве можно не понять гнев граждан, оказавшихся перед поднимающейся волной несправедливости повсюду в Европейском союзе? Сможет ли здравый смысл одержать верх? Придем ли мы наконец к пониманию того, что не может быть удовлетворительного экономического развития без развития социального? И что нельзя построить прочной экономики на руинах общества?