Безотлагательная проблема, которая встает в этой связи перед Америкой, заключается в неустойчивом состоянии ее отношений с миром ислама. Эти отношения отягощаются сильными эмоциями и немалой долей взаимного предубеждения. Террористические эксцессы и еще раньше революция в Иране с ее заведомо антиамериканской 71 направленностью привели к тому, что образ ислама в восприятии многих американцев является почти зеркальным отражением исламско-фундаменталистского представления об Америке как о «большом сатане». Этот призрачный образ даже получил свое персональное воплощение. На телевизионных экранах в домах американцев в качестве олицетворения зла часто возникает Усама бен Ладен, в чьих внешности и одежде угадывается символическое указание на то, что ислам, арабы и терроризм органически неотделимы друг от друга5. Индустрия развлечений предлагает общественности в основном стереотипные версии исламского, и прежде всего арабского, «следа» в делах, связанных с террором. Еще в 1995 году, когда произошел террористический взрыв в Оклахома-Сити, главными подозреваемыми в глазах многих оказались американцы арабского происхождения. Прозрачные намеки средств массовой информации на виновность мусульман стали причиной примерно 200 безобразных инцидентов, прежде чем был установлен настоящий преступник. Появление тенденции рассматривать последствия волнений в исламском мире для безопасности Америки в алармистском ключе и смешивать разнородные политические проблемы под маской упрощенных формулировок было почти неизбежным. Поэтому Соединенным Штатам становится все труднее проводить последовательную долгосрочную политику, которая опиралась бы на вдумчивую и беспристрастную оценку современного состояния доктринальных и культурных амбиций исламского мира, а также действительной угрозы, которую они представляют для глобальной безопасности. Между тем, не проведя такого дифференцированного анализа, Америка не сможет регулировать поведение сложносоставных и разнородных сил, действующих в исламских регионах, а также эффективно противостоять намеренному разжиганию религиозной неприязни к Соединенным Штатам среди внушительной и политически все более активной части населения земного шара. Дар аль-Ислам - «Обитель ислама» - представляет собой достаточно сложное явление. Его постоянные 72 атрибуты - разнообразие условий бытия, политическая хрупкость и взрывоопасность. Географически исламский мир можно приблизительно обозначить линией, которая ведет вдоль побережья Индийского океана от Индонезии к Персидскому заливу, затем поворачивает вниз к Танзании, следует через Африку по центральной части Судана до Нигерии и вдоль Атлантического побережья к берегам Средиземного моря, затем пересекает это море до пролива Босфор и продолжается до северной границы Казахстана, поворачивая здесь в южном направлении, чтобы охватить Западный Китай и части Индии, прежде чем вернуться к исходной точке, обогнув Борнео. В пределах очерченного этой линией полумесяца проживает большинство мусульман мира - около 1,2 миллиарда человек, приблизительно столько же, сколько насчитывает все население Китая. Из этого количества примерно 820 миллионов человек находится в Азии и 315 миллионов - в Африке, около 300 миллионов сосредоточено в геополитически неустойчивой зоне Леванта, Персидского залива и Центральной Азии. В противоположность тиражируемому американскими средствами массовой информации пародийному образу мусульман, отождествляемых с арабами-семитами, наибольшая их часть в действительности обнаруживается в Южной и Юго-Восточной Азии: в Индонезии, Малайзии, Бангладеш, Пакистане и преимущественно индуистской Индии. Другие крупные массивы мусульманского населения с четко выраженной этнической принадлежностью включают иранских персов, турок (этнические турки проживают также в Азербайджане и нескольких центральноазиатских странах), а также египтян и нигерийцев. По последним подсчетам, в 32 государствах - членах ООН мусульмане составляют не менее 86% населения, еще в 9 - от 66 до 85%, что в сумме дает 41 страну, где доминируют мусульмане. Ни одна из них не фигурирует в ежегодном издании организации «Фридом хаус» «Свобода в мире» среди «подлинно свободных» стран, то есть тех, где уважают и политические права, и гражданские свободы. Восемь стран квалифицированы как «отчасти свободные», все остальные считаются «несвободными»; 73 из числа последних 7 принадлежат к 11 наиболее «репрессивным» государствам. Кроме того, в 19 государствах мусульмане либо составляют немногим более половины населения, либо образуют крупные меньшинства (не менее 16% жителей), как в Индии, где, по приблизительным оценкам, проживают 120—140 миллионов мусульман. До 35 миллионов мусульман проживает в Китае, где-то около 20 миллионов - в России, примерно 11 миллионов - в Западной и Юго-Восточной Европе, от 5 до 8 миллионов - в Северной Америке и около 2 миллионов -в Латинской Америке. Благодаря высокой рождаемости и обращению в мусульманство представителей иных конфессий исламский мир в настоящее время является самым быстрорастущим религиозным сообществом мира. В последние годы Ближний Восток обогнал все остальные регионы по темпам роста населения, которые составили в среднем 2,7% в год по сравнению с 1,6% в остальной части Азии и 1,7% в Латинской Америке. Сходное положение наблюдается в мусульманских государствах, образующих пояс вдоль южных рубежей России; их население, насчитывающее сейчас около 295 миллионов человек, к 2025 году, вероятно, достигнет как минимум 450 миллионов. Существенную часть жителей мусульманских государств уже составляет молодежь, и ее доля будет увеличиваться. От того, насколько успешно эти молодые люди интегрируются в экономическую систему и какими путями произойдет их социализация, в значительной степени будут зависеть их политическая ориентация и поведение. Почти каждое государство с преимущественно мусульманским населением, независимо от того, провозглашает ли оно себя исламским или нет, сталкивается с теми или иными формами религиозного вызова, которые часто сопровождаются требованием ввести шариат (строгий исламский кодекс поведения). Даже такие официально светские государства, как Египет, Алжир и Индонезия, не избежали потрясений на почве религиозно окрашенного брожения в обществе. Чтобы подавить движение «Братьев-мусульман» в Египте, потребовались годы борьбы, в ходе которой казни главарей организации чередовались 74 с драматическими убийствами первых лиц государства, таких как президент Анвар ас-Садат. В Алжире исламские активисты, чьи надежды на создание исламской республики путем победы на выборах были сорваны правительственным указом, развязали кровопролитную партизанскую войну против светского военного режима. В Индонезии две крупные конкурирующие религиозные партии располагают, по некоторым оценкам, поддержкой 70 миллионов верных сторонников, многие из которых получили образование в школах с религиозным уклоном (что часто подразумевает обучение на арабском языке), открытых этими партиями по всей стране. Вследствие хрупкости светских политических институтов, слабости гражданского общества и удушения творческой мысли значительная часть исламского мира переживает заметный социальный застой6. Отчасти это положение является наследием недавней деколонизации, которая не оставилаТТосле себя жизнеспособных конституционных структур; отчасти - результатом постоянных трудностей, вызываемых необходимостью соотносить политику с религией в условиях, когда политическое сознание масс находится под сильным религиозным воздействием. Отчасти это также продукт возрастающих, но не находящих удовлетворения социально-экономических запросов и в какой-то мере - конечное последствие конкретных региональных или даже глобальных политических конфликтов. Однако степень тяжести этой проблемы в отдельных странах неодинакова, и, следовательно, любые поспешные суждения обобщающего или детерминистского характера о политическом будущем всего исламского мира необоснованны. К тому же, даже если главным катализатором политического брожения является, судя по всему, религия, такие нерелигиозные факторы, как коррупция и неравенство в распределении материальных благ, также вносят немалую лепту в сохранение политической нестабильности. Несколько мусульманских стран страдают от крайней нищеты. В Афганистане ВНП не достигает и 200 долларов на душу населения, в Пакистане - колеблется вокруг 500 долларов, в то время как в близлежащем Кувейте этот 75 показатель превышает 20 тыс. долларов. Разрыв в уровне жизни еще более разителен внутри обществ, а в некоторых странах правящая элита без зазрения совести предается пороку обогащения (и часто, скрывая это, купается в роскоши), несмотря на социальную неустроенность подавляющего большинства населения. Более того, бросающаяся в глаза практика сколачивания личных состояний правителями ряда мусульманских государств - самые вопиющие примеры являют Саудовская Аравия, Пакистан и Индонезия — привела к тому, что осуществление функций политической власти стало полностью отождествляться с доступом к богатству - поведение, не вполне соответствующее строгим исламским канонам. Подобные впечатляющие случаи ненасытного стяжательства в сочетании с повсеместной слабостью гражданского общества и действиями раздутых и неэффективных бюрократических аппаратов, напоминающих социальных паразитов, которые препятствуют динамичному развитию экономики и увековечивают массовую нищету, неизбежно порождают широкое возмущение и усиливают притягательность исламистского популизма. Строгое соблюдение законов шариата, внушают проповедники народу, навсегда покончит с лицемерием элиты. Коррупция, надо признать, является характерной чертой большинства развивающихся стран, и особенно государств с так называемой «нефтяной экономикой». В этом отношении Нигерия (которая в составленном «Трансперенси Интернэшнл» Индексе восприятия коррупции за 2001 год заняла по честности чиновничества 90-ю позицию среди 91 страны), Индонезия (88-е место) и Пакистан (79-е место) попадают в одну категорию с такими немусульманскими странами, как Россия (делит с Пакистаном 79-е место), Индия (71-е место) и некоторые наркогосударства Латинской Америки. В любом случае не приходится сомневаться, что большинству мусульманских государств предстоит и в дальнейшем оставаться слабыми и неэффективными, часто испытывать политические потрясения и с обидой смотреть на Запад, но более всего их внимание будет поглощено внутренними проблемами или распрями с соседями. 76 Положение дел в мусульманском мире будет служить источником угроз международной безопасности, периодически порождать вспышки терроризма и создавать атмосферу повсеместной напряженности. И поскольку слабости сопутствуют социальные бедствия, яростный антиамериканизм будет здесь, скорее всего, не только следствием враждебности на общей религиозной почве, но и в не меньшей мере побочным продуктом либо недовольства в конкретных странах, либо региональных конфликтов. Наиболее очевидным примером такого политического недовольства является возмущение, которое вызывает у арабов поддержка Израиля Соединенными Штатами7. Негодование по этому поводу постепенно охватило и мусульман неарабского происхождения в Иране и Пакистане. А в последнее время у афганцев и мусульманских народов Центральной Азии возникли подозрения, что Америка поощряет "попытки России ограничить распространение ислама среди своих новых южных соседей. Все это способствует формированию у мусульман транснационального политического самосознания, отличающегося как откровенным, так и подсознательным антиамериканизмом. С точки зрения международной безопасности кардинальный вопрос, от которого зависит будущее, состоит в том, какое политическое направление примет охватившее «Обитель ислама» брожение. Является ли нынешняя волна религиозного фундаментализма предвестницей будущего господства этой философии? Или верх одержит радикализм под маской ислама? Действительно ли мусульманские общества не способны ввиду своих религиозных традиций и учений трансформироваться в демократические политические системы? Существует ли фундаментальная несовместимость между исламом и современностью, притом что смысл этого понятия определяется главным образом современным (оказавшимся привлекательным для всего мира) опытом Америки, Европы и Дальнего Востока, в развитии которых религиозные начала играют все меньшую роль? По мере рассмотрения этих вопросов сложность проблемы становится все явственнее. 77 В течение двух последних десятилетий - с момента захвата теократией власти в Иране - внимание Запада было в значительной мере приковано к исламскому фундаментализму. В условиях, когда в террористической деятельности светской Организации освобождения Палестины наметился спад, а к терроризму начали все чаще обращаться либо поддерживаемые Ираном шиитские организации, либо их суннитские двойники, получающие помощь от ваххабитов (символом которых стала знаменитая фигура Усамы бен Ладена), в западных средствах массовой информации сложилась традиция выделять именно фундаментализм в качестве силы, получающей все более широкое распространение и вес в исламском мире. Подспудное брожение даже в самых стабильных мусульманских странах часто представлялось как предзнаменование перехода власти в руки фундаменталистов. Однако в действительности до оккупации Соединенными Штатами Ирака в 2003 году, в результате которой шиитские теократические устремления получили мощный импульс, феномен фундаментализма находился, скорее, в стадии заката. Даже в Иране громче зазвучал голос умеренных представителей теократического режима, которые подвергли критике жесткий догматизм и «социальную цензуру» имамов. Через 20 лет после фундаменталистской революции доминирующие позиции в общественной дискуссии в этой стране все больше захватывают политические и теологические реформаторы. Хотя общий контекст, в котором разворачивается полемика о будущем Ирана, по-прежнему определяется свойственным теократии соединением политики и теологии, идейное состязание постепенно смещается в направлении сужения сферы религии и расширения рамок свободного выбора. На протяжении 1999 и 2000 годов общественная жизнь Ирана протекала под знаком громких публичных судебных процессов над несколькими видными духовными лицами, которые, принимая деятельное участие в политических спорах, открыто выступали за ограничение религиозного контроля над политической жизнью, призывая, в частности, признать гражданское право 78 на критику теократии. Их взгляды пробудили широкое сочувствие в кругах иранской интеллигенции. Пока не ясно, какова будет дальнейшая эволюция Ирана, но дни фундаменталистской теократии в этой стране сочтены. Она уже вступила в «фазу термидора». А без Ирана фундаментализм в других обществах лишится оплота, которую представлял для него этот государственный режим. Фундаменталистские движения могут создавать серьезные осложнения (как в Пакистане) и вносить вклад в обострение внутренних конфликтов (как в Судане), они могут быть причастными к отдельным террористическим акциям за рубежом (как в Индонезии) или становиться очагами сопротивления иностранной оккупации (как в Ливане и затем в Ираке). Однако им недостает внутреннего потенциала и исторической значимости, без которых этим движениям не удастся надолго сохранить политическую привлекательность в глазах сотен миллионов молодых мусульман, начинающих проявлять интерес к политике. Исламский фундаментализм по своей сути реакционен - и в этом источник как его кратковременной популярности, так и его долговременной слабости. Его позиции наиболее сильны в самых изолированных и отсталых уголках мусульманского мира, будь то районы разрушенного советскими войсками Афганистана или цитадели ваххабизма в Саудовской Аравии. Однако молодое поколение мусульман, как бы ни воодушевляли его горькие обиды на внешних врагов или гнев против лицемерия собственных правителей, отнюдь не безразлично к соблазнам телевидения и кино. Идея разрыва с современным миром имеет шанс привлечь лишь фанатичное меньшинство. Подобный долгосрочный выбор не пригоден для всех тех, кто вовсе не склонен отказываться от преимуществ современной жизни. Большинство людей хотят перемен, но таких, которые отвечали бы и их собственным чаяниям. Правда, исламскому фундаментализму удается разжигать антизападную ксенофобию, которая и составляет основной источник его политической жизнеспособности. Но стоит отметить, что за пределами шиитского Ирана 79 и оккупированного Израилем Южного Ливана с их весьма специфическими условиями только опустошенный советской интервенцией Афганистан и часть Судана оказались в руках крайне реакционных и радикально антизападных фундаменталистских сил. Если Соединенные Штаты не будут соблюдать осторожность, то же может случиться и в некоторых районах Ирака. Попытки же фундаменталистов взять власть в таких светских мусульманских государствах, как Египет, Алжир и Индонезия, были в основном пресечены; да и более консервативные режимы, якобы избравшие религиозно-исламский путь самоопределения, например правительство Марокко или придерживающиеся более догматичной традиционной ориентации власти Саудовской Аравии, оказались в состоянии противостоять росту политического влияния религиозного фундаментализма. Более долгосрочный политический вызов, прежде всего в мусульманских странах с преобладанием суннитского населения, может исходить от популистских движений, которые исповедуют «исламизм»8 в качестве всеобъемлющей политической идеологии, не преследуя цель установления теократии как таковой. Возглавляемые обычно представителями светской интеллигенции, эти движения отличаются наступательным популизмом с религиозным оттенком. Исламисты нередко открыто критикуют религиозный фундаментализм, считая его реакционным и в конечном итоге обреченным на поражение, они стремятся предложить свой, основанный на мусульманских ценностях путь решения современных социальных и политических дилемм, которые, по их мнению, почти полностью игнорируются фундамен-талистами-теократами. Неудивительно, что дело популистов, у которых интенсивность религиозных чувств дополняется социально-политической доктриной, находит, похоже, больший отклик в мятущихся душах молодого поколения. Почти в каждой мусульманской стране имеется современная, нередко получившая западное образование интеллигенция, в среде которой неустанно обсуждается проблема соотношения между исламом, демократией 80 и современностью. Во многих случаях эти споры, изобилующие ссылками на исламское учение, носят неразвитый и политически противоречивый характер. Политическая риторика исламистов нередко имеет привкус давно вынашиваемой обиды на Запад, которому ставится в вину его господство. Более ориентированные на Запад круги мусульманской интеллигенции в большинстве своем с особой подозрительностью относятся к таким понятиям, как «столкновение цивилизаций». В их представлении подобные категории выдают присущее Европе, Америке и Израилю ощущение собственного превосходства. Не стоит забывать, что за время, прошедшее с тех пор, как большая часть исламского мира освободилась от колониального гнета, успели вырасти лишь два поколения. Память о колониальном прошлом неизбежно накладывает отпечаток на современные дискуссии, придавая им эмоциональный накал. Следуя веяниям~"времени, исламистские идеологи часто упоминают о «демократии», впрочем, ровно настолько часто, насколько это подобает плебисцитарному по своей сути популизму, руководствующемуся религиозными принципами. Стоящие перед мусульманскими странами экономические проблемы, острота которых усугубляется быстрым ростом населения, также не находят достойного места в их политических рассуждениях. Правда, в последнее время после очевидного провала этатистской экономической системы некоторые теоретики исламизма, которые прежде по религиозным соображениям в целом отдавали предпочтение национализации экономики, были вынуждены признать, что некоторая степень экономической свободы, опирающейся на частную собственность и рыночные механизмы, является непременным условием экономического роста. Соотношение между политической свободой и религией еще сложнее. Концепция западной светской демократии вызывает особое беспокойство исламистов, ибо для многих из них она предполагает, по существу, атеистическое общество. Процессы секуляризации Запада означают в их представлении отказ от признания высшего авторитета религии. Превалирующая в западных странах 81 тенденция считать неэтичным и аморальным лишь то, что признается незаконным, полагают исламисты, лишает Запад способности выносить моральные суждения. Таким образом, их приверженность шариату усиливается убежденностью в том, что отделение церкви от государства равнозначно уничтожению религиозной сферы светскими началами. В итоге исламистам чрезвычайно трудно установить, где надлежит провести черту между гражданской свободой и религиозным содержанием в исламском государстве. На эту тему исламисты ведут напряженный диалог, который, впрочем, так и не помог им прийти к какому-либо заключению9. Религиозно мотивированный социальный радикализм исламистских политических движений в чем-то напоминает ранние этапы деятельности массовых популистских партий левого и правого толка, в изобилии возникших полтора века тому назад по всей Европе в качестве реакции на начавшуюся промышленную революцию и сопутствовавшую ей социальную несправедливость. Под влиянием негативных социальных тенденций зародилась, в частности, идея отвести центральную роль в экономической жизни общества государству, чтобы оно гарантировало более справедливое социальное устройство. Звучало и другое, сходное утверждение: даже современное общество нуждается в системе религиозных ценностей, внедрять которую надлежит государству. Но в Европе нередко болезненные дилеммы отношений между церковью и государством, стоявшие перед христианско-демократическими партиями, решались легче, потому что и общество, и государство постепенно подчинялись здесь верховенству религиозно нейтрального закона. Во взглядах же исламистов, предполагающих, что построенное на исламских ценностях государство по своей природе будет более справедливым, а послушное законам шариата общество — морально более чистым, политический посыл подкрепляется гораздо более сильным религиозным пылом. Ввиду потенциальной привлекательности таких идей для широких масс радикальный исламистский популизм создает нешуточную проблему и для консервативных 82 формально религиозных режимов типа правительства Саудовской Аравии, и для более светских (чаще всего опирающихся на армию) режимов таких государств, как Алжир, Египет и Индонезия. В несколько меньшей степени и не столь непосредственно это касается Турции. Но возможно, исламизм есть нечто большее, нежели просто удачливый соперник исламского фундаментализма. Это движение может оказаться симптомом того, что некогда полная жизни, но дремлющая в последние столетия цивилизация начинает обретать новое дыхание. Склонность Запада, и в первую очередь Америки, концентрировать внимание на крайностях и реакционных проявлениях исламского фундаментализма, прежде всего в Иране и Афганистане при талибах, отражает широко распространенное незнание тех интенсивных и впечатляющих интеллектуальным размахом дискуссий, которые ведет неравнодушная"^ политике мусульманская интеллигенция. Эти споры вовсе не укладываются в стереотипное представление об исламе как о застывшем средневековом учении, имманентно враждебном современности и не способном к восприятию демократии. Тем не менее дебаты в исламском мире не всегда протекают в форме мирного диалога. Не только исламскому фундаментализму, но и исламистскому популизму свойственны экстремистские проявления, от традиционного насилия с целью захвата власти до терроризма. В значительной мере этот экстремизм имеет внутреннюю направленность, сказываясь в периодических кровопролитиях в отдельных мусульманских государствах. Отсутствие демократических традиций в большинстве исламских стран благоприятствовало расцвету там всевозможных тайных обществ и движений, которые занялись организацией убийств своих соперников. В последние десятилетия расширение мусульманского присутствия в Западной Европе сопровождалось «экспортом» терроризма, в частности, во Францию, Соединенное Королевство, Германию и Испанию. И все-таки в некоторых мусульманских странах, к числу которых принадлежат Индонезия, Бахрейн, Тунис, 83 Марокко и даже фундаменталистский Иран, не говоря уже о Турции, произошли мирные политические перемены, а это свидетельствует, что даже беспокойные мусульманские массы могут мало-помалу проникаться более умеренной политической культурой. В этом неустойчивом контексте исламистский популизм и исламский фундаментализм следует рассматривать в качестве диалектически взаимосвязанных явлений, отражающих брожение умов внутри мусульманского мира. Исламский фундаментализм («теза») является несовременной по существу, но все же постколониальной формой ислама, которая возникла как реакция протеста против господства светского Запада; исламистский популизм («антитеза») представляет собой попытку преодолеть наследие западного господства путем приспособления некоторых привнесенных им современных элементов, которые при этом получают догматическую исламскую интерпретацию и часто демагогически используются в качестве символов противопоставления Западу. «Синтез» еще предстоит. Вероятнее всего, он воплотится во множестве форм, и первоначально лишь малая их доля, если таковые вообще найдутся, имеют шанс оказаться подлинно демократическими. Тем не менее многообразный мир ислама отнюдь не защищен от влияния глобальных коммуникаций и последствий массового образования. Пусть постепенно и порой отнюдь не безболезненно, но мусульманские страны, одна за другой, по-видимому, все же пройдут свой собственный путь адаптации исламских заповедей к политике более современного типа, предполагающей вовлечение широких общественных слоев в политический процесс. Адаптация будет совершаться различными способами, потому что, в отличие от марксизма, исламизм не является всесторонней идеологией, содержащей ориентиры и руководство к действию во всех сферах общественного бытия. О пробелах исламистов в экономике уже говорилось. Их желание воспользоваться современными технологическими достижениями в интересах наращивания национальной мощи неминуемо повлечет за собой незапланированные результаты. Даже фальшивая 84 риторика в духе демократии будет прокладывать дорогу для легитимации со временем гражданских прав и их отделения от религиозной сферы. Следовательно, будут постепенно раздвигаться рамки светского измерения жизни, а исламистский популизм будет выступать движущей силой общественно-политических перемен, даже если содержание этих изменений в конечном счете определят иные факторы. Процесс, разумеется, не будет равномерным. Временами исламистский популизм не избежит фанатичного экстремизма, особенно если масло в огонь подольют вполне конкретные обиды и претензии на этнической либо национальной почве. Тем не менее с теологической точки зрения нет оснований считать ислам более враждебным демократии, чем христианство, иудаизм или буддизм. Исповедующим эти религии обществам доводилось сталкиваться с собственными версиями фундаменталистского сектантства^ но во всех случаях возобладала тенденция к становлению политического плюрализма посредством постепенного согласования между светским и религиозным началами. Таким образом, Соединенным Штатам следует поостеречься создавать впечатление, что они считают ислам неспособным, ввиду его якобы принципиально иной культурной природы, пройти те же этапы политического развития, что и христианский и буддистский миры. Шестьдесят лет тому назад было отнюдь не очевидно, что Германия и Япония станут сегодня оплотами демократии. В том, что демократия утвердится в Южной Корее и на Тайване, уверенности не было еще в начале 1980-х годов. А то, что индонезийцы сумеют мирным путем сместить двух своих президентов, виновных в должностных преступлениях, казалось маловероятным всего пять лет назад. И совсем недавно было абсолютно невозможно представить, что в Иране состоятся относительно свободные выборы. Америка нуждается сейчас в политически тонком экуменизме, который позволил бы не только преодолеть антизападные настроения во многих мусульманских странах, но и избавиться от свойственных американскому общественному мнению стереотипов, мешающих США 85 проводить гибкую политику обеспечения национальной безопасности. В конечном счете интересы национальной безопасности Америки требуют, чтобы последователи мусульманства начали рассматривать себя как такую же часть формирующегося глобального сообщества, что и ныне процветающие демократические страны планеты с другими религиозными традициями. Не менее важно, чтобы в глазах политически активных элементов исламского мира Соединенные Штаты не выглядели фундаментальным препятствием на пути к возрождению исламской цивилизации, главным покровителем социально отсталых и поглощенных собственными экономическими интересами элит или пособником других держав, которые пытаются увековечить либо восстановить полуколониальный статус тех или иных мусульманских народов. Но еще важнее добиться того, чтобы усилиями умеренных мусульманских течений исламские экстремисты оказались в изоляции. Построение более безопасного мира просто не достижимо без конструктивного участия 1 миллиарда 200 миллионов проживающих на планете мусульман. Лишь проводя тщательно дифференцированную политику, учитывающую многообразные реальности мусульманских обществ, Соединенные Штаты могут приблизиться к осуществлению этой пусть все еще далекой, но желанной цели.