Агония означает борьбу, схватку. Как не задаваться вопросом, в какие схватки и какие столкновения вовлечена культура в то самое время, когда все интеллектуальные аспекты западной цивилизации, как представляется, начинают агонизировать. Интеллектуалы, художники, творцы — каждый из них прекрасно чувствует, что западное общество — в который раз — подходит к точке бифуркации. Снова бьет час выбора, но в данный момент упадка, который предшествует концу одной эпохи и зарождению другой, нет верных ориентиров. «Мы вступаем в эпоху, когда достоверные вещи рушатся, — констатирует Эдгар Морен. — Мир находится в особенно неопределенной фазе потому, что главные исторические бифуркации еще не определились. Мы не знаем, куда идем. Мы не знаем, произойдет ли крупномасштабный регресс, не вспыхнет ли целая цепь войн. Мы не знаем, приведет ли цивилизаторский процесс к более или менее кооперативной ситуации на планете. Будущее весьма неопределенно.» Итак, мы на самом перепутье. Мы подошли к одной из тех точек бифуркации, когда меняются основные культурные правила, задающие ритм жизни и мышления людей. Все вверх дном. Нам нужно поставить под сомнение то, что считается достоверным, пересмотреть практику, понять новые параметры настоящего времени. Европейские общества продолжают свой путь в современности, не имея ни ясной цели, ни четкого представления о своем будущем. Могут ли они позволить себе отказаться от Размышлений о долгосрочных перспективах и о глубинной сути процессов? Такой отказ был бы безумием. Дело в том, что мы переживаем момент выхода из состояния, где все определялось простыми детерминистскими закономерностями, и вступаем в мир сложности, где тесно взаимосвязаны неопределенность, стратегия и инновация. Но их взаимосвязь остается в значительной мере загадочной. Жизненно важно понять, что происходит. Каждый убеждается в том, что, например, в экономике состояния глобального равновесия в меньшей мере зависят от воли людей и централизованных решений, чем от чрезвычайно тонких механизмов регуляции, зачастую определяемых тем, что называют «глобальным рынком», и логикой глобализации. Короче говоря, многие решения принимаются вслепую, а политические лидеры управляют на ощупь. Кризис состоит также и в этом, в этой умственной, интеллектуальной, концептуальной неспособности даже измерить масштаб явления. Медленный рост и массовая безработица вызывают судороги в нашем расколотом обществе, вынуждают политическое руководство проводить долгосрочную политику, решая лишь неотложные проблемы. Европейское общество оказалось не только без экономического роста, но и без проекта будущего. «Никто не знает сегодня, — отмечает Симон Нора, — каковы те импульсы, идущие из центра, которые вызывают рост рождаемости или приток инвестиций.» Последствия технического прогресса и социальные последствия быстрого экономического роста в 1945-1975 гг. (массовое пе- ресел;ение из села в город и дехристианизация, культ свободного времени и свобода нравов, взрывное развитие аудиовизуальных средств массовой информации и коммуникаций) взорвали многовековые духовные структуры и разрушили старые культурные ориентиры. Повышение уровня жизни, прогресс в области здравоохранения, модификация идеи счастья привели к своего рода отказу от ценностей, которые пронизывали весь европейский социальный организм. А растущая глобализация экономики и культуры все больше стирает национальные рамки; исчезает даже патриотизм, поскольку он в значительной мере покоился на идентификации государства и общества. Торжествует массовая культура, особенно та, которую навязывают крупнейшие средства массовой информации, телевидение и реклама. Все это усиливает гомогенизацию европейских обществ, но разрушает национальные особенности в пользу американской модели. «Являемся ли мы объектом гомогенизации нравов и культурной стандартизации, которые несут в Европу джинсы, шорты, вестерны, сериалы, шоу, гамбургеры, кока, пепси, памперсы, супермаркеты?» — задается вопросом Эдгар Морен. И отвечает: «Фактически американизация — это наиболее явная, наиболее очевидная сторона процесса, вышедшего из самой Европы: процесса капиталистического развития, преобразующего в товар все, к чему он прикасается; процесса промышленного развития, стандартизирующего все, что он захватывает; процесса технобюрократического развития, делающего безличным все, чем он овладевает; процесса безграничной урбанизации, которая разрушает прежние сообщества и атомизирует судьбы людей, оказывающихся в «толпе одиноких». Данный процесс, который уже совратил и разрушил столько культур в мире, наступает теперь на нашу культуру...» Так, лишенные необходимых культурных ориентиров, идентичности, люди оказываются перед лицом современного кризиса в наихудших интеллектуальных условиях. А вырисовывающаяся новая иерархия государств основывается не столько на военной мощи (как это было до сих пор), сколько на интеллектуальной способности разобраться в нарастающей массе технологических новшеств и преобразований и извлечь максимум прибыли из новых рыночных механизмов. Темпы технологической революции все более ускоряются. Это ускорение затрагивает и видоизменяет все виды человеческой деятельности. По мере того как мы все дальше входим в мир информации, происходит растущая дематериализация как экономической (бум финансовых рынков), так и культурной деятельности (бум нового цифрового телевидения, видеоигр, Интернета). Смогут ли в этих условиях люди противостоять натиску возрастающей неопределенности? Основные препятствия являются, бесспорно, культурными. Подлинная проблема — это «деблокирование» социально-экономического мышления в обществе, травмированном темпами нововведений, иными словами, культурные проблемы в широком смысле. Однако, чтобы приступить к этому «деблокированию», следует, несомненно, просмотреть критическим взглядом всю нить построения главных культурных параметров, пересмотреть то, как складывалась в Европе современная эпоха. Если в 50-е и 60-е годы граждане выдержали крушение традиционных ценностей и нередко приветствовали это крушение как освобождение, то это произошло потому, что в то же самое время старые ценности были заменены рядом новых существенных верований — в прогресс, в науку, — основанных на всесилии Разума. Возвращение разума в пространство европейской культуры датируется концом Средневековья, т.е. тысячу лет спустя по- еле того, как греко-латинская культура была погребена под иудео- христианской моделью. Столкновение между греко-латинской культурой и иудео- христианской традицией произошло именно в XV и XVI веках. Оно было названо Возрождением. Лоб в лоб встретились два антагонистических понятия — вера и разум. Вера требует буквального соблюдения Священного писания, прямого изложения (выражения) Бога. Она лежит в основе королевы дисциплин — теологии, которая строго следила за ортодоксией любой формы мысли и карала несогласных (отлучения от Церкви, костры, инквизиция, пытки). Церковь, хранительница толкования священных текстов, навязывала догму, организовывала жизнь, царила над умами, диктовала нормы морали, науки, эстетики и права, определяла добро, истину, красоту и справедливость. Возрождение звучит похоронным звоном по абсолютному господству теологии. Возвышение рациональной мысли благоприятствует разделению философии и религии, гуманизма и христианства. Гуманизм делает из человека «меру всех вещей», центрального субъекта Вселенной, которую он должен покорить. Логическая истина, результат дедукции, будет противостоять истине догматической, являющейся плодом откровения. В это время гуманизм расцветает с особой силой и потому, что он опирается на силу науки и техники. Галилей, Леонардо да Винчи, Мишель Серве, Коперник стремятся понять законы Вселенной. Освободившись от гнета веры, они отдают свои силы решению чисто мирской задачи — покорить природу. Так прогресс становится новой религией, могущей обеспечить на Земле счастье. Наука приносит новую ясность ума (мысли), порой парадоксальную, как та, что выражена формулой «не верь глазам своим, верь только уму». Дабы окончательно сломить суеверие, религию и произвол властей, в XVIII столетии, в век Просвещения, возникает новая система мысли — рационализм. Именно тогда наступает золотой век циркуляции знаний — с помощью путешествий, переписки и разговоров («салоны»). Республика словесности распространяет новую систему мысли. Для таких мыслителей, как Декарт, Ньютон, Руссо, Дидро, Кондорсе, Вольтер, все сущее считается умопостижимым, а Вселенная и ее механизмы должны раскрыть одну за одной свои загадки перед светом разума. Вселенная — это также люди и способ управления ими. И они должны управляться рациональными законами. Коллективный разум должен управлять государством и индивидами (наделенными новыми свободой и достоинством): это будет демократия. Рационализм достигает своего политического завершения, когда предлагается habeas corpus (название известного закона в Англии, гарантирующего ее гражданам свободу личности), составляется декларация прав человека и — во второй половине XVIII века — происходят американская и французская революции. Но тирания разума — равно как его сон — может также рождать чудовищ. Например, террор во времена Французской революции станет выражением нетерпимости разума так же, как инквизиция была выражением нетерпимости веры. В течение всего XIX века прогресс науки и техники подтверждает силу рационального порядка. Он будет способствовать завоевательной экспансии Европы за ее пределы. И — парадоксальным образом — торжество европейского рационализма будет означать культурную катастрофу для остальных народов Земли. Благодаря страшной мощи своей военной машины европейские державы покоряют, колонизуют, эксплуатируют людей пяти континентов. От рационалистического гения остальные культуры, зачастую прежде чем погибнуть от огня и меча, получают лишь его надменность, самонадеянность, жестокость. Что касается самой Европы, то научно-техническая рациональность и ложная политическая рационализация толкают государства к ужасной кровавой бойне в ходе двух мировых войн. Во имя политических соображений, во имя науки мы имеем наихудшие примеры регресса разума —? Освенцим, Гулаг. От науки гражданин ждал овладения природой, господства, которое должно было бы, — создавая лучшие условия жизни и освобождая от оков материальной необходимости, — сделать человека свободным для внутренней жизни и самых высоких проявлений культуры. Однако она способствовала созданию опаснейшего ядерного, биологического и химического оружия. В результате некоторые авторы, например Андре Мальро, вынуждены будут сказать: «Проблема, встающая сегодня перед нами, — это выяснить, жив ли еще человек на земле этой старой Европы, да или нет.» А Поль Валери отметит: «Нам известно теперь, что мы, цивилизации, смертны: мы слышали о том, что исчезли целые миры, что целые империи со всеми людьми и орудиями ушли на дно, опустились в неумолимую пучину веков с их богами и законами, академиями и словарями... Мы видим теперь, что история достаточно велика для всех. Мы чувствуем, что цивилизация столь же хрупка, что и жизнь.» После второй мировой войны Европа расколота, побеждена, разрушена. Ее владения, рассеянные по всем сторонам света, мало-помалу — с 1947 по 1965 г. — берут свою судьбу в собственные руки. Деколонизация возвращает Европу к самой себе, но это Европа ампутированная, разоруженная, побежденная. Прекращение конфликтов внутри Европы и отсутствие опасных угроз извне подталкивают большую часть государств Западной Европы к поиску согласованных действий и созданию Европейского экономического сообщества (ЕЭС). Отступление на собственную территорию позволяет Европе заставить забыть ее недавний экспансионизм. Ее военная и политическая слабость вытесняет из памяти ее прежнюю воинственность и ее гегемонию над планетой, продолжавшуюся с 1492 по 1914 год. После того как процесс деколонизации завершился, Европа предается своего рода очищению. Это очищение призвано позволить прославлять универсальные ценности, созданные в Старом Свете, — свободу, права человека, демократию и заставить забыть агрессивное поведение за ее пределами — господство, эксплуатацию, колонизацию. Весь этот период, от конца второй мировой войны до 70-х годов, — это также время чрезвычайного экономического подъема. Этот подъем в гораздо большей мере, нежели какое-либо политическое решение, приводит к коренным изменениям в мышлении, в нравах. В короткий промежуток времени европейское население переходит от дефицита к изобилию, без оглядки бросается в общество потребления. В то же самое время деревня обезлюдевает, ремесленники уходят в прошлое, религиозная практика угасает. Модель городской жизни пронизывает постепенно всю страну. Крупные средства массовой информации — кино и радио, но особенно телевидение — пропагандируют общий образ жизни; реклама гармонизирует поведение людей, диктует их покупки, выбор товаров. Появляется средняя форма повседневной жизни. В то же время распадаются семьи, раскалываемые революцией нравов, сексуальной свободой, феминистскими требованиями; возникают новые проблемы — стресса, одиночества, эмоциональной жизни и т.д. Те же самые проблемы, с небольшими отклонениями, касаются и всей Европы в целом. Сегодня Европа сталкивается с тремя серьезными кризисами: экономическим, демографическим и культурным. Экономический кризис хорошо известен всем. У него несколько составляющих. Сначала он застал врасплох своим неожиданным проявлением примерно в 1973 г. в связи удорожанием цен на нефть. Фактически же он вызревал значительно раньше, так как сила Европы опиралась на старую промышленную модель: на уголь и сталь, на черную металлургию. Но отныне ключ к экономическому успеху кроется не в мощной металлургии или гигантских обрабатывающих предпри ятиях, а в информатизации производства, в контроле над внешними рынками и в создании умных машин. Настоятельная необходимость в экспорте товаров ставит Европу в зависимость от международных рынков, зависящих, в свою очередь, от общемирового кризиса, равно как от превратностей финансовых рынков и валютных колебаний. В то же время международная торговля руководствуется, как и ранее, неевропейской валютой, долларом. Демографический кризис угрожает в конечном счете исчезновением Европы. Уже сегодня норма плодовитости (1,53) недостаточна для простого воспроизводства европейского населения. Последнее продолжает сокращаться и в абсолютном, и в относительном выражении. В 1939 г. оно составляло 18,4% населения мира, в 1997 г. — всего 10,2%, а в 2000 г. эта цифра упадет до 8,4%. Однако кризис — это прежде всего и особенно кризис культурный. Роль интеллигенции и состоит как раз в том, чтобы не забывать думать о культуре и в особенности о культуре Европы. Но существует очень много форм давления, которые разрушают и принижают роль интеллигенции. Помимо специфических трудностей, связанных со сложностью современного реального мира, перед интеллигенцией стоит тяжелая проблема утраты доверия. Эта утрата доверия объясняется массой накопленных ошибок и заблуждений. А также тем, что кое-кто из числа интеллектуалов долгое время выступал защитником несостоятельных, порочных задач и целей. Но, несмотря на все это, роль интеллигенции остается крайне необходимой в нашем мире, где наука — впервые в истории — стала единственным держателем истины. Все признают это. А культура со своей стороны становится жертвой того, что Мишель Серр назвал «глобальной образовательной катастрофой» современного общества. Однако сама наука нуждается в интеллектуалах, людях культуры, хотя бы для того, чтобы помочь ей ответить на серьезные проблемы деонтологии (раздел этики, рассматривающий вопросы долга и должного. — Прим. пер.) и этики, которые уже стоят перед ней и будут постоянно возникать в связи с новыми открытиями и прогрессом. Мы убедились в этом недавно в связи с «коровьим бешенством», скандалом вокруг заражения крови, делом о зараженных гормонах роста. И это не говоря уже о философских проблемах, которые задает биотехнология, в частности разделение ДНК (ADN), патентование живых организмов, клонирование нысших млекопитающих и т.д. Наука без человека культуры может приводить, как известно, к варварству. Следовательно, культура оказывается необходимой более чем когда-либо. Но какая культура? В европейских странах сосуществуют четыре культуры: антропологическая культура, гуманистическая культура, культура научная и культура массовая. Мало кто владеет всеми четырьмя, ибо взаимосвязи между ними слабые. Впрочем, эти культуры взаимоисключающи, даже если верно утверждение, что современная культура есть сумма четырех. Антропологическая культура — это культура традиций, укорененных в обычаях, культура села, ярмарок и празднеств, поговорок и суеверий, крестьянских рецептов, бабушкиных лекарственных средств и ремесленных навыков. Находясь под слоем трех остальных культур, она все еще в большой мере определяет образ мышления, лежит в основе многих антиномий и серьезных проблем недопонимания. Гуманистическая культура достигла своего апогея в XVIII веке. Она интересуется человеком, природой, миром и обществом в связи с основополагающими вопросами: добро, зло, жизнь, смерть, Бог, потусторонний мир и т.д. Эту культуру представляют, к примеру, Декарт, Монтень, Паскаль, являющиеся одновременно философами, учеными и писателями. На эти весьма общие вопросы ими были даны важные синтетические ответы. Научная культура, наоборот, требует специализации. Она вызывает головокружения «знания ради знания», что заставляет ее более не задаваться вопросами о самой себе. Великие типичные вопросы гуманистической культуры становятся в ней беспредметными. Массовая культура также слагается из огромного количества информационных сообщений, которые беспрестанно самоунич- тожаются, «глушат» друг друга, превращаются в «шумы». Какое-то время были опасения, что эта массовая культура захватит целиком пространство свободного времени по мере того, как — начиная с 60-х годов — в европейском обществе распространяются массовое потребление, практика проведения отпуска вне дома, пользование автомобилем, пристрастие к досугу и привычка к телевидению. Последнее распространилось в Европе с конца 50-х годов, вызвав настоящую революцию нравов. С июня 1954 г. становится реальностью Европа телевидения, Eurovision. С этого момента страны Старого Света вступают в новую эпоху коммуникаций. Постепенно они покрываются густым лесом антенн. И начинается время аудио-видеотехники, электронной «картинки». Вырисовывается новая цивилизация, матрица которой, созданная в США, является — впервые за два последних десятилетия — иностранной, внешней для Европы. Власть образов выгодно эксплуатируется рекламой. Эти короткие, быстро сменяющие друг друга «споты» составляют весьма соблазнительный телевизионный жанр. Они преобразуют общий ритм этого средства массовой информации. Телевидение становится искусством клипа, быстрой смены кадров — от одного до двух в секунду. Это вызывает сокращение языка фильма, унифор- мизацию используемых структур и форм. Но даже культура телевидения раскалывается под ударами экономического кризиса, разразившегося в середине 70-х. Кризис выявил крайнюю энергетическую уязвимость Европы. Равно как необходимость конверсии — «реструктуризации», причем в то самое время, когда молодые государства, прежде всего Юго- Восточной Азии, пользуясь отсутствием социального законодательства, производят продукцию дешевле, чем европейские предприятия, что вызывает активное перемещение производств за пределы Европы. Ряд стран (Япония, Тайвань, Южная Корея, Сингапур, Гонконг и некоторые другие в азиатско-тихоокеанском регионе) лучше европейцев использовали новые технологические достижения. Именно в этой атмосфере мрачного застоя завершается внезапно холодная война. Несколько неожиданно для всех. И многие полагают, что эта великая победа Запада повлечет за собой, как по мановению волшебной палочки, окончание кризиса и вступление в новую эпоху процветания. Действительно, сколько иллюзий, надежд родилось после богатых событий второй половины 1989 года: в частности, после «бархатной революции» в Праге, падения Берлинской стены и крушения тирании в Бухаресте. И вдруг показалось, что принесенные жертвы были не напрасны: 70 миллионов погибших на полях сражений, в лагерях смерти, из-за депортаций, пандемий и голода, связанных с войнами, начиная с августа 1914 г. и кончая маем 1945 г. «История и мораль примиряются», — мог утверждать писатель (и чешский президент) Вацлав Гавел, полагавший, что наконец наступило время строить общество, о котором мечтало столько интеллектуалов, общество, основанное на демократических ценностях, этике и ответственности, общество, в котором главным стали бы чувство сообщества людей и уважение Другого, а не прибыль и власть. Эфемерный и обманчивый миг. Ибо с этого момента произошли бурные, лавиноподобные перемены, и слишком много совсем не героических картин затмили, похоронили под собой картины триумфа свобод. Это, в частности, если вести речь о Европе, картины войны в Боснии; невыносимые сцены страданий гражданского населения, раздавленного насилием, которое стало причиной 140 тыс. погибших, 70 тыс. изувеченных, 3 млн. беженцев... Снова пошла в ход «механика наказания», о которой говорит очеркист Жорж Стейнер, которая стимулировалась иррациональным взрывом националистических страстей, головокружительным вихрем раскола и распада, ураганом ненависти. «А ведь век начинался со столь благородных идей и таких великих фигур, как Фрейд, Кафка, Жид, Сартр, Камю..., —- не скрывает вздоха итальянка Россана Россанда. — Сила европейской культуры, вплоть до середины столетия, состояла в ее смешении, перекрещивании: рождались в Будапеште, жили в Вене, писали на немецком, говорили на венгерском...» Недавний разгул садизма и варварства в бывшей Югославии вновь ставит перед философами и интеллектуалами нашего времени вопрос о человеческом состоянии; этнические «чистки» попирают самое идею человечности, демократии и свидетельствуют о крахе идей Просвещения. Чтобы сказать о своей солидарности с боснийским населением, писательница Сьюзан Сонтаг поставила в августе 1992 г. в Сараево пьесу Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо». Она считает, что, «как и Годо, жители Сараево напрасно ждали вмешательства Европы, которое так и не состоялось...» Прогресс цивилизации не может основываться на безразличном отношении к преступлению. Горизонт надежды сузился до такой степени, что мало кто из интеллигенции видит зарождение новых коллективных мечтаний. «Студенты, которым я ранее преподавал, — рассказывает Жорж Стейнер, — все с чем-то связывали свои надежды: это были или Мао, или Альенде, или Дубчек, или сионизм. Всегда было место, где люди боролись за то, чтобы мир переменился. Сегодня этого уже нет.» Подобно западному обществу, большая часть интеллигенции более не видит себя отчетливо в зеркале будущего. Их охватывает растерянность, пугает шок новых технологий, тревожит глобализация экономики, заботит ухудшение окружающей среды, пронизывает недоверие к основным государственным институтам (парламенту, юстиции, полиции, школе, медицине, средствам массовой информации), наконец, крайне деморализует вездесущая коррупция, которая, как гангрена, отныне поражает все вокруг. Творческие работники со своей стороны пребывают в замешательстве. Масса перемен нарушает устоявшийся мировой порядок; самые прочные ориентиры расшатываются и в конечном сче те смываются лавиной событий. «Самое примечательное, — пишет мексиканский писатель Карлос Фуэнтес, — это то, что три года назад мы все приветствовали удивительный, необычайный конец века, все говорили о конце истории, решении всех проблем, торжестве капитализма и демократии. И вот, три года спустя, мы все в крайнем замешательстве. Все надо сформулировать заново. Все надо переосмыслить». Внезапно возникла огромная масса самых разных новых проблем. Некоторые из них встали впервые, как, например, разрушение и демонтаж плановой экономики; другие же крайне архаичны, ультранационалистичны, их питают идеология «крови и земли» и мистическая регрессивная самоидентификация, которые вызывают абсурдные и трагические «этнические войны». Все это усугубляется экономическим спадом. Логика рынка, логика свободной торговли и стремление к максимальной прибыли создают угрозы культурному творчеству. Европейские культурные круги обеспокоены переговорами Всемирной торговой организации (ВТО), включающими в себя области, относящиеся к культурному производству, в частности к кинематографической индустрии и аудиовизуальной области. Действительно, США, навязавшие свою модель в области массовой культуры, намерены сорвать любые меры, позволяющие устанавливать квоты на показ европейских фильмов на телевизионных каналах Старого Света. И это вызывает тревогу творцов культуры. Более того, с недавнего времени новое телевидение навязывает иную модель. Это многополюсная модель всемирного охвата; благодаря цифровым технологиям постоянно возрастает число предлагаемых каналов, рассчитанных на все более узкие сегменты зрителей. Сюжеты и темы цифровых каналов становятся столь же многообразными, что и ассортимент журналов в киосках печати. В основном это телевидение платное. На противоположном полюсе — последние каналы общего характера, в центре их внимания — их собственный мир. Их главной темой становится мир телевидения. Короче говоря, телевидение переносит центр тяжести на единственный сюжет, который интересует самое большое число зрителей и который нередко представляет собой их единственную культуру — само телевидение. Недавно путем ускоренной концентрации капиталов сложились крупные коммуникационные группы. Они стремятся установить контроль над более широкой аудиторией по сравнению с их традиционным рынком и не скрывают своих международных амбиций как в европейском, так и в мировом масштабе. Сегодня эти группы принимают на вооружение то, что принято называть «мультимедийной стратегией», создавая визуальную продукцию в соответствии с множеством распространяющих ее сетей. Тем самым экономический результат вступает в противоречие с культурой и демократией. Кажется, мы забыли предупреждение, высказанное еще в 1938 г. писателем Рэймоном Кено: «Цель любого общественного преобразования — это счастье людей, а не реализация неумолимых экономических законов.» В нынешней обстановке культурного пессимизма многие творцы культуры поддаются искушению индивидуализма и «эстетического ревизионизма». Но есть и такие, кто — вопреки моде — занимает позицию активного участия в общественной жизни. Так, испанский художник Мигель Барцело, считающийся одним из самых блестящих открытий новой современной живописи, живущий в Мали, не скрывает своего негодования вопиющим неравенством Севера и Юга: «Самые ужасные вещи — это, видимо, те, которые менее всего видны. Это, например, то, как Запад «давит» третий мир, используя Всемирный банк, кредиты и контроль над сырьевыми ресурсами самых бедных стран мира. Эта ситуация более жестока, чем колониализм. Во времена колониализма страны Севера чувствовали себя по крайней мере обязанными строить дороги и школы. Теперь у них нет никаких обязанностей. Это грабеж чистой воды.» Итак, в ситуации классической альтернативы выбора между Нарциссом, влюбленным в самого себя, и Прометеем, вступившимся за род человеческий, похитив у богов огонь, большое число творцов культуры по-прежнему отдают предпочтение последнему. Им известен риск такого выбора, они знают, на какую нескончаемую агонию был осужден титан: он был прикован цепями к вершине Кавказских гор и орел пожирал его печень. Но они принимают на себя ответственность, ибо чувствуют, что речь идет о спасении культуры. Вновь и вновь творцы культуры принимают вызов; благодаря своему гению они выражают страдания своего времени гораздо лучше, нежели могут это сделать политики либо эксперты. Они знают также, что, согласно Эсхилу8, пытка Прометея окончится в тот самый день, когда бессмертный займет его место. И тогда человечество будет спасено.