АРИСТОКРАТИЯ И МОНАРХИЯ: ВОСТОЧНОЕВРОПЕЙСКИЙ ВАРИАНТ
Теперь определим историческое значение служилой знати. Для этого нам надо еще раз рассмотреть эволюцию отношений между феодальным классом и его государством, теперь на востоке Европы. Уже отмечалось, что в Средние века до распространения западного феодализма на восток по преимуществу славянские общественные формации Восточной Европы не имели развитых феодальных отношений того типа, который появился на западе на основе романо-германского синтеза. Все славянские группы находились на разной стадии перехода от рудиментарных родовых союзов и общинных поселений к стратифицированным социальным системам с постоянными государственными структурами. Напомним, что обычно община состояла из правящей военной аристократии, свободных крестьян, долговых слуг и захваченных рабов; в то время как государственная система еще недалеко ушла от иерархии, во главе которой стоял традиционный военный вождь. Даже Киевская Русь, самое развитое государство региона, не создала единой наследственной монархии. Воздействие западного феодализма на социальную структуру Востока уже рассматривалось с точки зрения его влияния на способ производства в поместьях и деревнях и на организацию городов. Менее изученным оказалось его влияние на знать, но очевидно, что правящий класс гибко приспосабливался к западным иерархическим моделям. Например, высшая аристократия Богемии и Польши обрела свою форму в период с середины XII до начала XIV в., в эпоху немецкой экспансии, тогда же появились чешские ту tin и vladki или рыцари, вместе с баронами; в то же время в обе страны ко второй половине XIII в. из Германии пришло использование гербов и титулов273. При этом система титулов в большинстве восточноевропейских государств была позаимствована из немецкого (или позднего датского) языка: граф, маркграф, князь и т.д.— все эти названия были успешно усвоены славянскими языками. Тем не менее и в течение эры экономической экспансии в XI-XIII вв., и в период ее сокращения в XIV-XV вв. можно выявить две важные осо бенности восточных правящих классов, которые уходили корнями в период, предшествовавший приходу западной системы. Во-первых, институт условного держания—система феодальной собственности — так и не укрепился за Эльбой274. Правда, он сначала сопутствовал немецкой колонизации и применялся на постоянно занятых немецкими юнкерами остэльб- ских землях больше, нежели где-то еще. Но немецкие поместья, за которые рыцари несли службу на востоке, в XIV в. были наследственными, даже несмотря на то, что они были связаны с исполнением военных обязанностей275. К XV в. юридические фикции в Бранденбурге все больше игнорировались, и рыцарство (Rittergut) постепенно становилось наследственной знатью. В этом смысле процесс не отличался от того, что происходило в Западной Германии. Условное держание больше нигде так и не было внедрено. В Польше наследственные имения в Средние века численно превосходили феодальные владения; но, так же как и в Восточной Германии, оба типа собственности требовали несения военнВой службы, хотя она была легче для первых. Начиная со второй половины XV в. мелкопоместное дворянство превращает многие феодальные владения в наследственные, противодействуя усилиям монархии остановить этот процесс. В1561-1588 гг. Сейм принял законодательные акты, которые превратили феодальные владения в наследственные повсеместно276. В России, как мы уже видели, наследственная вотчина была типичной боярской собственностью. Введение сверху системы условных поместий осуществлялось позднее царским самодержавием. Более того, на всех этих территориях было мало, или совсем не было промежуточной страты землевладельцев между рыцарями и монархами, таких как «главные держатели», получивших земли непосредственно от короля—герцоги и князья (tenants- in-chief), которые играли важную роль в феодальных иерархиях на Западе. Сложные цепочки феодальной лестницы были здесь практически неизвестны. В то же время власть в Восточной Европе не была так юридически ограничена или разделена, как на средневековом Западе. Во всех этих странах местные административные чиновники назначались, а не получали должности по наследству. Правители сохраняли формальное право облагать налогами все крестьянское население, которое не пользова лось личным иммунитетом, хотя на практике фискальная и юридическая власть принцев или князей часто была очень ограничена. В результате сеть связей между феодалами была значительно слабее, чем на Западе. Без сомнения, эта особенность была связана с пространственным расположением восточного феодализма. Точно так же, как обширные малонаселенные пространства на Востоке создавали для знати специфические проблемы при эксплуатации труда из-за возможных побегов, специфические трудности возникали и для структурирования аристократической иерархии монархами. Положение восточноевропейских социальных формаций вблизи от неограниченных просторов, где военные приключения и анархические помыслы были в большом почете, чрезвычайно мешало династическим правителям при введении сеньориальной повинности среди военных колонистов и землевладельцев. В результате вертикальная феодальная солидарность здесь была гораздо слабее, чем на Западе. Слишком мало органических уз связывало аристократию. Ситуация существенно не изменилась после введения поместной системы во время большого кризиса европейского феодализма. Благодаря личным хозяйствам и использованию рабского труда восточное сельское хозяйство по производительности приблизилось к показателям раннесредневекового Запада. Однако отличительные признаки феодальной системы так и не возникли. В результате сеньориальная власть над крестьянством достигла уровня, неизвестного на Западе, где раздробленный суверенитет и условная собственность стали причиной путаницы и частичного совпадения юрисдикции над крепостными, что объективно способствовало крестьянскому сопротивлению. В Восточной Европе, напротив, территориальная, личная и экономическая власть принадлежала одному помещику, который имел все права над крепостными277. Концентрация власти была такой сильной, что и в России, и в Пруссии крепостных можно было продать другому землевладельцу отдельно от земли, на которой они работали,—условия личной зависимости были близки к настоящему рабству. Поместная система изначально не затрагивала господствующий тип аристократического владения землей, хотя площадь этих владений значительно возросла за счет деревенских общинных земель и крестьянских хозяйств. Напротив, возможно даже, что эта система усилила деспотическую местную власть внутри сеньориального класса. Ранее уже было обрисовано двойное давление, которое создало абсолютистское государство на Востоке. Здесь важно отметить, что переход к абсолютизму не смог осуществляться здесь таким же путем, как на Западе, не только из-за превращения городов в пренебрежимый фактор и закрепощения крестьян, но и из-за специфического характера знати, которая этого добилась. Она не переживала длительного периода приспособления к относительно упорядоченной феодальной иерархии, которая подготовила бы ее к интеграции в аристократический абсолютизм. Тем не менее, столкнувшись с опасностью иноземных завоеваний или крестьянским неповиновением, знать осознавала необходимость обеспечения ex novo собственного стального единства. Тип политической интеграции, реализованный российским или прусским абсолютизмом, всегда нес в себе признаки этой изначальной классовой ситуации. Мы уже отмечали предел, к которому торопились часы восточноевропейского абсолютизма, —создание государственной структуры, опережавшей поддерживавшую ее общественную формацию, было вызвано необходимостью выровнять силы с противостоящими ей западными странами. Теперь необходимо подчеркнуть противоположную сторону того же диалектического ограничения. Именно сооружение «современного» абсолютистского здания на Востоке неизбежно влекло за собой появление «архаических» служилых отношений, некогда существовавших в феодальной системе на Западе. Эти отношения не имели раньше на Востоке большого значения, однако в то время, как на Западе со становлением абсолютизма они исчезали, на Востоке Европы под влиянием абсолютизма они стали появляться. Наиболее ярко этот процесс представлен, конечно, в России. В Средние века после падения Киевского государства здесь существовала опосредованная политическая власть и взаимные сюзерен-вассальные отношения между князьями и знатью: но они никак не были связаны с поместной властью и землевладением, в котором доминировала наследственная боярская вотчина278. Начиная с эпохи раннего Нового времени все развитие царизма строилось на переходе от наследственного к условному держанию, с введением системы поместий в XVI в., преобладанием поместий над вотчинами в XVII в. и окончательным объединением обеих систем в XVIII в. Впервые землей теперь владели в обмен на рыцарскую службу главному феодалу—царю; внешне это было воспроизведением порядков феодальной средневековой Западной Европы. Не считая повсеместного распространения королевской собственности после отчуждения в XVI в., в Пруссии не было таких радикальных юридических изменений в системе землевладения, потому что там все еще сохранялись признаки изначальной феодальной системы. Но и здесь горизонтальное рассеивание класса юнкеров было остановлено их неумолимой вертикальной интеграцией в структуры абсолютистского государства, скрепленной идеологическим императивом долга знати нести службу своему феодальному сюзерену. На самом деле дух военной службы государству был намного сильнее в Пруссии, чем в России, и создавал самую преданную и дисциплинированную аристократию в Европе. Поэтому здесь было меньше необходимости изменять законы и вводить материальные ограничения, которые так безжалостно использовал царизм в попытках принудить класс землевладельцев к несению военной службы на благо государства279. Однако в обоих случаях «возрождение» отношений службы в Европе привело к ее радикальному изменению. Военная служба требовалась теперь не лично сеньору, являвшемуся звеном в опосредованной цепи личной зависимости, что было нормой в феодальной лестнице Средневековья; теперь в ней нуждалось гиперцентрализо- ванное абсолютистское государство. Изменение отношений влекло за собой два неизбежных последствия. Во-первых, несение службы больше не заключалось в периодическом участии в военном походе, который осуществлял рыцарь по приказу его сюзерена—так, например, в норманской феодальной системе всадник обязан был нести службу в среднем в течение 40 дней. Теперь это был призыв к несению службы в бюрократическом аппарате с постепенным превращением службы в профессиональную и постоянную. Крайний случай представляют петровские указы, согласно которым российское дворянство было обязано служить государству в течение всей жизни. И снова, сама дикость и нереальность этой системы отражала большую практическую сложность интеграции российской знати в царский аппарат, а не степень действительных успехов в этом деле. В Пруссии не было нужды в таких чрезвычайных мерах, здесь класс юнкеров с самого начала был меньше и гораздо податливее. В обоих случаях очевидно, что такая бюрократическая служба—будь она военной или гражданской —противоречила центральному принципу настоящего западного средневекового феодального контракта, а именно его обоюдности. Настоящая феодальная система содержала очевидный компонент взаимности—у вассала были не только обязанности перед своим господином, но и права, которые сюзерен был обязан уважать. Средневековое право ясно формулирует идею сеньориального преступ ления—это незаконный разрыв соглашения феодалом, а не его вассалом. Теперь очевидно, что такая личная обоюдность, с ее сравнительно четко прописанными гарантиями, была несовместима с установившимся абсолютизмом, который предполагал новую и одностороннюю власть центрального государственного аппарата. Вторая характерная черта служилых отношений, сложившихся на Востоке, заключалась в их гетерономии. Помещик не был вассалом, обладавшим правом сопротивляться царю, - он был слугой, который получил поместье от самодержца и был обязан безусловно подчиняться ему. Его повиновение было прямым, не опосредовалось никакими инстанциями феодальной иерархии. Такая царистская концепция никогда не прижилась в Пруссии. Но и здесь тоже в отношениях между юнкером и государством Гогенцоллернов чрезвычайно не хватало критического элемента взаимности. Пресловутый идеал Короля-солда- та был выражен в его требовании: «Мне должны служить жизнью и телом, своим домом и богатством, честью и совестью, все должно быть предано мне, за исключением святого спасения—оно принадлежит Богу, но все остальное — мое»280. Больше нигде культ механического военного повиновения— Kadavergehorsamkeit прусской бюрократии и армии—не проник настолько в класс землевладельцев. Таким образом, на Востоке феодальная система не стала полной копией западной системы, ни до, ни после позднесредневекового кризиса. Скорее, составные элементы этого феодализма были странным образом перетасованы в разновременных комбинациях, ни одна из которых не обладала завершенностью или единством оригинальной формы. Таким образом, поместная система существовала как при аристократической анархии, так и при централизованном абсолютизме; распыленный суверенитет существовал лишь в эпоху безусловного держания земли; появилось условное держание, но оно было связано с безусловной службой; феодальная иерархия в конце концов была кодифицирована в структуре государственной бюрократии. Абсолютизм в этом регионе стал самым парадоксальным сочетанием из всех—в западных терминах, причудливой смесью современных и средневековых структур, результат специфического «сжатия» времен на Востоке Европы. Адаптация землевладельцев Восточной Европы к абсолютизму осуществлялось небезболезненно и не без превратностей, так же как и на Западе. На самом деле, польская шляхта—единственный из подобных социальных классов в Европе—предотвратила все попытки создать сильное династическое государство, по причинам, которые мы обсудим позже. В целом, однако, отношения между монархией и знатью на Востоке следовали траектории, не сильно отличной от развития западного абсолютизма, хотя и со своей региональной спецификой. Так, аристократическая безмятежность, превалировавшая в XVI в., сменилась многочисленными конфликтами и беспокойством в XVII в., которые, в свою очередь, уступили место новому согласию в XVIII в. Однако эта политическая модель отличалась от западной в ряде важных аспектов. Начнем с того, что процесс создания абсолютистского государства на Востоке начался намного позже. В Восточной Европе не было ничего похожего на западноевропейские монархии эпохи Возрождения. Бранденбург был в ту эпоху провинциальным болотом без сколько-нибудь примечательной княжеской власти; Австрия была опутана средневековой имперской системой рейха; Венгрия лишилась своей традиционной династии и в основном была занята турками; Польша оставалась аристократическим содружеством; Россия испытала преждевременное и навязанное самодержавие, которое вскоре рухнуло. Единственной страной, которая создала подлинно ренессансную культуру, была Польша, чья государственная система была фактически аристократической республикой. Единственной страной, которая создала мощную протоабсолютист- скую монархию, была Россия, чья культура осталась гораздо более примитивной, чем культура любого другого государства региона. Будучи несвязанными, оба феномена были недолговечными. Только в следующем веке на Востоке возникло абсолютистское государство. Это произошло после окончательной военной и дипломатической интеграции континента в единую международную систему и усилившегося в результате давления Запада. Судьба сословий региона стала ярким признаком прогресса абсолютизации. Самые сильные сословные системы на Востоке были созданы в Польше, Венгрии и Богемии—все они предполагали конституционное право избирать своего монарха. Польский сейм—двухпалатное собрание, в котором была представлена исключительно знать, не только предотвратил укрепление центральной королевской власти в Содружестве после ее важных побед в XVI в.; он даже ввел дополнительные анархические прерогативы для дворянства путем введения свободного вето (liberum veto) в XVII в., по которому любой член Сейма мог прекратить обсуждение вопроса всего одним голосом. Польский случай был уникальным в Европе; настолько непоколебимой была позиция аристократии, что в этот период даже не было сколько-нибудь серьезного конфликта между монархией и знатью, так как ни один избранный король не обладал силой, достаточной для того, чтобы бросить вызов шляхетской конституции. С другой стороны, в Венгрии, традиционные сословия непосредственно угрожали Габсбургской династии, когда та с конца XVI в. начала административную централизацию. Мадьярское дворянство, поддержанное национальным партикуляризмом и защищенное турецкой властью, сопротивлялось абсолютизму из всех сил: ни одна другая знать в Европе не вела столь жестокую и постоянную борьбу против поползновений монархии. Не менее четырех раз на протяжении ста лет—в 1604-1608, 1620-1621, 1678-1682 и 1701-1711 гг.— основные группы класса землевладельцев поднимали вооруженные восстания под предводительством Бокская, Бетлена, Токолли и Ракоци против Австрийского двора. В конце этого длительного и жестокого противостояния мадьярский сепаратизм был разбит, Венгрия оккупирована абсолютистскими армиями, а местные крепостные обложены центральными налогами. Что касается прочего, то были сохранены все остальные сословные привилегии, и суверенитет Габсбургов в Венгрии оставался лишь тенью австрийского оригинала. В Богемии, напротив, восстание Сейма (Snem), которое предшествовало Тридцатилетней войне, было сокрушено в битве при Белой горе в 1620 г. Победа австрийского абсолютизма в чешских землях была окончательной, совершенно истребившей старую богемскую знать. Сословные системы формально сохранись и в Австрии, и Богемии, но с этих пор знать покорилась династии. Однако в двух районах, где появились самые развитые и влиятельные абсолютистские государства Восточной Европы, историческая модель отличалась. В Пруссии и России не было каких-либо крупных восстаний аристократии против установления централизованного государства. При этом интересно отметить, что в сложный период перехода к абсолютизму местная знать играла менее заметную роль в политических выступлениях, чем ее собратья на Западе. Государства Романовых и Гогенцоллернов никогда не сталкивались с тем, что могло бы сравниться с религиозными войнами, Фрондой, Каталонским восстанием или «благодатным паломничеством». К концу XVII в. сословная система в обоих государствах исчезла без шума и протеста. Ландтаг Бранденбурга сдался без сопротивления усиливающемуся абсолютизму после Перерыва (Recess) 1653 г- Единственное серьезное сопротивление абсолютизму оказали бюргеры Кенигсберга: восточнопрусские землевладельцы, напротив, восприняли с относительным равнодушием произведенную Великим Электором ликвидацию древних прав герцогства. Безжалостная антигородская политика, проводившаяся восточной знатью, дала свой эффект и способствовала укреплению абсолютизма281. Отношения между династией и знатью в Пруссии в конце XVII —начале XVIII в. были, безусловно, лишены напряженности и подозрительности: ни Великого Электора ни Короля-солдата нельзя назвать популярными среди собственного класса правителями, они были известны грубым обращением со знатью. Однако в тот период в Пруссии не было ни одного серьезного, даже кратковременного конфликта между знатью и монархией. В России сословное собрание —Земский собор —было чрезвычайно слабым и бутафорским институтом282, созданным Иваном IV по тактическим соображениям в XVI в. Его состав и созыв легко поддавались манипуляциям дворцовой клики в столице; сословный принцип как таковой не обрел самостоятельного значения в Московии. Он был ослаблен социальным разделением внутри землевладельческого класса на группу бояр и группу малоземельных помещиков, рост которой в XVI в. поддерживали цари. Таким образом, хотя в процессе перехода к абсолютизму была развязана мощная социальная борьба в масштабах, превосходящих что-либо подобное в Западной Европе, движение возглавлялось эксплуатируемыми сельскими и городскими классами, а не привилегированным или имущим классом, который в целом обнаружил значительное благоразумие в отношениях с царизмом. В своем конфиденциальном меморандуме Александру I граф П. А. Строганов писал: «На протяжении всей нашей истории именно крестьянство выступало источником всех беспокойств, в то время как знать никогда не волновалась: если правительство и должно кого-то опасаться или следить за кем-либо —это крепостные, а не какой-либо другой класс»283. Самыми значительными событиями XVII в., которыми был отмечен закат Земского собора и Боярской думы, являлись не сепаратистские восстания знати, а крестьянские войны Болотникова и Разина, городские бунты московских ремесленников, волнения казаков на Днепре и Дону. Эти конфликты создали исторический контекст, в котором были разрешены внутрифеодальные противоречия между боярами и помещиками—гораздо более острые, чем в Пруссии. Почти весь XVII в. боярские группы контролировали центральный государственный аппарат по причине отсутствия сильного царя, в то время как дворянство потеряло политический вес; но существенные интересы обеих групп уже были защищены новыми структурами российского абсолютизма, который на протяжении этого периода постепенно консолидировался. Репрессии самодержавия по отношению к отдельным аристократам были, из-за отсутствия в России эквивалента позднесредневековой правовой традиции, намного более жестокими, чем на Западе. Но тем не менее поразительно, насколько стабильной смогла стать российская монархия, несмотря на то что различные придворные и военные группировки знати боролись за влияние на нее: мощь абсолютистской функции настолько превосходила силу ее номинальных держателей, что политическая жизнь могла на время превратиться в череду интриг и переворотов, совершаемых дворцовой гвардией, совершенно не уменьшавших силу царизма как такового и не ослаблявших политическую стабильность в государстве. XVIII в. представляет собой кульминацию гармонии, достигнутой между аристократией и монархией в Пруссии и России, так же как и в Западной Европе. Это был период, когда знать в обоих странах признала французский языком правящего класса. Фраза, которую приписывают Екатерине II—«Je suis une aristocrate, c’est mon m?tier» («Я—аристократка, это моя профессия»), — стала эпиграфом эпохи284. Согласие между землевладельческим классом и абсолютистским государством в двух восточноевропейских монархиях было даже сильнее, чем на Западе. Уже отмечалась историческая слабость взаимных и договорных элементов феодального вассалитета в Восточной Европе в более ранние эпохи. Служилая иерархия прусского и российского абсолютизма никогда не воспроизводила взаимных обязательств средневековой клятвы принятия в вассалы: бюрократическая пирамида исключала любые межличностные обещания, присущие сеньориальной иерархии, заменив верность приказами. Но отмена индивидуальных взаимных гарантий между лордом и вассалом, которые в принципе гарантировали рыцарские отношения между ними, не означала, что знать на Востоке подвергалась произвольной и безжалостной тирании со стороны своих монархов. Аристократия как класс была облечена социальной властью самой природой государства, которое возвышалось «над» ней. Служба знати в государственном аппарате гарантировала, что абсолютистское государство служит политическим интересам знати. Связь между ними хоть и была более ограниченной, чем на Западе, но она была и более доверительной. Общие правила европейского абсолютизма, несмотря на идеологическую окраску, на Востоке не нарушались. Частная собственность и безопасность землевладельческого класса оставались фетишем королевских режимов, несмотря на их самодержавные претензии285. Состав знати мог изменяться и перетасовываться в экстремальных случаях, как это случалось и в средневековой Западной Европе, но ее положение в социальной структуре всегда поддерживалось. Восточный абсолютизм, так же как и западный, останавливался у ворот поместья; и наоборот, аристократия получала свое главное богатство и силу от стабильного владения землей, а не от временной службы государству. Большая часть аграрной собственности по всей Европе оставалась юридически наследственной, индивидуальной, и сохранялась в кругу аристократии. Группы знати соотносились с рангами в армии и администрации, но эти группы никогда не сводились только к рангам; титулы всегда существовали вне государственной службы, скорее означая почтение, чем должность. Поэтому неудивительно, что парабола отношений между монархией и аристократией на Востоке, несмотря на большую разницу исторических процессов в обеих половинах Европы, так походила на то, что происходило на Западе. При своем появлении абсолютизм столкнулся с непониманием и неприятием; затем, после периода смятения и сопротивления, он был окончательно принят классом землевладельцев. Для всей Европы XVIII в. был периодом восстановленного согласия между монархией и знатью. В Пруссии Фридрих II проводил открыто аристократическую политику рекрутирования и продвижения чиновников в аппарат абсолютистского государства, исключая иностранцев и выскочек (roturiers) из армии и гражданской службы, куда они попали в предшествовавший период. В России тоже профессиональные чиновники-иностранцы, которые являлись опорой реформированных царских полков конца XVII в., были постепенно уволены, и дворянство вернулось в имперские вооруженные силы, а его провинциальные административные привилегии были расширены и закреплены Екатериной II в Жалованной грамоте дворянству. В Австрийской империи Мария-Терезия даже преуспела в снижении степени венгерской враждебности по отношению к Габсбургской династии, привязав мадьярских магнатов к жизни двора в Вене и создав в столице специальную мадьярскую гвардию для своей персоны. В середине века центральная власть монархий была сильнее, а взаимопонимание между правителями и землевладельцами на Востоке лучше, чем когда-либо ранее. Более того, в отличие от Запада, поздний абсолютизм Востока достиг своего апогея. «Просвещенный деспотизм» XVIII в. был распространен именно в Центральной и Восточной Европе14 и олицетво- об освобождении крестьян был провозглашен Александром II во второй половине XIX в., форма его проведения в жизнь была определена агрессивным противодействием аристократов. См.: Seton-Watson H. The Russian Empire 1801-19x7. Oxford, 1967. R 77-78, 227-229, 393-397- 14 Это становится ясно из последней работы Ф. Блуша: Bluche F. Fran?ois Le Despotisme Eclair?. Paris, 1968. Эта работа представляет компаративное исследование просвещенных деспотий XVIII в. Однако ее объясняющая структура не лише- рен тремя монархами, которые окончательно разделили Польшу: Фридрих II, Екатерина II и Иосиф II. Похвала их работе со стороны филосо- фов-буржуа западного Просвещения со всем их зачастую поучительным непониманием была не просто исторической случайностью: динамичная энергия и мощь, казалось, дошли до Берлина, Вены и Санкт-Петербурга. Это был период высшего развития абсолютистской армии, бюрократии, дипломатии и меркантилистской экономической политики на Востоке. Раздел Польши, исполненный хладнокровно и коллективно как вызов бессильным западным державам накануне Французской революции, казалось, символизировал международный подъем абсолютизма. Желая отразиться в зеркале западной цивилизации, абсолютистские правители в Пруссии и России усердно стремились превзойти своих коллег из Франции и Испании и льстили западным писателям, которые приезжали засвидетельствовать их блеск15. В некоторых аспектах восточноевропейский абсолютизм этого века был, как ни странно, даже более продвинутым, чем его западные прототипы предыдущего столетия, в результате общего развития Европы. Если Филипп III и Людовик XIV беззаботно изгоняли морисков и гугенотов, то Фридрих II не только приглашал религиозных беженцев, но и создал иммиграционное бюро за рубежом для увеличения демографического притока в королевство—новый поворот к меркантилизму. Демографическая политика также поддерживалась в Австрии и России, которые начали амбициозные программы колонизации Баната и Украины. В Австрии и Пруссии реализовывались официальная терпимость и антиклерикализм, в отличие от Испании и Франции16. Было введено или расширено общественное образование, заметный на недостатков, так как автор полностью полагается на теорию порождающих примеров, в соответствии с которой утверждается, что Людовик XIV создал оригинальную модель правительства, которая вдохновила Фридриха II, который позднее вдохновил других монархов (С.344-345). Не отвергая важность достаточно оригинального феномена сознательной международной имитации государств в XVIII в., ограничения такой генеалогии достаточно очевидны. 15 Комментарии Ф. Блуша о беззаветном и доверчивом восхищении философов правителями Восточной Европы особенно саркастические и резкие. См.: BlucheF. Le Despotisme Eclair?. Paris, 1968. P. 317-340. Вольтер прославлял прусский абсолютизм в лице Фридриха II, Дидро —российский абсолютизм в лице Екатерины II; в то время как Руссо характерно приберег свое одобрение для польских помещиков, которым он посоветовал не стремиться к отмене крепостничества. Физиократы Мерсье де ля Ривьер и Де Кесней нахваливали заслуги «наследственного и легального деспотизма». 16 Иосиф II заявил, характеризуя эпоху: «Терпимость представляет собой результат того благотворного роста знаний, которые просвещают Европу и которые являются заслугой философии и усилий великих людей; это убедительное доказательство прогресса человеческого разума, который заново открыл путь через царство суеверий, проторенный столетия назад Заратустрой и Конфуцием, и кото- прогресс был достигнут в германских монархиях, особенно во владениях Габсбургов. Везде была введена воинская повинность, наиболее удачно это произошло в России. В экономике энергично поддерживался абсолютистский меркантилизм и протекционизм. Екатерина II руководила расширением металлургического производства на Урале и провела большую реформу российской денежной системы. И Фридрих II, и Иосиф II удвоили промышленное производство в своих владениях; в Австрии традиционный меркантилизм даже перемешался с более современными представлениями физиократов, с их большим вниманием к аграрному производству и политикой невмешательства (laissez-faire) внутри страны. Но ни одно из этих очевидных достижений не изменило сравнительный характер и позиции восточноевропейских вариантов европейского абсолютизма в эпоху Просвещения. Внутренние структуры монархий оставались архаическими и ретроградными, даже в моменты расцвета этих государств. Австрийская монархия, потрясенная поражением в войне с Пруссией, попыталась восстановить мощь государства, освободив крестьян17; однако аграрные реформы Иосифа II закончились провалом, что было неизбежно, так как монархия изолировалась от своего аристократического окружения. Австрийский абсолютизм так и остался слабым. Будущее было за прусской и российской формами абсолютизма. Крепостничество было сохранено Фридрихом II и расширено Екатериной II; поместные основы восточноевропейского абсолютизма сохранились неизменными в этих двух монархиях вплоть до следующего века. Затем вновь именно потрясение военного нападения с Запада, которое когда-то помогло становлению восточноевропейского абсолютизма, теперь привело крепостное право, на котором он основывался, к своему концу. Ибо теперь агрессия исходила из капиталистических государств, и ей сложно было сопротивляться. Победа Наполеона при Йене привела непосредственно к ликвидации крепостничества в Пруссии в 1811 г. Поражение Александра II в Крымской войне спровоцировало освобождение российских крепостных в 1861 г. В обоих случаях реформы не означали конец самого абсолютизма в Восточной Европе. Продолжительность жизни двух институтов, вопреки ожиданиям, но в соответствии с историческим развитием, не совпала: абсолютистское государство на Востоке, как мы увидим, пережило отмену крепостного права. рый, к счастью для человечества, теперь стал столбовой дорогой монархов». См.: PadoverS. К. The revolutionary Emperor, Joseph II174-1790. London, 1934. P. 206. 17 Первая официальная схема отмены трудовых повинностей robot и распределения земли среди крестьян была предложена в 1764 г. Хофкригсратом с целью привлечения рекрутов в армию, см.: Wright W.E. Serf, Seigneur and sovereign — Agrarian Reform in Eighteen Century. Bohemia, Minneapolis, ig66. P. 56. Вся программа Иосифа должна быть рассмотрена в свете военного унижения Габсбургов в войне за Австрийское наследство и в Семилетней войне. 3.