Нуклеаризация семьи, эволюция ее размера и состава

Ее модернизация, если верить статистике, не сопровождалась существенным изменением доли лиц, живущих в семьях (табл.

В советских переписях населения не выделялась категория домохозяйств, состоящих из одного человека. В них указывались три категории семейного состояния: лица, «проживающие совместно с семьей», «проживающие отдельно от семьи, но связанные с ней общим бюджетом» 69

и «одинокие», т.е. не имеющие семьи или не поддерживающие с ней экономической связи. Две последние категории иногда рассматривают как одну, именуя ее «одинокие» (Волков 1986: 27, 49). Она не тождественна домохозяйствам, состоящим из одного человека, так как включает в себя лиц, живущих в «коллективных домохозяйствах» (общежития, дома престарелых, инвалидов, казармы, тюрьмы и пр.). Доля «одиноких», а значит и доля лиц, живущих в семьях, в последние десятилетия изменялась мало.

Таблица 6.4. Лица, проживающие с семьей, Россия, 1926-1989, % 1926 1939 1959 1970 1979 1989 Все население 88,9 88,6 88,8 87,3 88,2 Городское население 86,3 83,1 85,9 87,0 86,0 87,5 Сельское население 91,8 91,4 91,7 89,8 89,3 Рассчитано по: Население России за 100 лет 1998: 32-33, 74-75.

Этого нельзя сказать о размере и составе самих семей — и то, и другое быстро менялось. Сразу после революции и гражданской войны большие семьи еще удерживали свои позиции. В 1920 году средний размер сельской семьи (тогда преобладавшей) составлял 5,6 человека (Васильева 1975: 34-35). Но начиная с конца 20-х годов размер семьи стал быстро сокращаться (табл. 6.5).

Таблица 6.5. Распределение семей по числу членов и средний размер семьи в России, 1926-1989 Размер семьи 1926 1939 1959 1970 1979 1989 Все население

Доля семей с числом членов, % 2 20,6 26,7 26,5 31,6 34,2 3 22,6 26,6 27,9 31,5 28,0 4 21,3 21,8 24,9 23,4 25,2 5 и более 35,5 24,9 20,7 13,5 12,6 Средний размер семьи, чел. 4,06 3,65 3,54 3,27 3,23 Городское население Доля семей с числом членов, % 2 24,9 26,9 27,2 26,0 30,5 33,1 3 24,8 27,7 29,3 31,5 33,9 29,6 4 20,3 21,8 23,1 26,8 24,6 26,1 5 и более 30,0 23,6 20,4 15,7 11,0 11,2 Средний размер семьи, чел. 3,87 3,60 3,50 3,40 3,21 3,20 Сельское население

Доля семей с числом членов, % 2 .

На протяжении всей второй половины столетия, особенно в 1970-1980-е годы, увеличивалась (прежде всего в деревне, где это было связано с вымыванием молодежи, мигрирующей в города) доля самых маленьких семей, состоящих из двух человек, и неуклонно сокращалась доля семей с пятью и более членами. Доля же средних семей, состоящих из трех или четырех человек, превысив к 1970 году 50%,

70 оставалась затем довольно устойчивой.

Во время микропереписи населения 1994 года в России, в соответствии с международной практикой, впервые учитывались не семьи, а домохозяйства. В отличие от семьи, они могли включать в себя и не родственников (например, работников фермерского хозяйства или няню), если они полностью или частично вносили свою долю в бюджет домохозяйства, а также состоять из одного человека. С учетом этой последней категории домохозяйств их средний размер меньше среднего размера семьи (табл. 6.6). Среднее число членов домохозяйства в городе и в деревне оказалось практически одинаковым, но при разном распределении их по числу членов: в деревне было заметно меньше как самых больших, так и самых малых домохозяйств.

Таблица 6.6. Распределение домохозяйств по числу членов и средний размер домохозяйства, Россия, 1994 Доля домохозяйств (%) с числом членов: Средний размер 1 2 3 4 5 домохозяйства, и более чел. Все домохозяйства 19,2 26,2 22,6 20,5 11,5 2,84 Городские 18,1 26,1 24,3 21,0 10,5 2,84 Сельские 22,0 26,8 18,1 19,0 14,1 2,85 Источник: Основные итоги 1994:10.

К концу ХХ века в Российской Федерации наиболее распространенными были три разновидности семьи: а) супружеская пара с детьми или без детей (нуклеарная семья); б) один из родителей с детьми (неполная нуклеарная семья); в) супружеская пара с детьми или без детей с одним из родителей супругов и другими родственниками (сложная семья с супружеским ядром).

Таблица 6.7. Соотношение основных разновидностей семьи, Россия, 1926-1989, % 1926 1970 1979 1989 Москва Города

России Россия Семьи видов а, б и в, % к общему числу семей 82,8 84,7 91,5 91,8 91,5 В том числе, % к сумме по трем группам: Вид а 67,8 68,5 69,2 72,3 73,1 Вид б 10,7 11,1 13,6 13,8 14,4 Вид в 21,5 20,4 17,2 13,9 12,5 Другие виды семей 17,2 15,3 8,5 8,2 8,5 Источники: Васильева 1975: 44; Итоги 1974: 238; Численность 1984: 254;

Народонаселение 1994: 429.

На протяжении столетия рост общей доли трех указанных категорий семей сопровождался изменением соотношения между ними.

Особенно заметно повышение доли нуклеарных (вид а) и уменьшение доли сложных (вид в) семей. Тем не менее, нельзя сказать, что изменения так уж велики. В прошлом наиболее часто встречались те же виды семей, что и сейчас, пусть их преобладание было и не столь выраженным. Разница, видимо, в другом. В прошлом, как отмечалось в главе 4, нуклеарность многих крестьянских семей была вынужденной. Нуклеарность же большинства городских, да и сельских семей, их малые размеры в России конца ХХ века — намеренные, добровольные. 71

Процесс нуклеаризации семьи в России продвинулся очень далеко, но, возможно, все же еще не закончился. Одной из причин этого может быть недостаточная жилищная обеспеченность, которая в ряде случаев может препятствовать полному обособлению супружеской семьи.

По данным микропереписи 1994 года, на исходе ХХ века в России была довольно высока доля домохозяйств с несовершеннолетними детьми — 46,6% всех домохозяйств (в США — 37%). Однако среднее число детей, приходящихся на одно домохозяйство, было невелико — 1,6 (в США — 1,9). Даже среди полных семей половина имела по одному ребенку и только каждая десятая — по три и более. Среди неполных семей по одному ребенку имели более 2/3, а среди неполных семей, включающих в себя не только одинокого родителя с детьми, но и других родственников, — почти 3/4.

Поскольку практически все пожилые люди в России получали пенсию, в основном именно дети образовывали группу иждивенцев отдельных лиц. Такие иждивенцы имелись в 46,4% домохозяйств, причем в половине из них — по одному, а в 14,6% — по три и более. В среднем на одно домохозяйство приходилось 0,8 иждивенца, а на одного экономически занятого — имеющего заработную плату, оплату труда в колхозе и у отдельных граждан, доход от предпринимательской деятельности или фермерского хозяйства, — 0,6 (Там же). 6.3

Новый смысл брака

Коль скоро главным звеном эволюции семьи становится ее нуклеаризация, все большее внимание — и научное, и общественное — привлекает то, что определяет формирование и последующее существование «нуклеуса», первичного семейного ядра — супружеской пары, а именно эволюция института брака и процесса возникновения и распадения брачных союзов.

Ослабление или даже обрыв многих горизонтальных и вертикальных связей, соединявших супружеское ядро с «большой» семьей, с родителями и прародителями, с детьми и внуками, с братьями и сестрами, с другими родственниками по боковым линиям, не отменяют смысла брака, хотя, возможно, значительно видоизменяют его. Что происходило с браком и брачностью в России ХХ века? Что из происходившего следует отнести на счет исторически неизбежного обновления брачносемейных отношений, а что — на счет издержек российской истории минувшего столетия с ее потрясениями, катастрофами, социальными экспериментами?

Объективный смысл института брака всегда заключался в том, что он создавал социальные рамки отношений мужчины и женщины в той части этих отношений, которая касалась сексуальной жизни и производства потомства. Конечно, существовало еще множество функций — экономических и социальных, — которые попутно выполнял брак, множество отношений, которые регулировались с его помощью.

от брака, а права и обязанности, связанные с сексуальной жизнью и производством потомства, как правило, давал только брак.

Эти права и обязанности, определявшие в основных чертах как систему отношений между супругами, так и относительную обособленность супружеской пары от внешнего мира, не были кем-то придуманы.

Они с необходимостью предписывались всеми условиями, в которых жил человек прошлого, но прежде всего — условиями демографическими. Высокая смертность во все прошлые эпохи делала необходимой устойчиво высокую рождаемость, обеспечить которую можно было, только подчинив связанное с производством потомства массовое поведение людей жестким правилам. Нужно было сделать одновременно и обязательной, и неразрывной цепочку, связывавшую между собой половой акт, зачатие, вынашивание, рождение, вскармливание и выхаживание детей. Именно такую неразрывность обеспечивал традиционный брак. Для всех мировых культурных и религиозных традиций характерно требование слитности матримониального, сексуального и прокреативного поведения. Культурные, а затем и правовые нормы одобряют и даже освящают вступление в брак, разрешают половую жизнь только в браке и запрещают вмешательство супругов, способное воспрепятствовать зачатию, вынашиванию или рождению ребенка.

Разумеется, никогда не было недостатка в нарушении норм и различных отклонениях от них, иногда даже санкционированных культурой. Но это не могло поколебать самих норм, так как они отвечали базовым условиям существования людей, что и находило отражение во всех фундаментальных социальных установлениях.

Описанное в главе 4 стремление супружеской семьи выйти из-под опеки большой, неразделенной родительской семьи, ее интуитивные поиски большего суверенитета были связаны прежде всего с изменением экономических условий в пореформенной России. Ценности традиционного пожизненного брака, многодетности, невмешательство в процесс прокреации, осуждение прелюбодеяния и т.д., как правило, не ставились под сомнение, слитность матримониального, сексуального и прокреативного поведения считалась сама собой разумеющейся.

Существовали, конечно, отдельные маргинальные группы, разного рода секты и т.п., которые бросали вызов нормативной морали и пытались выйти за пределы очерченного культурными правилами поля.

Но если говорить о широких слоях российского общества, то они сохраняли приверженность традиционному браку, а общественное мнение в целом оставалось «высоконравственным» в том смысле, что разделяло издавна сложившийся нормативный взгляд на ценности брака и его предназначение, а всякого рода отклонения от нормы осуждало как некое моральное извращение.

Однако то, что было оправдано или, по крайней мере, объяснимо в крестьянской России XIX века, постепенно теряло смысл в России века ХХ, по мере того как в стране снижалась смертность и становились все более многочисленными городские слои, чей образ жизни резко отличался от образа жизни традиционной крестьянской семьи.

Низкая рождаемость означает почти полное обособление сексуального поведения от прокреативного и тем самым повышает самоценность сексуального поведения и его гедонистическую составляющую. Союз мужчины и женщины становится более интимным, в одних случаях более глубоким, в других — более поверхностным, но всегда не слишком требующим внешнего, официального оформления брачных уз. Повышается избирательность в поиске долговременного партнера в супружестве, но понижаются требования к кратковременным сексуальным партнерам, связь с которыми вовсе не обязательно превращается в прочный брак. Такие связи воспринимаются и самими партнерами, и социальным окружением как подготовка к браку, как эпизоды на пути проб и ошибок, что было совершенно не свойственно для традиционного брака. Он не признавал права на ошибку, заключался в молодом возрасте раз и навсегда, а часто — не по воле и даже против воли будущих супругов.

Вследствие нарушения слитности матримониального, сексуального и прокреативного поведения возраст полового дебюта все чаще перестает совпадать с возрастом вступления в брак, момент начала фактического брака, даже если он впоследствии и регистрируется, отделяется от момента регистрации, время зачатия или рождения детей становится мало связанным со временем начала фактических брачных отношений и т.д.

Если бы сохранялась необходимость в высокой рождаемости прошлых эпох, все эти изменения были бы невозможны — именно в этом смысле демографические сдвиги наносят главный удар по зданию традиционного брака. Но, конечно, нельзя забывать и множество других перемен — от изменившегося экономического и социального положения женщины до развития пенсионных систем и вообще всех систем социального обеспечения и социальных гарантий. Если же учесть все эти перемены, то становится ясным, что многие черты традиционного брака, прежде воспринимавшиеся как достоинства и действительно бывшие достоинствами в других исторических условиях, помогавшие человеку выжить и вырастить потомство, постепенно утрачивают свой смысл, а потому теряют и былую привлекательность в глазах большинства людей. Прежний малоподвижный брак, представлявший собой нечто вроде жесткого футляра, в который раз и навсегда втиснута личная жизнь каждого, перестает удовлетворять человека, с детства привыкающего к разнообразию и динамизму современных городских обществ. И люди начинают искать новые формы организации своей личной жизни, отвечающие новым условиям всей социальной среды, в которой они живут.

Поначалу такие поиски затрагивают только некоторые социальные слои, ранее других сталкивающиеся с новыми реальностями семейной жизни. В них зарождается и рефлексия по поводу происходящих изменений, и новые формы демонстративно открытого поведения (в укрытом от глаз виде подобные формы существовали всегда, но воспринимались всеми как незаконные, аморальные и т.п.). Ни то, ни другое не находит скорого понимания в обществе, которое в основном живет еще в прежних условиях, более того, «либертарианские» нововведения нередко вызывают резко враждебную реакцию. Но когда новые экономические и демографические реалии распространяются на более широкие слои населения, приходит и их черед менять правила своего поведения, и тогда недавно осуждавшиеся поведенческие моде- 74 ли превращаются в образцы для подражания.

Рассказанная Л. Толстым история Анны Карениной — замечательный пример рефлексии по поводу ценностей традиционного брака и их несовместимости с ценностями человека, оторвавшегося от почвы «простой» жизни. Жизнь покарала Анну Каренину за этот отрыв, и ее урок мог казаться убедительным, пока образ жизни, породивший описанный Толстым конфликт, оставался в России достоянием очень узкого слоя богатых и знатных людей, а вся Россия жила в основном в крестьянской «простоте». Но в начале ХХ века в предреволюционной России сомнения в ценности традиционного брака затронули уже более широкие слои городской интеллигенции, которая активно участвовала в идеологической подготовке революции. Критика традиционного брака обострилась, пренебрежение его ценностями романтизировалось; вскоре эти настроения отразились в радикализме революционного брачно-семейного законодательства, а отчасти и в массовом матримониальном поведении россиян.

Такой радикализм, казавшийся столь естественным на подъеме общих революционных настроений, не был, тем не менее, подготовлен историческим развитием. Подавляющее большинство тогдашнего населения страны оставалось сельским, крестьянским, ни экономические, ни демографические условия его жизни не изменились еще настолько, чтобы поставить под сомнение ценности традиционного брака. Раннесоветский брачно-семейный авангардизм оказался преждевременным, он просуществовал некоторое время, а затем маятник законодательства и практики качнулся в противоположную сторону. Подобные качания маятника — правда, с уменьшающейся амплитудой — на протяжении ХХ века происходили в России не раз, и всегда казалось, что новые политические или идеологические установки задают направление и рамки изменений в матримониальном поведении ее жителей. На самом же деле гораздо большее значение имели глубинные, подспудные сдвиги в самих условиях существования и развития семьи и брака, которые иногда требовали адекватных изменений моделей поведения, а иногда, напротив, блокировали такие изменения.

При всех зигзагах и колебаниях траектории эволюции российской семьи в советское время, преобладающей, несомненно, оставалась ее модернизационная направленность. Хотели того люди или нет, их индивидуальный жизненный путь, включая и его семейную составляющую, должен был вписываться в совершенно новые рамки, которые создавались происходившими в стране глубокими многосторонними общественными переменами. Менявшиеся демографические, экономические, психологические условия жизни семьи все больше уводили людей от традиционных моделей поведения и требовали поиска новых, более разнообразных, свободных, гибких, подвижных.

Были ли эти модели лучше или хуже прежних? Такая постановка вопроса едва ли оправдана. Они были другими. Их единственное бесспорное преимущество заключалось в том, что они лучше прежних отвечали новым требованиям жизни. Кризис традиционной семьи был порожден не тем, что она была «плохой», а тем, что она перестала соответствовать изменившимся условиям. Но это вовсе не значит, что новые формы организации личной жизни, семьи, брака, вписывающиеся в новые условия, не принесли с собой и новых напряжений и проблем.

А сверх того существует еще проблемность переходных состояний, когда прежние семейные формы уже сходят со сцены, а новые еще не впол- 75 не утвердились. А это — именно та ситуация, в которой оказалась российская семья в минувшем столетии.

Психологи, сравнивая традиционную «патриархальную» и современную «демократическую», или «эгалитарную», модели брака, полагают, что, возможно, «первая не уступает второй по степени психологической комфортности для индивида». Но если для традиционного брака характерна высокая степень кооперации и низкая потребность в автономии, то в современном эгалитарном браке основной «скрепой» психологической солидарности служит интимность. «Интимность — наименее „востребованный элемент традиционной семейной модели и наиболее значимый для модели эгалитарной. Не удивительно, что именно он оказывается „слабым звеном“ при переходе от первой ко второй», вследствие чего «удовлетворенность семейной жизнью и браком наиболее высока в „чисто“ традиционных семьях, затем — в эгалитарных и наиболее низка в промежуточных вариантах» (Эволюция 1992: 116).

Противоречия советского варианта модернизации семьи Антисемейная идеология и практика

Основные линии эволюции российской семьи в ХХ века были, конечно, во многом предопределены общим характером модернизационных изменений, превращавших страну из аграрной в промышленную, из сельской в городскую. Но эта эволюция происходила не спонтанно, она то подстегивалась, то сдерживалась разного рода конъюнктурными обстоятельствами и политическими решениями, которые далеко не всегда соответствовали объективным требованиям, направлению и ритму трансформации семейной.

В предреволюционную пору в России размышления о семье чаще всего приобретали форму ее критики. Те или иные реальные формы семейных отношений и семейного поведения в явном или неявном виде сопоставлялись с идеальными, и это сопоставление оказывалось не в пользу тогдашней российской семьи. Многое в такой критике — а также в проекте будущего, к которому она подталкивала, — зависело от избранного идеала.

Так, славянофилы, как мы уже видели на примере И. Киреевского в главе 4, искали этот идеал в отечественном прошлом, но их идеализация патриархального семейного быта была с самого начала встречена скептически даже в близкой им интеллектуальной среде. К. Леонтьев, цитирует стихи Аполлона Григорьева: «Русский быт... / Хоть о семейности его / Славянофилы нам твердят... / Я в нем не вижу ничего / Семейного...». При этом и сам Леонтьев говорит, что он «не понимает тех, которые говорят о семейственности нашего народа». Интересно, однако, где видит истинные образцы «семейственности» этот ненавистник западной буржуазности, призывавший поскорее «отрясти романо-германский прах с наших азиатских подошв». В поисках таких образцов он обращается к «несравненной ни с чем другим прелести семейных картин Диккенса или Вальтер-Скотта», к «германской нравственной философии, которая первая развила строго идею семейного долга для долга даже вне религиозной заповеди», одним словом, «семейные» симпатии против воли заводят его во вражеский романо-германский стан (Леонтьев 1993: 28-30). Образ буржуазной семьи в ее противопоставлении семье крестьянской, патриархальной, постоянно возникает у самых разных авторов. Хорошо известна антипатриархальная направленность русского марксизма, она отчетливо звучит у В. Ленина, подчеркивавшего, что развитие капитализма создает слои населения, «совершенно чуждые старому крестьянству, отличающиеся от него другим строем жизни, другим строем семейных отношений, высшим уровнем потребностей, как материальных, так и духовных» (Ленин 1979: 547). Против попыток защитить старую семью, «обосновать великие преимущества России перед Европой на том... основании, что у нас сохранились еще родственные общественные отношения, патриархальность земельного быта, т.е. на нашей социальной отсталости», выступал и Н. Бердяев, исходивший из совсем иных, нежели марксисты, посылок (Бердяев 1989б:

267). У него с особой силой звучит противопоставление двух принципов: «человек для...» и «... для человека»: «Человек, человеческая личность есть верховная ценность, а не общности, не коллективные реальности..., как общество, нация, государство, цивилизация, церковь»

(Бердяев 1972: 26). В этом перечне нет семьи, видимо, она для Бердяева — не столь значимая общность, как, скажем, народ или государство, о котором он прямо пишет: «Государство существует для человека, а не человек для государства» (Там же, 125). Но все же, как мы видели выше (глава 5), он призывал бороться и против «тирании авторитарной семьи», еще более страшной, чем тирания государства, отстаивать более свободные формы семьи.

К началу ХХ века такие более свободные, более современные формы семьи начали складываться в российском обществе, прежде всего в том его слое, который получил название «интеллигенции», здесь постепенно утверждалась «буржуазная», городская семья. Она, как правило, не похожа ни на традиционную крестьянскую, ни на старую барскую семью с ее многочисленными приживалами, дворней и т.д., невелика по размеру, состоит из супругов и небольшого числа детей.

Но главное отличие — в характере отношений между мужем и женой, между родителями и детьми. В них гораздо больше интимности, демократизма, признания самоценности каждого члена семьи, будь то мужчина, женщина или ребенок. Именно такая семья становится колыбелью нового фундаментального принципа семейных отношений, прямо противоположного прежнему: теперь это не человек для семьи, а семья для человека.

Литература донесла до нас образы — возможно, несколько идеализированные — демократической городской семьи типа той, какая описана в «Возмездии» Блока или булгаковской «Белой гвардии».

Однако такие семьи оставались все же довольно редким исключением в огромной крестьянской стране. Их роль образца для подражания могла быть лишь очень скромной, а постепенное распространение влияния этого образца на жизнь десятков миллионов семей требовало долгих десятилетий. Неудовлетворенность же семейной жизнью заставляла миллионы людей желать перемен немедленно, не считаясь с ценой, которой могли потребовать такие перемены, подогревала всеобщее нетерпение. Поэтому «дни Турбинных» оказались недолгими. Несоответствие между остротой накопившихся проблем (в том числе и семейных) и возможностями их постепенного решения в России начала XX века было чрезвычайно 77

велико, оно привело к социальному взрыву, что на долгие годы перечеркнуло возможности эволюционного пути постепенной модернизации семейных отношений.

«Эволюционное» начало в неизбежном историческом преобразовании семьи было оттеснено «революционным». То, что в Западной Европе занимало столетия, Россия осуществила за несколько десятилетий. Была ли эта стремительность благом? Или злом? Едва ли найдется однозначный ответ на этот вопрос. Но что не вызывает сомнений, так это то, что в исторической спешке многие стоявшие перед менявшейся семьей задачи были решены лишь «в первом приближении», вчерне, а некоторые остались и вовсе нерешенными и еще ждут своего часа.

В первые послереволюционные годы исторически оправданная критика патриархальной семьи приобрела радикальный характер и переросла в отрицание не только архаичных, отживших форм семьи и принципов семейных отношений, но и института семьи как такового. Официальные идеологи того времени были убеждены, что «в коммунистическом обществе вместе с окончательным исчезновением частной собственности и угнетения женщины, исчезнут и проституция, и семья» (Бухарин 1921: 174). «Место семьи как замкнутого мелкого предприятия должна была. — писал Л. Троцкий, — занять законченная система общественного ухода и обслуживанья» (Троцкий 1991: 121). В массовой пропаганде и бытовой практике враждебность к семье нередко приобретала самые крайние формы: «Пролетариат должен немедленно приступить к уничтожению семьи как органа угнетения и эксплуатации» (Кузьмин 1928: 83) — вот типичные высказывания тех лет.

На самом деле, семья нуждалась не в уничтожении, а в обновлении. Антисемейное идеологическое поветрие было весьма далеко от реальных требований времени и в своем крайнем виде продержалось недолго. Уже в конце 20-х годов начинается движение маятника в противоположную сторону. Сперва — довольно осторожное. Поначалу критикуется не само направление движения, а его скорость, слишком быстрая по сравнению со скоростью экономического развития: семья перестает выполнять свои функции, а государство еще не может взять их на себя. Тогда «в целях сжатия этих „ножниц“... государство вынуждено консервировать семью» (Вольфсон 1929: 442). В 1930 году ЦК ВКП(б) принимает решение, в котором, среди прочего, говорится: «ЦК отмечает, что наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные полу- фантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей «одним прыжком» перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный момент сосредоточить максимум ресурсов на быстрейшей индустриализации страны... К таким попыткам некоторых работников, скрывающих под „левой фразой“ свою оппортунистическую сущность, относятся... проекты перепланировки существующих городов и постройки новых исключительно за счет государства, с немедленным и полным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей, с отде- 78 лением их от родителей, с устранением бытовых связей членов семьи

и административным запретом индивидуального приготовления пищи и др. Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и жестокой дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта» (Постановление 1984: 118-119).

Нельзя не заметить двусмысленности приведенных формулировок. В постановлении критикуется не столько идея полного обобществления быта, сколько ее несвоевременность. Коллективизация быта как бы отодвигается в будущее, ко временам большего богатства и большей подготовленности населения. Но в головах идеологов эта идея продолжала жить очень долго. Не удивительно, что в 1933 году многие верили в то, что «коммунистическое общество целиком принимает на себя заботы о воспитании детей, освобождая родителей не только от материальных забот об их содержании (этот вопрос вообще не может стоять при коммунистических формах распределения), но и организуя это воспитание так, чтобы оно не являлось препятствием к общественно полезному труду и самоусовершенствованию родителей» (Мерков 1979: 147). Но и три десятилетия спустя, в 1964 году, академик С. Струмилин утверждал, что семья «суживается до... семейной пары. А когда такие узкие семьи признают уже нецелесообразным расходовать массу труда на ведение у себя, всего на двоих, самостоятельного домашнего хозяйства, то тем самым и каждая отдельная семья как хозяйственная ячейка, сливаясь с другими и перерастая в большой хозяйственный коллектив, вольется в новую „задругу“ грядущей бытовой коммуны» (Струмилин 1965: 440).

В 1960-х годах такие взгляды имели под собой еще меньше почвы, чем в 1920-х или 1930-х, ибо теперь они были направлены не против устаревшей патриархальной семьи, а против семьи, прошедшей уже через многие этапы обновления, которое было неизбежным и необходимым ответом на кризис ее старой патриархальной формы.

Обновлявшаяся семья в СССР двигалась в том же направлении, что и во всех странах европейской культуры. Постепенно уходил в прошлое принцип человек для семьи, общество и сама семья мало-помалу осваивали новый принцип: семья для человека. Но на этом пути семью подстерегали и новые трудности, выйдя из одного кризиса, она очень скоро попала в другой.