Р.Г. Мурадов РУССКИЙ ГОРОД НА НЕРУССКОЙ ЗЕМЛЕ: ЕВРОПЕЙСКАЯ ПАРАДИГМА ДЛЯ СРЕДНЕЙ АЗИИ

То, что спустя годы и десятилетия после начала модернизации Средней Азии произошло в культуре этого региона мира, наглядно свидетельствует о едва ли не полном исчезновении каких-либо сущностных различий между такими геополитическими реалиями, как мусульманский Восток и христианский Запад. Даже конфессиональный акцент здесь уже отступает на второй план, ослабленный семидесятилетним господством атеистической идеологии на всем пространстве многонациональной державы. Различий по сути нет больше не только в политических режимах, утвердившихся на руинах СССР, в какие бы «овечьи шкуры» они ни рядились, нет их и в экономических моделях, повсеместно в той или иной степени ориентированных на свободный рынок. Но прежде всего различия стерлись в репрезентативных сферах человеческой деятельности - в градостроительстве и архитектуре, изобразительном искусстве, литературе, музыке и т.д. - все виды художественного творчества, за исключением разве что некоторых народных ремесел, в этом регионе мира стали развиваться в русле европейской культуры с ее стремлением к индивидуальному самовыражению и личному успеху, поощрением инноваций и активным использованием современных материалов и технологий, т.е. фактически в глубоком отрыве от многовековых местных практик, опиравшихся на традиционализм, преемственность и бесконечное воспроизводство канона.

Между тем во второй половине XIX в. Средняя Азия оказалась в силовом поле европейских традиций не впервые: более чем за две тысячи лет до вторжения русских войск в пределы среднеазиатских ханств и туркменской вольницы эти земли, находившиеся под властью Селевкидов после походов Александра Македонского, пережили эллинизацию, которая оставила впечатляющие следы в местной монументальной архитектуре. Три эталонных памятника: Ай-Ханум, Тахти-Сангин и Старая Ниса, несмотря на сильные ахеменидские традиции, дают примеры использования тех или иных элементов архитектуры классической Греции и прежде всего ордерной системы, не говоря уже о приемах фортификации. А ведь именно ордер, начиная с античности, служит символом и знаком высокой европейской цивилизации. Восприятие и последовательное распространение в Российской империи архи тектурного ордера - лучшее доказательство европейского характера русской архитектуры. Вот почему ее движение на Восток, в Туркестан, означало не просто русификацию, но европеизацию покоренного края, его адаптацию к условиям современного мира. Возвращение греко-римских архетипов в эпоху российского императора Александра II и его наследников происходило уже через посредство русского неоклассицизма, в скромной провинциальной версии этого стиля. Но гораздо важнее сугубо архитектурных характеристик - градостроительные принципы, внедрявшиеся русскими переселенцами на новых землях.

Так же как в ходе освоения Сибири и Дальнего Востока, в Туркестанском крае, учрежденном в 1867 г., и в Закаспийской области, образованной в 1881 г. и только через 18 лет включенной в состав Туркестанского края, началось формирование европейской системы расселения, которая по своим принципам восходит к одному из крупнейших явлений градостроительной культуры России XVIII столетия - созданию единой цепочки городов-крепостей, в которых получили распространение общие планировочные и строительные приемы. Военные инженеры, разрабатывая наиболее действенную для того времени оборонительную сеть, учитывали опыт Голландии и Франции и, в свою очередь, способствовали выдвижению русской школы фортификации на господствующую роль в Европе.

Впрочем, достаточно быстро такие форты утратили актуальность: колонизация Туркестана перешла в мирное русло и повсеместно началось строительство гражданских поселений, причем возникали они, как правило, рядом с «туземными», но изолированно от них. Это диктовалось не только соображениями безопасности, но прежде всего стремлением к сохранению автономности образа жизни коренного населения и русских/европейских переселенцев. Так возникли двойные, или двуструктурные города: с одной стороны - свободная планировка глиняных массивов однотипных жилищ автохтонов с плоскими крышами, извилистыми, узкими и пыльными проездами, с другой - регулярная планировка четко организованных по европейским канонам мощеных улиц, площадей, парков с отдельно стоящими домами со скатными кровлями5. И хотя эти постройки в массе своей также строились из сырца, их фасады имели гладкую штукатурку с побелкой или декоративную облицовку из жженого кирпича. Таковы были Ташкент, Самарканд, Асхабад, Мерв и многие другие новые города, выросшие рядом со старыми. Контраст между ними столь же велик, как различия между далекими прежде народами, вдруг оказавшимися в столь тесном и буквальном соседстве, когда всего лишь глиняная стена или просто улица разделяли миры, отличающиеся едва ли не по всем признакам этнической атрибуции: физической антропологии, языку, религии, материальной культуре и т.д. Абсолютно чуждые друг дру гу, эти города даже в транспортном отношении были связаны между собой очень слабо: «Ташкенты - русский и узбекский - до революции были соединены всего двумя мостами через арык Анхор, который служил естественной границей между ними.

Но самое существенное различие между ними, если смотреть на проблему с позиций социально-культурной антропологии, состояло, пожалуй, в восприятии пространства, а следовательно, и в его организации. В последние годы эта проблема актуализировалась в российском обществознании7. Наряду с геополитическим и ландшафтно-историческим получил развитие и сугубо искусствоведческий дискурс, в котором наметился переход от описательного, частно-дисциплинарного подхода к культурологической интерпретации материала8. Так как архитектура, градостроительство - не только самый очевидный, сразу бросающийся в глаза, но и наиболее надежный индикатор экономического состояния, политической системы и конфессионального состава общества (этнические маркеры здесь наиболее сомнительны), на примере строительной деятельности хорошо прослеживаются основные векторы развития Средней или, как теперь принято говорить, Центральной Азии начиная с последней четверти XIX в. до наших дней. До сих пор этот регион выпадал из профессионального поля зрения историков архитектуры России и рассматривался лишь в контексте так называемых национальных историй архитектуры в самих бывших советских республиках, где означенный период хотя и получил должную оценку9, но всегда оставался едва ли не на периферии науки, в глубокой тени огромного наследия древности и средних веков.

Между тем историю архитектуры русской Средней Азии невозможно рассматривать вне контекста всей русской архитектуры! Это была архитектура империи, по сути не имевшая ничего общего со строительной культурой народов Средней Азии. Вот почему нынешняя региональная историография в новых независимых государствах региона вполне может проигнорировать сравнительно короткий период существования так называемой колониальной архитектуры, однако история русской архитектуры без этих отделившихся теперь окраин будет ущербной.

«Где в Азии поселится “Урус”, там сейчас становится земля русскою»11, - рассуждал Ф.М. Достоевский после известия о взятии Геок-Тепе в своем «Дневнике писателя», убежденный в цивилизаторской миссии России и русских поселенцев («урусов» - как их называли туркестанские автохтоны). Исследователи даже вывели схему, в которой «эффективный» русский колонизатор преображал «чужое» (инородческое, языческое/мусульманское, дикое, кочевое) пространство в «свое» (русское, православное, крестьянско-земле- дельческое)12. Но если так происходило в Сибири и на Дальнем Востоке, то в «среднеазиатском подбрюшье», от которого столь решительно призывал избавиться А.И. Солженицын13, этого не произошло, хотя «после прокладки в 1880-е годы сначала Закаспийской, а в начале следующего столетия и Среднеазиатской железной дороги эта территория по всем параметрам и вовсе должна была бы стать неотъемлемой частью России.

Компаративный подход к этому материалу показывает, что в русском колониальном опыте ничего уникального нет. Точно так же французы обживали Алжир, англичане - Индию. Во всех колониальных странах пути развития новой архитектуры были примерно одинаковы. Сначала разрабатывался общепринятый тип легкого здания с учетом климатических условий экваториальных стран (жилые дома типа бунгало и т.п.). Затем шел процесс накопления средств архитектурной выразительности. Но, что весьма существенно, европейцы черпали эти средства не из местных культур, а из архитектуры Европы. Бунгало начали разделывать «под стиль». Англичане в США и Канаде в начале XIX в. особенно успешно занимались переработкой форм северного неоклассицизма. Там эти сооружения и получили свое название - колониальный стиль. Новое строительство в странах, лишенных собственной монументальной архитектуры (Южная Африка, Австралия, отчасти Индийский архипелаг), совершенно игнорировало местный опыт, носило откровенно европейский характер и было плохо адаптировано к природной среде. Гораздо сложнее была задача европейцев там, где они столкнулись с вековыми традициями: с индийской архитектурой, арабской и т.д. Такие традиции существовали и в Средней Азии. Тем не менее с самого начала колонизации в градостроительстве и архитектуре Туркестанского края была принята ориентация на российский опыт как некую целостность и антипод туземного (средневекового), точно так же как на рубеже XVII-XVIII вв. по воле Петра Великого в самой России был взят курс на вестернизацию и отказ от древнерусского опыта.

К чему это привело? Образ русского поселения оказался на удивление близок образам Европы и Америки, т.е. местам, которые созданы в лоне христианской цивилизации. О полном тождестве понятий русский и европейский/западный город свидетельствует наблюдение американского дипломата Юджина Скайлера, который в 1873 г. побывал в Ташкенте: «Это было в день моего приезда. Ярко светила полная луна. Я вышел на веранду... и с трудом поверил, что нахожусь в сердце Азии. Казалось, что я попал в один из таких маленьких городков штата Нью-Йорк. Те же широкие пыльные улицы, обсаженные по обочинам рядами деревьев; журчание воды в кюветах; белые домики, стоящие несколько поодаль от дороги, деревья и палисадники перед ними; большая площадь - вся в цветах, а в центре ее маленькая церковь. Все вместе показалось мне таким знакомым»15. Удивительным образом ему вторит в своих мемуарах русский писатель Василий Ян. В 1902 г. судьба забросила его, тогда еще совсем молодого человека, в Асхабад: «Когда я приехал в этот казавшийся мне сказочным городок-крепость на границе пустыни и диких гор, то долго чувствовал себя как в стране, похожей на мир из романов Фенимора Купера и Майн Рида»16. Действительно, новые туркестанские города с их ровным силуэтом, обусловленным преимущественно одноэтажной застройкой, были едва ли не стереотипным воспроизведением не только провинциального среднерусского города, но и той одноэтажной Америки, которая целиком и полностью выросла из европейской градостроительной традиции, точно так же не имеющей ничего общего с культурой американских аборигенов. И так же как в США, где колонисты начали обживать чужое пространство по своим лекалам, креативность русских наглядно проявилась в осуществленной ими попытке радикальной трансформации той географической реальности, с которой они столкнулись в Туркестане.

Эмоциональное насыщение приземистой и однообразной застройки достигалось здесь обязательным присутствием доминант, роль которых, само собой, отводилась культовым сооружениям. По неписаному правилу везде соблюдалась градация объемов: главенствовал православный собор, а храмы иных конфессий занимали подчиненное ему положение. Более того, они могли быть построены только при согласии православного епархиального начальства17. Привилегированным положением православия как одного из важнейших государственных институтов обусловлено появление самых значительных в художественном отношении построек Туркестанского края. В одном из отчетов о деятельности местной администрации подчеркивалось, что «на первом месте, насколько позволяли средства, стояли заботы об умножении числа храмов Божьих, как об одном из могущественных средств укрепления в Области русского влияния»18. Только лишь в Асхабадском уезде до 1917 г. было выстроено 16 православных церквей - 8 военных и 8 епархиальных.

В самом начале XX в. не без влияния идейных течений в Петербурге и Москве, связанных с открытием искусства народов, развивавшихся вне европейской художественной традиции, для Туркестана стали предлагаться проекты, более адаптированные к местному контексту. В работах русских архитекторов чаще стали использоваться формы и декоративные элементы исламской архитектуры. В туркестанских городах появились архитектурные мотивы Кавказа и Магриба, преломленные сквозь призму творчества русских авторов, воспитанных на композиционных приемах европейской школы. Однако постройки в «мавританском» и иных «восточных» стилях не получили в городах Туркестана такого распространения, как в Закавказье или Крыму, и не привели к развитию национально-романтического направления, наиболее ярко проявившегося в Баку. Местная аристократия в Туркестане фактически была индифферентна к архитектуре и не выражала своих пристрастий в вопросах стиля, когда речь шла о конкретных объектах. Вместе с тем в условиях военно-колониального управления Туркестанским краем Петербург устанавливал строительные нормы и правила, которые не только достаточно жестко регламентировали порядок застройки новых городов, но и содержали указа ния относительно образности возводимых зданий, прежде всего церковных. Этому вполне отвечали и чаяния как непосредственных заказчиков, так и простых русских поселенцев. Исследователи русской архитектуры уже обратили внимание на одно ее наглядно выраженное в иноземной среде свойство: это обостренное стремление к сохранению самобытности, узнаваемого стереотипа, верности образцу и - в специфических условиях противостояния и Востоку, и Западу - к некоторой «самоизоляции».

Такое пограничное состояние - между двумя цивилизациями - предмет не только вековых философских споров о том, что есть Россия, но и вполне конкретная историко-культурная проблема, потому что если попытаться дать внятное определение понятию «русский город», основываясь прежде всего на его историзме, то сразу обнаружится, как нелегко это сделать. Этот образ многомерен и обманчив, трудно уловим и непостоянен. Стереотипные представления о городах Киевской Руси, запечатленные в средневековых миниатюрах, помноженные на археологические данные, ясно показывают, какую эволюцию, если не сказать метаморфозы, претерпели даже старые русские города, причем не только по форме, но и по содержанию. «Русский город, заново сложившийся в период монгольского господства, приобретает совершенно новый вид: вид военного поселения, ставки и караван-сарая одновременно. Симулятивный фасад отчасти европейского типа (стены, крепкие дома) скрывает совершенно кочевое по своему типу поселение, не отличимое по своей сути от монгольских ставок. Такой город находится в ином культурном пространстве по сравнению с пространством самоуправляемого западного города» (см.: Надточий Э. Развивая Тамерлана // Отечественные записки. 2002. № 6). И это ключ к пониманию той модели города, которая в итоге прижилась в Средней Азии в результате российского влияния.

Среди многочисленных дефиниций слова «город», а если точнее - «русский город» - есть одно парадоксальное, но вполне мотивированное определение: «...города у нас существуют преимущественно как надписи на картах и строки в статистических сводках. В России не было и нет городов, если под городом понимать прежде всего социальную организованность граждан... То, что здесь привычно именуется городом, не столько сложилось, сколько было выстроено властью в качестве инструмента подавления и удержания под контролем как правило слабозаселенных сельских и природных территорий. Городом именовался единственно кремль, тогда как ни посад, ни тем более слободы и усадьбы, примыкающие к нему и входящие в его “тело”, не было и нет оснований причислять к городу... Полноценному городскому самоуправлению, а вместе с ним и началам городского сознания не находилось места в российском жизнеустройстве ни до реформы 1861 г., ни после нее, ни тем более к концу царствования Александра III, когда круг лиц, имевших избирательные права в 1870 г., сузился втрое. Особенно ярко это видно из того, что и такое ублюдочное избирательное право домовладельцев при формировании городских дум не использовалось и на треть»19. В итоге исследователь делает вывод: «Итак, место городов - в севроамериканской трактовке этого классического понятия - в России все еще занимают слободы, имеющие одну лишь внешнюю форму города»20. Сказанное в полной мере относится и к русским поселениям в Средней Азии, причем «слободи- зация», как выражается В.Л. Глазычев, там была проявлена не менее зримо, чем в коренной России.

Например, новый Ашхабад - тот, что вырос рядом с одноименным туркменским поселением, - формировался исключительно по слободскому принципу, причем это были компактные районы не только по профессиональноцеховым признакам (как и средневековые города), отражающим специфику местной промышленности, но и по этническим. До реконструкции старых кварталов в 70-е годы XX в. в Ашхабаде сохранялись районы компактного проживания армян, персов, азербайджанцев, татар, а традиционные русские слободки (такие, как ашхабадская Хитровка) вследствие массового исхода русских в последней четверти минувшего века превратились в преимущественно туркменские районы. Сегодня там осталось только старое христианское кладбище, закрытое после землетрясения 1948 г., с погребениями русских, поляков, грузин, армян и других ашхабадцев конца XIX - первой половины XX в., со всех сторон окруженное новыми домами туркмен. Похожая ситуация существовала в Мары, Самарканде, Ташкенте, Фергане и других бывших русских городах. Конечно, русскими их теперь никак не назовешь, хотя бы в силу перекроенных государственных границ и отсутствия в них прежнего национального состава населения, где доля русских значительно превышала число всех остальных народов, включая представителей так называемых титульных наций.

Но вот что важно: Россия оставила на своих утраченных территориях не столько материальные свидетельства (они-то как раз повсеместно уничтожаются), а те размытые представления о гражданской ответственности, которые стали теперь принадлежностью менталитета казахов, киргизов, таджиков, туркмен, узбеков, прочно усвоивших традиции российской бюрократической системы при полном отсутствии того, что следовало бы называть гражданским инстинктом. Вот это и делает современные среднеазиатские города до мелочей похожими на современные российские: в обоих случаях суть городского образа жизни далека от той идеальной модели, которая издавна и эффективно работает во многих других странах. «Неудивительно, что традиционная технология власти движет властную элиту к подавлению или извращению идеи самоуправления - краеугольного камня проявления гражданского инстинкта»21.

Безусловно, российский колониальный опыт в своей онтологической сущности ничем не отличался от того же британского: обе империи генерировали образы своих колоний как некие содержательно «пустые места», «свободные пространства», бесспорно подлежащие адаптации и функциональной, и эстетической. Более того, правы, пожалуй, те исследователи, которые полагают, что русские несли в завоеванные страны не столько свое представление о мире, сколько идеи, заимствованные у Запада, отчасти у тех же англичан. То есть роль России оказывалась посреднической, а не само- бытной22. Эта тема достаточно разработана в современных исследованиях имперских географических дискурсов, но почти не затронута в историко-архитектурных работах.

Несмотря на то что все усилия новых жителей были направлены на воспроизводство имманентной модели жилой среды со всей совокупностью характерных знаков, символов и прочих семантических образов русской культуры, результатом этой активности стала вовсе не точная копия родных мест и градостроительных стандартов метрополии. Русские города в Средней Азии оказались в определенной степени детерминированы автохтонной культу рой. Они обрели собственный неповторимый облик прежде всего как средо- вые объекты, ценные как континуум. Вот почему тотальное разрушение этой среды в советский период быстро обесценило ее отдельные сохранившиеся компоненты, будь то заурядный особняк или действительно оригинальное произведение какого-нибудь профессионального архитектора. Впрочем, аналогичная участь постигла и сами «туземные» поселения: все нивелировала новая идеология, сначала коммунистическая, а затем квазинациональная. Советская власть положила конец и двойным городам: европейская и туземная части вступили в активное взаимодействие. Повсеместный снос «трущоб», как называли европейцы традиционную плотную ткань глиняных построек, означал переселение их обитателей в новые «микрорайоны», скроенные по европейским стандартам. Но старые жители перенесли в построенные для них жилища дух сельского быта, что привело к тотальной деградации всей городской культуры, привнесенной европейцами. Это отсутствие навыков жизни в городе для вчерашних номадов простительно и объяснимо: когда плотность населения, как в современном Казахстане, составляет 6 человек на один квадратный километр, «наличия городской культуры, как понимают ее европейцы, ожидать не приходится»23.

И все-таки важнейшие элементы русской культуры, за исключением религии, не только сохранились, но и получили интенсивное развитие в СССР. Российская/европейская парадигма вовсе не была отброшена в процессе деколонизации, а стала органическим элементом мышления и градостроительной практики и в новых независимых государствах. Это касается прежде всего репрезентаций власти в каждой из новых столиц, чьи архитектурные образы начала XXI в. объединил ориентализм - сугубо европейский миф о сказочном, никогда не существовавшем Востоке, обильно украшенном арабскими и персидскими мотивами. Осознанно или нет, но в этом проявляется стремление восстановить связь с собственным историко-культурным наследием, столь важном для сохранения национальной идентичности. Современная Центральная Азия стала импортером архитектурных проектов из Турции, Италии, Франции, Саудовской Аравии, Китая, Японии и других стран. Их авторы пытаются дать ответ на невнятные ожидания заказчиков - местных суверенов, стремящихся всеми средствами подтвердить свою легитимность.

Наконец, во всем регионе существует серьезная проблема сохранности исторических сооружений. Охрана памятников старины в Средней Азии - это явление, целиком и полностью связанное с русской колонизацией. Оно является одним из тех новшеств, которые вошли в жизнь этого региона во второй половине XIX в. и получило развитие в XX в. в ходе его советской модернизации. Сама концепция памятника как представляющего общественную ценность охраняемого сооружения - объекта специальных исследований и реставрации - сложилась в европейской культуре только в XVIII в. и связана с широким развитием естествознания. Именно тогда впервые были предприняты попытки применить разработанные в физике, химии, биологии принципы научной систематизации на гуманитарные науки, в том числе на историю, в частности историю искусств. Но мусульманский мир оставался вне этих ментальных движений - древние постройки, утратившие свою функциональную роль, ничего не значили и были обречены на уничтожение. Бережно сохранялись только имевшие сакральный статус объекты мемориального характера. Однако и они не были в массовом сознании (и не явля ются до сих пор) носителями специфической культурной ценности как произведения искусства прошлых веков. Поэтому считалось, что их можно - и даже нужно - не просто ремонтировать, подновлять и достраивать по своим представлениям и возможностям, но вполне допускается и полностью снести (в случае их ветхости) и заменить современной постройкой, которая, впрочем, сразу обретает ту же степень святости, что и прежняя.

И хотя официальная политика в нынешних государствах региона, как правило, придерживается международных норм в области охраны и реставрации, выработанных на основе так называемых западных стандартов, она не способна поколебать традиционное мировоззрение мусульман. Истоки этого мировоззрения в средневековой эсхатологии, т.е. в сугубо религиозном понимании учения о развитии мира от сотворения человека до конца света, что само по себе исключает ощущение историчности, эволюционного общественного развития, свойственного атеизму. Не случайно распространение научных знаний, включая искусствоведческие и, как следствие, рост интереса к древним сооружениям, их руинам, развитие археологии и истории архитектуры - все это прямо пропорционально секуляризации стран и народов, которые в ходе новейшей истории стали мировыми лидерами.

Нет ничего парадоксального в том, что выходцы из православной России стали первыми, кто пытался наладить охрану, изучение и реставрацию памятников исламской архитектуры. Религия здесь, конечно, уже не при чем - это были люди как раз не религиозные, сформировавшиеся в пору того духовного кризиса, который охватил Россию во второй половине XIX в. и подготовил почву для русской революции и превращения православной империи в атеистическое государство. Они работали прежде всего в наиболее старых городах с высокой концентрацией исторических объектов, таких, как Мерв, Бухара, Самарканд, Ташкент, Термез и т.д. Однако, несмотря на многочисленные призывы русских археологов и востоковедов принять меры «к поддержанию и охранению от разорения и расхищения памятников и предметов древности в крае», несмотря на создание обществ и кружков любителей археологии, несмотря на охранительные распоряжения колониальных властей, ничто не предотвратило многочисленные случаи частичного и даже полного уничтожения средневековых памятников из жженого кирпича, который употреблялся для вторичного использования при строительстве европейских кварталов многих среднеазиатских городов. Например, сфотографированные профессором Петербургского университета В.А. Жуковским в 1890 г. в Старом Мерве здания мечети Шахруха и медресе Алишера Навои, а также многие другие постройки тимуридского времени, включая фортификацию этого города, в начале XX в. были полностью разобраны для нужд нового строительства, и теперь только его фотографии позволяют составить представление о них. Такая практика продолжалась и в советский период без каких-либо протестных акций со стороны местных жителей.

* * *

Итак, в ходе столетней трансформации культурного ландшафта Средней Азии былые русские города, даже изменив свой политический статус и утратив прежний этнокультурный баланс, а зачастую и сами исторические названия, продолжают развиваться по тем же векторам, которые были заданы в самом начале тотальной модернизации этого региона. Европейская при вивка оказалась весьма своевременной - она избавила автохтонов от участи соседнего Афганистана и помогла вчерашним рабовладельцам и рабам, опутанным прочными сетями родо-племенных отношений, менее болезненно интегрироваться в новый миропорядок. Правда, эта «инъекция» содержала в себе и вирусы, которые прочно удерживают основную часть населения в состоянии маргинальной бедности и бесправия. 1

В его знаменитой «Балладе о Востоке и Западе» после утверждения «Запад есть Запад, Восток есть Восток» прямо сказано: «Но нет Востока, и Запада нет», т.е. достаточно только изменить точку зрения. 2

Said E. Orientalism. Western Conceptions of the Orient. N.Y., 1978. 3

Саваренская Т.Ф. История градостроительного искусства. Поздний феодализм и капитализм. М., 1989. С. 133. 4

Костенко Л. Туркестанские войска и условия их бытовой, походной и боевой жизни // Военный сборник 1875 года. № 4. С. 76. 5

Central Asia: 130 Years of Russian Dominance. A Historical Overview / Ed. E. Allworth. L., 1994. P. 485. 6

Семенов Н.Н. Особенности планировки городов Узбекистана // Проблемы архитектуры: Сб. материалов. М., 1937. Т. II, кн. 1. С. 228. 7

См., например, специальный номер журнала «Отечественные записки» (2002, № 6), а также некоторые из появившихся следом работ, связанных с интерпретацией культурного смысла пространства: Замятин Д.Н. Гуманитарная география: пространство и язык географических образов. М., 2003. С. 230-270; Тишков В.А. Реквием по этносу. М., 2003. С. 277-305; Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008. 8

Выявление специфики русской/европейской культуры в Средней Азии на основе анализа отдельных артефактов представлено, в частности, в следующих публикациях: Янов-Янов- ская Н.С. Русская музыка в Узбекистане: опыт постановки проблемы // Культурные ценности. Международный ежегодник 2000-2001. СПб., 2002. С. 112-124; Мойзер Ф. Строить свое «Я»: в поисках идентичности // Проект Россия. 2003. № 4(30). С. 26-40; Мурадов Р. Метафоры президентского стиля // Курак. Центральноазиатский альманах: искусство и общество. Бишкек, 2007. № 2(8). С. 38-48; Чухович Б.Л. Памятник независимости. Мифология сферы и дискурсы власти // Неприкосновенный запас. 2009. № 4(66). С. 191-213. 9

См.: Чабров Г.Н. Русские архитекторы дореволюционного Туркестана // Архитектурное наследие Узбекистан. Ташкент, 1960; Воронина В.Л. Деятельность русских градостроителей в Туркестане во второй половине XIX века // Архитектурное наследство. М., 1977. Вып. 25. Нильсен В.А. У истоков современного градостроительства Узбекистана. Ташкент, 1988; Хаджиева О. Архитектура Ашгабата. Ашгабат, 1995; Юсупова М. Полвека трансформации архитектуры Узбекистана (На примере «новых городов» Ферганской долины конца XIX - начала XX в.). Ташкент, 2005. 10

Architecture of the British Empire / Ed. R. Fermor-Hesketh. L., 1986. 11

Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. М., 1995. Т. 14. С. 510. 12

Ремнев А., Суворова Н. «Русское дело» на азиатских окраинах // Изобретение империи: языки и практики. М., 2011. С. 206. 13

См. его статью-манифест 1990 г. «Как нам обустроить Россию». 14

Лолаева С., Рябов А. Средняя Азия в русском и российском восприятии // Неприкосновенный запас. 2009. № 4(66). С. 167. 15

Цит. по кн.: Глущенко Е.А. Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования. М., 2010. С. 327-328. 16

Ян В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1989. Т. 4. С. 493. 17

Устав Строительный. СПб., 1900. Т. X, ч. 1. Ст. 140. 18

Обзор Закаспийской области за 1897 г. Асхабад, 1898. С. 100. 19

Глазычев В.Л. Город России на пороге урбанизации // Город как социокультурное явление исторического процесса. М., 1985. 137-144. 20

Там же. 21

Там же. 22

Лурье С.В. Русские в Средней Азии и англичане в Индии: доминанты имперского сознания и способы их реализации // Цивилизации и культуры. М., 1995. Вып. 2. С. 270. 23

Мойзер Ф. Указ. соч. С. 27.